Наталья СТЕРКИНА. Открытка
Девочки держатся за уголки розовой, туго натянутой наволочки: раз-два – игрушечный клоун взлетает вверх. Кружится, кувыркается, падает и вновь подпрыгивает. Девочки хохочут: цирк, цирк!
На веревке танцуют птички-прищепки. Плещется белая простынь.
Мы смотрели в окно, стоя рядом в комнате муромской травницы – горбуньи. Весна 1983 – синее небо, свежий ветер, одуванчики.
Зимой в хипповской коммуне на Плющихе мы, конечно, не раз встречались: ты пребывал там постоянно, я временами зависала.
Ты много курил, надрывно кашлял. «Проклятые рудники!» – смеялся ты, смеялись мы. Оказалось – проклятая чахотка. Туберкулез – экзотика по тем временам.
Кто-то от кого-то узнал про муромскую целительницу, лечащую крапивой с медом.
Ехать ты не хотел, но Пит, его мы все уважали, решил приставить к тебе какую-нибудь герлу. Смешно – бросали жребий. Выпало мне.
Длинноволосый тощий Майкл и длинноволосая тощая Кэт, оба в фенечках, отправились в путь. Автостопом, конечно. Тебе – двадцать, мне – двадцать один. Спали на набитых целебными травами матрасах. Тебя поили настоями, парили в бане. Вернулись в Москву в середине лета. К осени все изменилось – я перестала появляться на Плющихе, ты, по слухам, уехал домой, кажется, в Саратов. И вот в 2017- открытка! Конверт бросили в ящик по старому адресу, могла пропасть, но вот ведь – дошла, долетела.
Красавицы – испанки в длинных платьях подкидывают человечка с румяным лицом, с черной косичкой. Туго натянуто полотно, приплясывает в воздухе человечек, смеются испанки.
Открытка, почтовая карточка – ты поздравил меня с наступающим 93… Не послал.
Но кто и зачем отправил мне ее теперь? Твои дети, нашедшие ее в ящике стола? Твоя вдова из уважения к неведомому прошлому?
Отбрасываю мысль, что это ты сам …
В десятых годах двадцать первого вдруг таинственность – следствие романтизации прошлого? Вряд ли.
Но кто бы он ни был, не поленившийся переписать адрес на конверт и отослать, он вернул меня в весну 83.
Может быть, случайно увидев среди прочих почтовых карточек эту – Франсиско Гойя, 1792, ты вспомнил девочек, розовую наволочку, одуванчики и подружку Кэт? И возник порыв. Может быть…
Думаю, чувствую – тебя уже нет, как нет нас обоих худых, длинноволосых в фенечках.
А палочки Коха вовсю размножаются: в приютах иммигрантов, в тюрьмах, в дурно устроенных захудалых больничках провинции.
А «ядерный выбух» (помнишь, мы все писали на майках «Мы боимся ядерного выбуха», кажется, выдумал Пит) постоянно маячит неподалеку.
Девочки держатся за уголки розовой, туго натянутой наволочки: раз-два – игрушечный клоун взлетает вверх. Кружится, кувыркается, падает и вновь подпрыгивает. Девочки хохочут: цирк, цирк!
На веревке танцуют птички-прищепки. Плещется белая простынь.
Мы смотрели в окно, стоя рядом в комнате муромской травницы – горбуньи. Весна 1983 – синее небо, свежий ветер, одуванчики.
Зимой в хипповской коммуне на Плющихе мы, конечно, не раз встречались: ты пребывал там постоянно, я временами зависала.
Ты много курил, надрывно кашлял. «Проклятые рудники!» – смеялся ты, смеялись мы. Оказалось – проклятая чахотка. Туберкулез – экзотика по тем временам.
Кто-то от кого-то узнал про муромскую целительницу, лечащую крапивой с медом.
Ехать ты не хотел, но Пит, его мы все уважали, решил приставить к тебе какую-нибудь герлу. Смешно – бросали жребий. Выпало мне.
Длинноволосый тощий Майкл и длинноволосая тощая Кэт, оба в фенечках, отправились в путь. Автостопом, конечно. Тебе – двадцать, мне – двадцать один. Спали на набитых целебными травами матрасах. Тебя поили настоями, парили в бане. Вернулись в Москву в середине лета. К осени все изменилось – я перестала появляться на Плющихе, ты, по слухам, уехал домой, кажется, в Саратов. И вот в 2017- открытка! Конверт бросили в ящик по старому адресу, могла пропасть, но вот ведь – дошла, долетела.
Красавицы – испанки в длинных платьях подкидывают человечка с румяным лицом, с черной косичкой. Туго натянуто полотно, приплясывает в воздухе человечек, смеются испанки.
Открытка, почтовая карточка – ты поздравил меня с наступающим 93… Не послал.
Но кто и зачем отправил мне ее теперь? Твои дети, нашедшие ее в ящике стола? Твоя вдова из уважения к неведомому прошлому?
Отбрасываю мысль, что это ты сам …
В десятых годах двадцать первого вдруг таинственность – следствие романтизации прошлого? Вряд ли.
Но кто бы он ни был, не поленившийся переписать адрес на конверт и отослать, он вернул меня в весну 83.
Может быть, случайно увидев среди прочих почтовых карточек эту – Франсиско Гойя, 1792, ты вспомнил девочек, розовую наволочку, одуванчики и подружку Кэт? И возник порыв. Может быть…
Думаю, чувствую – тебя уже нет, как нет нас обоих худых, длинноволосых в фенечках.
А палочки Коха вовсю размножаются: в приютах иммигрантов, в тюрьмах, в дурно устроенных захудалых больничках провинции.
А «ядерный выбух» (помнишь, мы все писали на майках «Мы боимся ядерного выбуха», кажется, выдумал Пит) постоянно маячит неподалеку.