КРУТАЯ РОМАНТИКА

Максим Жуков. Как полный ебанько.

М.: «СТиХИ», 2017

Пожалуй, живя в Крыму, только так и можно писать: с эпическим размахом! У Жукова – длинный «заплыв»: короткие стихотворения он не жалует; по сути, пишет баллады либо новеллы – предметные, динамичные, иногда образные, причём автор почти никогда не замирает в задумчивости, Например, если озирает степь Западного Крыма – ни на чём не задерживает взгляда. Но почему на обложку вынесено такое название? Автор тем самым предупреждает, что будет напропалую хулиганить, стебаться, материться? Что, в общем, будет очень крут?

Действительно, в книге много запросто употребляемых вульгаризмов, ненормативная лексика не просто употребляется как «нормальные, обычные слова»: она крепко впаяна в ткань некоторых стихотворений и даёт живой сочный звук. Но вот что характерно для этого автора: будучи раскован (а иногда даже демонстративно раскован до цинизма) в своей речи, он – на фоне современной поэзии – невероятно лиричен. Может быть, сленг ему нужен не просто как «украшение языка», но и как сдерживающий фактор? Нежелание слишком раскрываться перед читателем, обнаруживать свои болевые точки, отражать свои переживания? Остановившись на очередной странице книги, я вдруг осознал, что многие стихотворения Максима Жукова идут от стихии русского салонного или, скорее, «городского» романса: да автор и напрямую об этом напоминает названиями стихотворений: «Курортный роман(с)», «Патриотически роман(с)», «Украинско-крымский роман(с)»… Размышления о своей жизни, о времени, вызывающем ностальгию, об уловках судьбы, о любви. Образно говоря, стихотворения-полотна, в организации слов которых прослушивается стилизованные интонации песен городских окраин.

<…>

Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под шансон.
Над городом тёмным – смотрите! – наполнилось небо свинцом.
И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лёд,
И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредёт. <…>

Жуков предельно дисциплинирован: соблюдает строгий ритм, точную рифмовку; формально – очень культурные стихи! Ни романтических ситуаций, ни романтических персонажей у автора нет: и даже когда романтика начинает заглядывать в проём какого-либо стихотворения (а ведь у Жукова и «степь, бесконечная, как смерть»; и «берег темнеет скалистый», и «небо серое с прорехой предзакатного огня»), поэт автоматически ставит ей заслон, понижая голос: «на пределе звука, в ангельском строю / Ты послушай, сука, песенку мою»; «Какая разница, какая над нами вертится земля? / Нас примет родина чужая, Поймет и примет. Буду бля».

Тут и там – строки-отсылки то к Мандельштаму, то к Пастернаку, то к Блоку, то к Есенину… к Евтушенко, Окуджаве, народной песне, одесскому фольклору… Радостно, конечно, когда в стихи врывается такая литературная разноголосица.

Однако хочется какого-то «последнего усилия», предельного напряжения. К счастью, это обнаруживается – когда автор касается каких-то сущностных вещей, когда выходит за пределы реальности, уходит от иронии, юмора, от стихотворной игры.

Закат в Киммерии. Над городом пыль.
Скрывая похмельную робость,
Сойди на платформу, себя пересиль
И сядь на вокзале в автобус. <…>

И пригород тот, что являлся во снах,
Покуда ты значился в списках,
Мелькнет за окном, исчезая впотьмах
В пологих холмах киммерийских. <…>

 
Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает…
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.
Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.

Получается, что Максим Жуков – трагический лирик. Жёсткость письма – для отвода глаз. На самом деле всё очень серьёзно.

 

КОЛОДЕЦ ЛУННОГО СВЕТА

Виктор Каган. Обстоятельства речи.

[б. м.]: Издательские решения, 2018.

В стихах Виктора Кагана не бывает земных обыкновенных печалей и радостей, и вообще не бывает печалей и радостей в «чистом» виде. Всё, что проходит во внутреннем мире поэта, живёт в других измерениях: то где-то на глубине, то где-то на высоте, поэтому ни одна строка не написана просто так: каждая вплетена в нить раздумий, размышлений, и в каждой поэт старается перелить в себя небо и землю: «прислушаться и в памяти сберечь / слова небес и недр земных звучанье. / День дню передаёт живую речь, / ночь открывает ночи тайны знанья»; гармония жизни заключается и в том, что «ночь ластится к уходящему дню, / смерть к жизни, рожденье к смерти». Случай нечастый в русской поэзии. Собственно, между глубиной и высотой нет разницы; в метафорическом смысле они меняются местами, взаимозаменяют друг друг друга, утверждают единство мироздания: «над океаном – глубь. Под океаном – глубь». Иногда поэт говорит об обыденном – например, о бессоннице, – и всё равно в его стихах сквозит космос: «в окне луны сияет блюдце / и звёзд рассыпанная ртуть». Больше того: в стихотворении, которое можно отнести к «пейзажной лирике», Виктор Каган настолько вдумчиво и чутко воспринимает погоду, что видит невидимое, слышит неслышимое, осязает неосязаемое: «Дымка осенняя. Грустная лень. / Отсветы звуков. Шорох теней. / Щёку щекочет суток шагрень»…

Тишина – одно из главных свойств поэзии Виктора Кагана: мудрость не кричит, а Каган – человек мудрый. стихи его философичны; на них несомненно накладывает отпечаток профессия: автор – психотерапевт. Важно то, что он – не из «популярных психологов», штампующих готовые советы и рекомендации. «Тайну» ремесла Каган открывает просто и доступно: психотерапевтом становишься не тогда, когда начитаешься умных книг, не тогда, когда усвоишь практики, и не тогда, когда становишься психотерапевтической затычкой каждой бочке. А тогда, когда начинаешь учиться психотерапии у всего, с чем встречаешься в жизни, – и продолжаешь учиться, пока живёшь.

Настоящий психотерапевт (и, в общем смысле, психолог) – это, конечно, поэт. А настоящий поэт – просветляет, о чём бы он ни писал. Поэту всю эту книгу можно определить как молитву о Светлом, – ведь каждый день «прижимается к жизни, словно ребёнок», «и в колодце былого вода / откликается лунному свету», и есть свобода любить и вспоминать друзей – ушедших «кто в никуда, кто во враги».

Ах, как бы это, господи, забыться на часок,
чтобы светло и радостно, как в детстве поутру,
когда на лбу два лучика сплетались в поясок,
а за окном два облака качались на ветру.
Ах, как бы это, господи, чтоб музыка плыла
рассеянно, задумчиво, так просто, никуда,
как будто между нотами прорезались крыла,
как будто между пальцами не утекли года. <…>

Кто из поэтов так великодушно и широко понимал свободу? Если отнести её к формальным признакам стихов Виктора Кагана (кстати, пишущего не только в русской классической традиции, но и допускающего, когда это необходимо звучанию стихотворения, освобождение от пунктуации и не пренебрегающего верлибром), то свобода для него – с одной стороны, возможность «душу одевать в слова», и с другой – молчать, если стихи не идут: когда «приходит муза немоты / суровая. как дух старообрядца». Всё равно «обстоятельства речи» чудом, но выживут.

Перелистал напоследок книгу – и утвердился во мнении: да, она – молитва о Светлом, непрестанный разговор с Богом, которому поверяешь все свои грехи,

А он смеётся: «Ладно, пустяки,
хотя порыв хорош и не напрасен.
Не шмыгай носом и протри очки,
и посмотри, как мир вокруг прекрасен».

 

ЗАТВОРНИК

Илья Семененко-Басин, «Ювенилиа»

М.: «Водолей», 2018

Илья Семененко-Басин стоит далеко в стороне от каких-либо поэтических групп, не участвует в литературной жизни, не придерживается никаких правил игры. Художник и искусствовед, он пишет стихи, которые можно назвать и сновидениями, и обрывками образов (под этим я подразумеваю поэтическое «неконтролируемое безумие»), и сюрреализмом, и заумью, – но в любом случае – продолжением традиции свободного стиха, — путь, обрекающий поэта на одиночество, на непопулярность. Невозможно представить этого автора не только в какой-либо литературной тусовке, но и даже и на скромном поэтическом собрании. А когда я вчитываюсь в его стихи (именно вчитываюсь, – слово «читаю» к стихам Семененко-Басина неприменимо: умом они не постигаемы, понять их смысл можно лишь почувствовав его), мне думается, что они обращены не к читателю, а к тому, о чём он пишет, или, иначе говоря, это разговор с космосом).

Но в последней его книге я увидел совершенно иного поэта: как продолжателя традиций акмеизма, близкого к Арсению Тарковскому, вобравшему в себя опыт Ахматовой, Мандельштама и Пастернака. Конечно, после столь радикального авангарда предыдущих книг Семененко-Басина такого резкого перерождения произойти не могло. «Ювенилиа» составлена из юношеских стихотворений, написанных в основном во второй половине восьмидесятых годов. Они безусловно носят подражательный характер – и вместе с тем свидетельствуют о том, что молодой автор прекрасно владеет формой, у него оригинальное поэтическое мышление и острый глаз, замечающий множество таких деталей, которые обычный человек попросту не заметит. Это стихи художника. «Воз сена, обозначенный в пейзаже / Нашлёпкой рыжей краски для волос»; «Снег густо повалил. На женских волосах / Цвели сады снежинок. Стало тихо / В московских обульваренных лесах»… Кое-где слышен голос из XIX века: «Горит головня на железном листе. / Тоска моя нынче со мною везде./ Сгорает в костре – и летит из костра. / Всё так же она холодна и остра». А вот стихотворение, где, пусть и через подражательность, образно обозначено стихотворное «затворничество» поэта:

Я – камень из глубин времён.
Но я не с давних похорон,
Томлюсть в земле, боюсь земли;
Ничей и ни из чьей родни.
Сойдя с твоих листов, Псалтырь,,
Я – камнетёс. я – поводырь,
Слепец и яма пред слепцом,
Я – камень, брошенный отцом.

Я написал – «стихи художника», что надо понимать в буквальном смысле. Живописью Илья Семененко-Басин стал заниматься в ту же пору, когда писались эти стихи. Вторую половину книги представляют фрагменты дневника тех лет, в котором я встретил обращённый к самому себе вопрос: «И опять дикие сомнения – живопись или поэзия?» Как видно по стихам дальнейшего времени – не отказавшись от живописи, Семененко-Басин усложнил свою поэтическую речь, ушёл от пейзажности, передачи внутренних состояний, регулярного рифмованного стиха и словно бы устремился за пределы поэзии, вернее говоря – заговорил на своём поэтическом языке – не утратившем, однако, звука, цвета, запаха. Но вернусь к дневнику. О поэзии здесь почти не говорится: его автор – только художник и свидетель происходящих в стране политических событий: короткие размышления, выписки, общение с отцом Александром Менем. «Я чувствовал себя частенько человеком прошлого, – вот запись от 19 августа 1989 года. – С недавних (очень недавних) пор стал переживать намного острее – будущее. Вернее, я скорее человек будущего». Может быть, именно из-за этого ощущения Илья Семененко-Басин распростился с прежней манерой поэтического письма, представленной в этой книге.

 

ВОЗБУЖДЕНИЕ МИРОВОГО МАСШТАБА

Изяслав Винтерман. Пчеловек.

М.: «Воймега», 2019

 

Ключ к стихам Изяслава Винтермана я нашёл такой: «Никому не завидуя и не беря в расчёт / я пишу как хочу, я иду не куда иду». Удерживая свои стихи в рамках традиции, автор совершает строчечные рывки, которые складываются в стихотворную скороговорку. Это, видимо, надо понимать как отказ от литературного языка и максимальную приближённость к разговорной речи со свойственной торопливости косноязычием. Причём Винтерман намеренно настраивает нас на лёгкий разговор, не обременённый серьёзностью. Свои стихи он словно бы не обдумывает заранее – записывает сразу всё то, что проносится у него в голове, без последующей обработки. (Скорее всего, на самом деле это не так: я лишь передаю свои впечатления о манере Винтермана). Не в первый раз признаюсь, что что иногда плохо понимаю язык этого автора, но не могу не отдать должное его незатёртым рифмам («крышей» – «крысьей», «поверх» – «поверь», «салат» – «расклад», «буквы» – «будь ты», «рожи» – «дрожжи» и так далее) и его иронии – или юмору: границы между ними видятся мне размытыми, и это хорошо: ирония иссушает стихотворения. Винтерман прежде всего остаётся для меня автором отдельных строк, которые сразу «цепляют» и даже запоминаются – именно в силу юмористически-иронической окраски: «Все с мобильниками – как на горячей линии, / откровения ждут мирового масштаба»; «То ветка дерева, то ветка разговора – стучат в меня…»; «Там, я январе, от чёрного пруда, / где животами мерились сугробы…»; «Я застрял на северной границе, / не могу проснуться, / возбудиться деревом и птицей, / неба блюдцем». С другой стороны, нельзя не сказать, что что если читать стихотворения целиком, то они рассыпаются на словесно-смысловые обломки; правильность речи – как ни парадоксально, чужда природе Изяслава Винтермана. И всё же, всё же… в книге есть две маленькие для меня радости: стихотворения, замысел которых не теряется в груде набросанных вповалку слов. Первое из них – на тему, над которой шутить не принято, – но Винтерман и не шутит, он, смеясь над собой, саркастическим взглядом смотрит на самого себя и – намеренно ли, случайно ли – наполняет его философским содержанием: хранить в себе зло – бессмысленно, бессильно и вредно:

Ты умер, и я не могу отомстить.
Я рад, но меня душит ярость.
Кто выдумал смерть, чтоб тебя отпустить,
как в благообразную старость. <…>

Ты кто, помешать ненавидеть – не сметь!
В огне ли, в земле скрывшись тихо,
нашёл лёгкий способ? Подумаешь, смерть,
о нет, не надейся, – на выход!

И второе стихотворение, в котором даже обычная для Винтермана словесная невнятица в общей ткани текста читается вполне понятно. Сюрреализм этих строк не самоцель: всем чужой и здесь и там, гордо отдавай честь своей жизни – и мирозданию в целом!

Я бы отрастил не живот, а жабры
(надо меньше пить, надо меньше есть).
Я бы спал на дне. Ноябри-декáбри
проплывут, как тень, сколько их, не счесть.
Стал бы я далёк там, на дне и глубже.
(И не надо есть, и не надо пить,
трепыхаться зря…) Рыбка, приголубь же,
ну, прости-прости, глупо торопить.
Я и здесь чужой, я глотаю пену.
То один такой, то уже не счесть…
Тени кораблей проплывут на смену.,
я взойду на борт, отдавая честь.

 

 

ИГРА В ДЕТСТВО

Вадим Муратханов. Цветы и зола.

М.: «Воймега», 2019

 

В книге есть предисловие и три кратких отзыва на стихи Муратханова, всё разъяснено: они – попытка спастись от «ужаса перед неумолимым временем»; речь ребёнка, который успевает «повзрослеть и состариться», пока взрослых нет дома; череда аллюзий на известные детские стихи первой половины ХХ столетия; а название книги – отсылка к Бодлеру. В общем, «цветы и зола», одухотворённость и бытовая ерунда, красота и зло, смех и слёзы.

Но попробую самостоятельно расслышать голос Вадима Муратханова.

Конечно, счастья не бывает без боли, это всегда помнишь, читая поэтические сборники, но иногда хочется говорить не о боли и её преодолении, а о гармонии, потому что поэзия и есть гармония, поэзия и есть счастье. Стихотворение, открывающее книгу (по-моему, одно из лучших в ней), не оставляет никаких сомнений в том, что автор вполне счастлив.

Когда снаружи снег и стужа,
я трубку душа не спеша
снимаю в ванной, чтобы слушать,
как жизнь тепла и хороша.
И струек ласковые сети
я ощущаю на виске.
И не дерзаю им ответить
на человечьем языке.

Однако в этом успокаивающем шуршании согласных, вторящих льющейся воде, распознаются интересные смыслы, многое в книге объясняющие. «Снаружи снег и стужа»; то есть, поэт осознаёт, что за пределами его квартиры – мир, в котором бывает очень неуютно, а потому лучший способ избежать неуюта – спрятаться в самом себе, в своём укромном «я», и только тогда жизнь будет «тепла и хороша». С чем схожи эти благостные ощущения, какими словами их выразить? И автор вспоминает, что жизнь казалась ему бесконечно-безоблачной лишь в детстве; а значит, преобразить свою жизнь можно, лишь вновь почувствовав себя ребёнком, воспринимающим мир как неразгаданную добрую тайну. Вот в комнату влетает непрошеный ветер, – разве для маленького это досада? Нет, это небольшое приключение, тем более что ветер живой («То под тумбочку заглянет, / то к дверце шкафа припадёт. / Наконец, влетает в спальню / и находит там меня») и с ним можно поговорить («Здравствуй ветер! Здравствуй ветер!… Ты с собой меня возьми»). А будет ли взрослый воображать динозавра, который выбрался в город погреться на солнце, а сквозь него плывут трамваи и автомобили?

Эти стихи – конечно, не для детей, они – маленькое представление для взрослых, отвлекающее их от напряжения городской жизни, от житейских забот, от бессмысленной серьёзности, ведь солидность и серьёзность – уже начало старости.

С каждым годом всё трудней
Возвращаться в детство.
В шортики и маечку
больше не одеться.
Если вдруг меня застанут
на чужом заборе,
будут думать обо мне,
как о взрослом воре.
Помогите слезть назад:
закололо в сердце.
Старость начинается
сразу после детства.

Так вот оно что! Значит, «цветы» на самом деле – это детство, «зола» – старение и связанные с ним невесёлые мысли. Книга завершается грустно. И от игры в детство устаёшь. Представление окончено.

 

ЖИТЬ НА СВЕТЕ – ЭТО КЛАССНО

Лана Цыпина. ДеNь века.

М.: «Образ», 2019

 

Книга выглядит как средних размеров альбом: мелованная бумага, выразительные, с остроумной выдумкой, изображения гротесковых лиц и фигур, местами напоминающих фантасмагорически-символистскую графику Юнны Мориц (иллюстратор – Анна Бедина). Эти рисунки, помещённые, как полотенца, по двум сторонам разворота, – словно отражения стихов, – улыбчиво-непосредственных, юных и даже детских (в интонационном и эмоциональном смыслах). Стихов, которые кажутся наивными. Хотя… вряд ли в них наивность. Скорее, противопоставление всему, что может увести от погружения с головой в печаль, тоску, депрессию. Сохранение равновесия – и утверждение этого равновесия. «Мир на ощупь» – такой фразой начинается одно из стихотворений, и точно: именно так – интимно – и воспринимает мир Lanka («интернетное» имя автора). «Просыпаться на рассвете / Оттого, что радость душит», написала однажды Ахматова; многим ли знакомо такое ощущение? Лане Цыпиной знакомо:

<…>

Всполохом – как обещанье нового мира –
ранняя молния и молодая гроза.
Тёплое солнце, которое я полюбила,
снова со мною. И я открываю глаза.
Как передать ощущение радости света –
в тонких вибрациях, в чёткости этого дня.
Выдох. И с узкой полоски рассвета
жизнь продолжается. В ней продолжаюсь и я.

Не просто гроза, но – молодая гроза; то есть мир вечно молод, и человек вечно молод, если не утрачивает способность видеть красоту, восхищаться ею. «Как быстро дождь закончился. / Наверное, устал» (из другого стихотворения); вот именно: он может только устать, а не постареть. А что такое осень для автора – не старость ли года? Нет!

Осень – время, когда хочется помнить сны.
В них девчонка бегает босиком
и трава не скошена. И кругом
колокольный слышится перезвон,
ночи пряные и глоток росы. <…>

А в последний день декабря она вовсе не спешит отвернуться от минувшего года в нетерпеливом ожидании наступления нового; слышит, как уходящий просит вспоминать его «иногда добрым словом» – и заверение: «С тобой было классно!»

Интересно, как природа вплетается в чувства любви: «У меня по тебе зима: / я хожу в шерстяных носках / и никак не могу согреться». А вот эта строфа о любви – разве не отражение любви ко всему миру, не образ ли мира?

Любовь – не страсть, не боль, не покоренье,
не требованье и не суета,
любовь – поток, гармония, движенье
без финиша и старта. Без конца. <…>

Немало в книге стилистического простодушия, – ведь в неё вошли и ранние стихи. Я думаю, они здесь – подножия, на которых держатся авторские удачи.

 

НАРЯДНЫЕ СТРОКИ

Елена Литинская. У Восточной реки.

Чикаго: «Bagriy Company», 2020

    

Иногда по-одной-двум строчкам угадываешь основной настрой книги. Это не значит, конечно, что вся книга будет соответствовать такому настрою; но, видимо, такова природа Елены Литинской, что её стихи, о чём бы в них не шла речь, не идут на интонационное снижение. Вот сразу примеченные мной строки: «Запоздала весна. Собирается с духом / и готовит наряды для выхода в свет». Что же я в них нашёл?

Ожидание чего-то необыкновенного, желание праздника, предчувствие волнующих впечатлений. Другими словами – уверенность в том, что радости в жизни неизбежны; готовность к этим радостям. Но ведь неизбежны и горести, так ведь? Однако душевный лад Литинской силён именно тем самыми воспитанием, о котором говорил Пушкин: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному». На сегодняшний взгляд форма последнего предложения кажется несколько высокопарной; но она – точна. Точными словами пишет и Елена Литинская: классическим стихом и порой не страшась манерности, которая подчас заставляет меня вздрагивать («под вуалью тополиного пуха», «плакучие ивы рыдали без слёз» и тому подобное). Но иногда манерность оборачивается достоинством – когда автор переходит на грустные темы: размашистое движение её эпитетов призывает нас не к сочувствию, но к улыбке и подаёт дельный пример: не будьте банальны, жалуясь на жизнь, а если о чём-то выражаете сожаление, то выражайте его красиво! «Отмыть бы жизнь, как отмывают чашку / от пятен и следов кофейно-чёрных, / от щебня разрушений и ошибок, / от одеяний ветхого пошиба». Не слишком ли много для чашки? Но ведь и сама чашка – не всерьёз, а заключительная строка откровенно шутлива: «Но Боже, где достать такое мыло?» Так, не перекладывая на читательские плечи горечь своих мыслей, автор и разговаривает с нами. А поговорить есть о чём: у Елены Литинской хватает размышлений, переживаний; она пишет о дорогих людях (грустит об ушедших, дарит забавные стихотворные посвящения друзьям-знакомым), вспоминает прошлое, чувствует неумолимое течение времени, ей знакомо чувство одиночества; она реагирует на изменения погоды (разумеется, это образ внутреннего состояния); любит бродить по улицам, в которых отражены американские приметы (Литинская живёт в Соединённых Штатах). И конечно, вечная тема – любовь.

При всей внешней простоте стихов Литинской в них встречаются, помимо цветистых эпитетов, интересные рифмы, в том числе диссонансные: «плеть» – «лить», «силы» – «соло», «вместе» – «мостик». В общем, праздник! И он, как ни странно, содержится в стихотворении, содержание которого можно определить как «упадок духа от мыслей о возрасте». Но оно так живо и звучно написано, что относишь его если не к шутке, то к преувеличению:

Звёзды больше не падают
по закону инерции.
Не увижу я Падую,
не увижу Венецию.
Ни желанья загадывать,
ни разгадывать коды.
Ох, какие же гады вы,
мои поздние годы!

Последним восклицанием автор грозит возрасту пальцем, сталкивая друг с другом два слова, которые отличаются всего лишь одной буквой. Ну как тут не улыбнуться.

 

One Response to “Эмиль СОКОЛЬСКИЙ. Книжный обзор. Максим Жуков, Виктор Каган, Илья Семененко-Басин, Изяслав Винтерман, Вадим Муратханов, Лана Цыпина, Елена Литинская”

1. Liana says:

   June 9, 2020 at 4:56 pm

   Интересный и доброжелательный взгляд на стихи хорошо знакомого мне поэта. Спасибо автору рецензии!

   Reply