В середине прошлого века Ленинград  полнился легендами и слухами об одиноком поэте – обитателе ночного города,  певце белых ночей, сочинителе несвоевременных стихов,  читающем их  своим друзьям, художникам и поэтам, таким же отверженным и одиноким, как он сам.

По какой-то странной прихоти судьбы поэт был однофамильцем  одного из великих русских поэтов ХХ столетия, погибшего в сталинских лагерях  –  Осипа Эмильевича Мандельштама.

Звали его Роальд Мандельштам.

 

Не может быть, чтоб ничего не значив,
В земле цветы рождались и цвели.
— Я здесь стою.
Я не могу иначе.
Я колокольчик ветреной земли.
Я был цветком у гроба Галилея,
И в смутном одиночестве царя.
Я помню все.
Я знаю все.
Я все умею.
Чтоб гнуть свое, смертельный страх боря.
Мой слабый звон приветствует и плачет.
Меня хранят степные ковыли.
— Я здесь стою!
Я не могу иначе!
Я — колокольчик ветреной земли.

 

Он прожил всего 29 лет и не увидел при жизни ни единой своей строчки в опубликованном виде. Первая посмертная книга  — «Избранное» — вышла в Иерусалиме в 1982 году.

Умер в больнице от кровоизлияния 26 февраля 1961 года и был похоронен на Красненьком кладбище в Ленинграде.

Не так много лет прошло, вроде бы.

Ещё живы те, кто знал его, кто слушал его стихи.

Но и жизнь его и его смерть успели обрасти легендами – одна невероятнее другой.

Роальд Чарльсович  Мандельштам  родился 16 сентября 1932 года.

Близкие звали  его Аликом.

Бронхиальная астма у мальчика проявилась впервые  в четыре годика  и уже не отступала до конца жизни.

Трагично и печально складывалась судьба:  болезни, арест отца, война, блокада, эвакуация.

Морфий — чтобы снять мучительные боли.

Нищета, изоляция, обречённость и  — удивительная, непозволительная и немыслимая для сталинского режима  –  свобода.

Вскоре после окончания школы Роальду поставили ещё более страшный диагноз – костный, а затем и лёгочный туберкулёз.

Роальд жил очень бедно, душевный же мир его был сказочно богат,  в нём не было места для убогой действительности. Он существовал в другом измерении. Его поэзия была устремлена в любимую золотую Элладу, в Серебряный Век. Роальд любил Блока, боготворил Николая Гумилева и находил понимание среди таких же чуждых и отверженных, как и он сам.

 

Когда-то в утренней земле

Была Эллада…

Не надо умерших будить,

Грустить не надо.

 

Проходит вечер, ночь пройдёт –

Придут туманы,

Любая рана заживёт,

Любая рана.

 

Зачем о будущем жалеть,

Бранить минувших?

Быть может, лучше просто петь,

Быть может, лучше?

 

О яркой ветренней заре

На белом свете,

Где цепи тихих фонарей

Качает ветер,

 

А в жёлтых листьях тополей

Живёт отрада:

– Была Эллада на земле,

Была Эллада…

 

 

Он был похож на Александра Грина,  только Гринландией,

Зурбаганом и Лиссом был  родной  его Ленинград, по которому мчались алые ночные трамваи, в переулках которого расцветали в рассветных лучах булыжники «словно маки в полях Монэ».

 

 

Я не знал, отчего проснулся

И печаль о тебе легка,

Как над миром стеклянных улиц –

Розоватые облака.

 

Мысли кружатся, тают, тонут,

Так прозрачны и так умны,

Как узорная тень балкона

От летящей в окно луны.

 

И не надо мне лучшей жизни,

Сказки лучшей – не надо мне:

В переулке моём – булыжник,

Будто маки в полях Монэ.

 

 

Не в самое лучшее для русской поэзии время довелось жить и писать Роальду Мандельштаму. Во всём главенствовал социалистический реализм, за редким исключением.

Исаак Шварц, друживший с поэтом, вспоминает, что его друг и коллега  композитор  Дмитрий Толстой, сын писателя Алексея Толстого, решил познакомить Алика со своей мамой,  поэтессой Натальей  Васильевной Крандиевской-Толстой.  Они привезли Алика на квартиру Д.А.Толстого, Алик читал Наталье Васильевне свои стихи, и она очень высоко оценила его как талантливого, подающего большие надежды, поэта. Но издать такие стихи в те времена было невозможно. О партии, о Ленине, о Сталине  – это можно было сразу протолкнуть в какую-нибудь газетёнку или в журнал, а  стихи Роальда никак не вписывались в общий «стройный» хор, уводили от главного – строительства светлого будущего, не воспевали прелести жизни в стране советов и были чужды ей, как и сам он был чужим, словно странник, разминувшийся со своим временем.

 

Сон оборвался. Не кончен.

Хохот и каменный лай.

В звёздную изморозь ночи

Выброшен алый трамвай.

 

Пара пустых коридоров

Мчится, один за другим.

В каждом – двойник командора –

Холод гранитной ноги.

 

– Кто тут?

– Кондуктор могилы!

Молния взгляда черна.

Синее горло сдавила

Цепь золотого руна.

 

– Где я? (Кондуктор хохочет).

Что это? Ад или Рай?

– В звёздную изморозь ночи

Выброшен алый трамвай!

 

Кто остановит вагоны?

Нас закружило кольцо.

Мёртвый чугунной вороной

Ветер ударил в лицо.

 

Лопнул, как медная бочка,

Неба пылающий край.

В звёздную изморозь ночи

Бросился алый трамвай!

 

 

 

Он жил в узкой и длинной комнате на Канонерке, недалеко от Калинкина моста, в квартире под самой крышей.

Казалось бы – лучшего места для обители поэта, для пристанища муз – не сыскать, но Ленинград – не тёплый Париж, и с туберкулезом и астмой  жить в питерской мансарде совсем не весело. Мебели у него почти не было,  кругом были книги, книги, книги.

Читая стихи друзьям, Роальд с трудом вставал, он не любил и не хотел читать лёжа.

 

Вечерний воздух чист и гулок,

Весь город — камень и стекло.

Сквозь синий-синий переулок

На площадь небо утекло.

 

Бездомный кот, сухой и быстрый,

Как самый поздний листопад,

Свернув с панели каменистой,

На мой «кис-кис» влетает в сад.

 

Старинным золотом сверкая, —

Здесь каждый лист — луны кусок, —

Трубит октябрь, не умолкая,

В свой лунный рог.

 

Возвращаюсь к сослагательному наклонению и неизменно повторяю: если бы.

Если бы бабушка Роальда  доверяла отечественной медицине (тогда ещё российской, имперской), и не  уехала рожать в Америку, вместе с мужем, Яковом Горовичем, будущий отец Роальда, Чарльс, родился бы в России и, возможно, все они уехали бы потом. После событий октября 1917-го.

Но тогда Чарльс не встретил бы Елену – девушку, в которую влюбился с первого взгляда, и которая стала матерью его сына.

История не терпит сослагательных наклонений.

Чарльс прожил в США довольно долго, даже успел стать чемпионом какого-то штата по боксу в наилегчайшем весе. А потом принял решение уехать в Советскую Россию, которую считал своей родиной – чтобы продолжать дело революции. И вернулся.

Женился в 1931 году, а через год у него и супруги, Елены Иосифовны Мандельштам, родился мальчик, которого назвали в честь знаменитого путешественника Роальда Амундсена.
Их предки были состоятельны –  юристы в нескольких поколениях. Отец Елены был известнейшим адвокатом Санкт-Петербурга, не проигравшим  ни одного дела.

Елена Иосифовна Мандельштам (Томина по второму, но первому официально зарегистрированному браку), окончила Ленинградский Технологический институт, химик по профессии, хорошо рисовала и писала маслом, в юности сама писала недурные стихи.

«Мама любила Северянина, и в ее стихах есть немало посвящений и подражаний этому поэту. Она была необычайно красива — не удивительно, что не было отбоя от поклонников, которым она неизменно отказывала — роковая девушка Серебряного века.»  В Петербурге достаточно было сказать извозчику: «К адвокату Мандельштаму», и тот вёз, не спросив адреса.

 

Конечно, Чарльзу не суждено  было спокойно жить в Советской России. И происхождения и места рождения было достаточно для ареста. Говорят, что однажды в компании он обмолвился, что Троцкий был неглупым человеком.

За этим «комплиментом» последовало   пятнадцать лет лагерей и пожизненное поселение в Казахстане.

Но и оттуда Чарльс находил возможность помогать сыну,  присылал деньги.

Роальд «жалел» тратить эти деньги на жизнь и покупал исключительно книги. Младшая сводная сестра вспоминает, что у него было семь накрахмаленных рубашек  – на каждый день, и каждый день он надевал свежую,  ослепительно белую рубашку, даже тогда, когда жил впроголодь (стиль денди-стиляг того времени как знак свободомыслия и вызов, о чем писала Л. Гуревич – автор передачи о Роальде Мандельштаме на радио «Свобода».)

Во время войны Роальд был в эвакуации с отцом и бабушкой Верой Ионовной, которых через некоторое время отправили из Казахстана еще дальше — в Сибирь.

Мама оставалась в Ленинграде из-за болезни сводной сестры –  маленькой Елены.  Она была замужем за Дмитрием Николаевичем Томиным, инженером-конструктором,  интеллигентным и образованным человеком. Когда кризис миновал, выехать было нельзя, их вывезли только за 90 дней до окончания блокады,— под пулями по Ладожскому озеру, а потом в теплушках для скота привезли в станицу Абинская Краснодарского края, где они угодили на линию фронта и чудом остались живы. Когда  немцы пришли в избу, где они прятались, мать закричала по-немецки: «Не входить! Черная оспа!»

По окончании войны они жили в Сталиногорске, под Москвой.  По воспоминаниям сестры Роальда, Елены, её отец Дмитрий Николаевич поехал  на заработки и пропал. Только в 1952 году семье выдали справку, что Дмитрий Николаевич Томин, умер в тюрьме Фрунзенского района  Ленинграда от паралича сердца в возрасте 46 лет.  

В 1947 году  Елена с дочерью возвращаются в Ленинград. Так они вновь встретились с Аликом. Сначала все вместе жили в семье двоюродного брата И. Б. Горькова, а когда мать получила работу и ей дали комнату 12 метров на Садовой,  к ним присоединились и Алик с бабушкой. Елена вспоминает, что Алик в 16 лет уже был совершенно зрелым и весьма эрудированным и образованным человеком — видимо, сказалось общение с отцом во время эвакуации.

*

Запах камней и металла,

Острый, как волчьи клыки,

– помнишь? –

В изгибе канала

Призрак забытой руки,

– видишь? –

Деревья на крыши

Позднее золото льют.

В Новой Голландии

– слышишь? –

Карлики листья куют.

И, листопад принимая

В чаши своих площадей,

Город лежит, как Даная,

В золотоносном дожде.

Вскоре Елену Иосифовну арестовали, предъявив обвинение в том, что она сестра врага народа поэта Осипа Мандельштама, и пока устанавливали родство, продержали четыре месяца в «Крестах». В архиве КГБ оказалась довоенная открытка, датированная 1927-м годом, от бывшего отвергнутого поклонника, некого  Горчакова, также репрессированного. Видимо из мести, вместо обратного адреса он написал: «Осип Мандельштам» и свой адрес. Эта открытка хранилась 20 лет, а потом ей был дан ход. Были опрошены около 300 сотрудников института, и все они подтвердили, что Елена Иосифовна морально устойчива и патриотка, и прекрасной души человек. Произошло чудо — её выпустили. Один из охранников тюрьмы так и сказал: «На моей памяти отсюда живыми не выходили». Таким образом спасли и маленькую Елену, после ареста матери девочку сразу же поместили во временный детский дом для детей «врагов народа».

 

Снег на озябших крышах,
Синяя стынет тишь.
— Донна Мария, слышишь?
Донна, о чем грустишь?
— Рыцарь забыл о милой,
Рыцарь усталый спит.
— Донна, к его могиле
Лунный прикован щит.
Ветер ночных ущелий
Принял последний вздох.
В шлеме разбитом щели
Яркий украсил мох.
Так никогда не будет…
Встань, подойди к окну.
Талая ночь, безлюдье,
В городе ждут весну…

Г д е -т о в сыром тумане
Звякнул ночной трамвай.
Скучно? Читай романы
Или опять играй.

 

И вновь, обращаясь к воспоминаниям Исаака Шварца,  заглядываем в то время, в комнату поэта:  Алик жил тогда в конце Садовой улицы недалеко от Калинкина моста. Это была какая-то странная квартира, буквально под самой крышей, очень низкие потолки были у него в комнате, квартира была почти нежилая. Большая длинная продолговатая комната, чахло обставленная, там совершенно не было мебели. Это была комната человека, который как бы и не жил здесь никогда. Очень бедная обстановка и много книг. И очень интересные книги были у него. Он мне давал их читать. Мы с Аликом таким образом подружились. Потом я познакомил его со своими друзьями – композитором Дмитрием Алексеевичем Толстым и с Вениамином Баснером. И мы собирали деньги для него специально  –  но это надо было делать скрытно, за это могло нам влететь. Дело в том что у Алика была очень своеобразная по тому времени репутация. Алик не скрывал своих взглядов на жизнь.

 

 

Веселятся ночные химеры,

И скорбит обездоленный кат:

Облака – золотые галеры –

Уплывают в багровый закат.

 

Потушив восходящие звёзды,

Каменея при полной луне,

Небеса, как огромная роза,

Отцветая, склонилась ко мне.

 

Где душа бесконечно витает?

Что тревожит напрасную грусть?

Поутру обновлённого края,

Я теперь никогда не проснусь.

 

Там, где день, утомлённый безмерно,

Забывается радостным сном –

Осторожный, опустит галерник,

На стеклянное небо весло.

 

Получившего новую веру,

Не коснётся застенчивый кат, –

Уплывают, качаясь, галеры

На багрово-цветущий закат.

 

 

Он часто откровенно и вслух высказывал своё мнение о советской власти, но в то время как его друзья-художники регулярно вызывались на допросы, Роальда никто не трогал. Как-то художник Родион Гудзенко на одном из допросов услышал: «Мы даже его не вызываем, это дерьмо! Мы даже его не вызываем по вашему делу, Родион Степанович, он и так сдохнет, его вызывать нечего! Он труп!», – злорадствовал майор КГБ.

Роальд действительно был очень болен.

В 1956 году он попал в больницу в таком тяжёлом состоянии, что врачи заранее подготовили и оформили свидетельство о смерти. Но он выжил тогда, его вытянули друзья и стихи.

 

 

 

Вечерами в застывших улицах

От наскучивших мыслей вдали,

Я люблю, как навстречу щурятся

Близорукие фонари.

 

По деревьям садов заснеженных,

По сугробам сырых дворов

Бродят тени, такие нежные,

Так похожие на воров.

 

Я уйду в переулки синие,

Чтобы ветер приник к виску,

В синий вечер, на крыши синие,

Я заброшу свою тоску.

 

Если умерло всё бескрайнее

На обломках забытых слов,

Право, лучше звонки трамвайные

Измельчавших колоколов.

 

 

Роальд Мандельштам принадлежал к кругу арефьевцев,  художников, объединившихся вокруг Александра Арефьева.  

Именно кружок Арефьева стоял у истоков отечественного послевоенного нонконформистского искусства. В круг Арефьева входили: Рихард Васмэ, Родион Гудзенко, Дмитрий Шагин, Шолом Шварц. Роальд Мандельштам был среди них единственным поэтом.

«Он нигде в жизни не комплексовал о своем маленьком росте, настолько он был велик, так возвышался над всеми своим остроумием и своими репликами и никогда и нигде не уронил своего поэтического достоинства,  – писал о Мандельштаме Александр  Арефьев.  – Он не умел тратить деньги, мог пойти и потратить последние гроши на шляпу или на пирожные – когда ему было нечем даже платить за комнату.

                                                                                                                               

«Высох совершенно, два огромных глаза, тонкие руки с большими ладонями, от холода укрыт черным пальто, а вокруг пара книг и много листочков с зачеркнутыми стихами, потом опять переписанными»  – это  Анри Волохонский вспоминает  (автор небезызвестного стихотворения «Под небом голубым») о последних месяцах Роальда, свидетелем которых был.

 

Когда я буду умирать
Отмучен и испет
К окошку станет прилетать
Серебряный корвет
Он бело-бережным крылом
Закроет яркий свет
Когда я буду умирать
Отмучен и испет.
Могучим богом рухнет залп
И старый капитан
Меня поднимет на шторм-трап
Влетая в океан!

 

 

В 1958 году  Роальд познакомился со скульптором Михаилом Шемякиным. Впоследствии, уже после смерти поэта,  именно Шемякин стал одним из инициаторов издания стихов: в его руках оказалась большая часть сохранившихся рукописей.
Роальд не сдавался, боролся за жизнь, пытался жить – поступил на востоковедческий факультет Ленинградского университета (изучал китайский язык) – но бросил через год, поскольку болезнь не позволяла много двигаться. Потом поступил в политехнический институт, но тоже бросил.
Он почти не выходил из дому, лежал на кровати – и писал.

Наброски, варианты, попытки создать крупные произведения.

400 стихотворений, по большей части маленьких – вот и всё, что он оставил после себя.

 

 

Лишь только ночные озера
Далекой, но милой страны
Сравнятся с таинственным взором
Такой неземной глубины.
Лишь песни минувших поэтов
Да звезды в ночной высоте
Сиянием звонкого света
Подобны ее красоте.
А я, презиравший с улыбкой
Любви торжествующий мрак,
Подобен тоскующей скрипке
В ее неумелых руках.

В глубинах прозрачного взора
Хрустальная нота молчит —
Такими бывают озера
На Севере
В летней ночи.
Две ноты над озером зыбким:
Я пел только радость и страх,
Подобно тоскующей скрипке
В ее неумелых руках.

 

Сестра Елена заразилась туберкулезом от брата, у него была открытая форма и каверны в легких.

Чтобы как-то её спасти, мать сняла комнату неподалеку от Сенного рынка, а потом получила комнату на Заозерной. Елена выросла, поступила на биологический факультет ЛГУ, затем в аспирантуру.

До поступления в университет она работала лаборанткой, а потом младшим научным сотрудником. На её скудные заработки они и жили.

Мать перенесла один за другим несколько инфарктов, став, в конце концов, инвалидом.

Отец Алика приезжал в Ленинград в 1960 году, чтобы повидаться с сыном и Еленой Иосифовной

Елена ухаживая то за матерью, то за братом,  и училась и работала. Она не только ухаживала за Роальдом, но и записывала его новые стихи, запоминая их наизусть.

 

Час чердачной возни:

То ли к дому спешат запоздалые мыши,

То ли серые когти

Рассвета коснулись стены,

То ли дождь подступил

И ломает стеклянные пальцы

О холодный кирпич,

О худой водосток,

О карниз.

Или просто за тридевять стен

И за тридевять лестниц

Скупо звякнула медь,

Кратко щёлкнули дверью –

Незнакомый поэт

На рассвете вернулся домой.

 

В 1948 году скульптор Михаил Войцеховский, учившийся в СХШ вместе с Александром  Арефьевым и Александром Трауготом, остроумно назвал круг близких ему художников «Орденом нищенствующих живописцев», по аналогии с основанным в Иерусалиме в 1118 году «Орденом нищенствующих рыцарей», более известным как Орден тамплиеров или храмовников. В этот Орден  входил и  Роальд Мандельштам.
Судьбы всех участников «арефьевской группы»,  непросты. Александр Арефьев был исключён в 1949 году из художественной школы, в 1953 году отчислен  из медицинского университета, провёл три года в лагерях, умер в 47 лет в эмиграции, во Франции, в 1978 году.

Вадим Преловский покончил с собой в 1954 году.

Владимир Шагин, чьи работы сейчас в Третьяковке, на протяжении семи лет  находился на принудительном лечении в психбольнице.

Рихард Васми был отчислен из архитектурного техникума, работал колористом на картонажной фабрике, разрисовщиком косынок, клееваром, лаборантом в Ботаническом институте, кочегаром, маляром.

Шолом Шварц более или менее зарабатывал (маляром, реставратором), позже его картины выставлялись на выставках в Париже, Берлине.

Родион Гудзенко отсидел 10 лет в лагере за то, что пытался бежать во Францию в 50-х.

Могила троих из  Ордена Нищенствующих Живописцев не забыта, сюда приходят люди, чтобы помянуть  –  двух художников и одного поэта,.

Именно сюда, в 1990-м был подхоронен прах художника Александра Арефьева, умершего во Франции, а в сентябре 1998 года — прах художника Рихарда Васми. В мае 2012 года на общей могиле был поставлен памятник.

А тогда, в конце февраля 1961-го года за гробом шли всего три человека: сводная младшая сестра Елена, Валентин Громов и Александр Арефьев. Лошадь с санями и несколько  фигур в валенках.  Сохранилось несколько фотографий, сделанных  Олегом Котельниковым.  

Говорят, что кто-то из родни, кому достались бумаги Роальда, на всякий случай сжёг немалую часть.

Но стихи – сохранились.

      

 

Весь квартал проветрен и простужен,

Мокрый город бредит о заре,

Уронив в лазоревые лужи

Золотые цепи фонарей.

 

Ни звезды, ни облака, ни звука,

Из-за крыш, похожих на стога,

Вознеслись тоскующие руки –

Колокольни молят о богах.

 

Я встречаю древними стихами

Солнца ослепительный восход –

Утро с боевыми петухами

Медленно проходит у ворот.

 

 

«Отличительная черта его – внутреннее колоссальное богатство и жуткий контраст с внешней оболочкой его жизни. Я не видел такой убогости внешнего и такого богатейшего внутреннего мира, такого контраста я, действительно, не встречал. Этим для меня Роальд Мандельштам и очень дорог. В этом тщедушном человеке было столько внутренней силы духа, несмотря на такую кажущуюся внешнюю слабость…»  Исаак Шварц, из беседы на Радио Свобода.

 

 

О предзакатная пленница! –

Волосы в синих ветрах…

В синей хрустальной вечернице

Кто-то сложил вечера.

 

Манием звёздного веера

Ветер приносит в полон

Запах морской парфюмерии

В каменный город-флакон.

 

Пеной из мраморных раковин

Ночь, нарождаясь, бежит –

Маками, маками, маками,

Розами – небо дрожит.

 

В синей хрустальной вечернице

Яблоки бронзовых лун –

О предзакатная пленница –

Ночь на паркетном полу!

 

*

 

Пустынные улицы мглисты,

А ветер осенний певуч,

Поблекшие вешая листья

На туго натянутый луч.

 

У осени – медные луны,

А лунная зелень – горька –

Зелёные горькие струны

Ночами висят с потолка.

 

В звенящие ночи не спится,

Луна заливает постель,

В глазах небылица клубится,

В окне – золотая метель

*

 

Я нечаянно здесь – я смотрел

В отраженья серебряных крыш

И совсем от весны заболел,

Как от снега летучая мышь.

 

Захотелось придти и сказать:

– Извини, это было давно, –

И на небо рукой показать,

И раскрыть голубое окно.

– Извини, это было давно…

*

 

 

Не придёт, но, может быть, приснится,

Так светла и так же далека,

А над ней взрываются зарницы,

Проплывают дымом облака.

 

Озорной и опьяневший ветер

Из садов темнеющих занёс

Лепестки невиданных соцветий

В шёлковое золото волос.

 

Но как только ночь придёт в больницу,

Я в бреду её не узнаю —

Девочку, которая мне снится,

Золотую звёздочку мою.

 

А она приходит осторожно

И садится рядом на кровать,

И так хочется ей сон тревожный

От упрямых глаз моих прогнать.

 

Собирает бережной рукою

Лепестки неконченных поэм

И полна бессильною тоскою,

И укор в глазах глубок и нем.

 

Плачет надо мной, совсем погибшим,

Сброшенным в бездарнейшую грусть,

А себе я снюсь бездомным нищим

И чему-то страшному смеюсь.

 

И всю ночь летят куда-то птицы,

И, не зная, как она близка,

Безнадёжно уронив ресницы,

Я зову её издалека.

 

*

 

 

Конечно, в лужах есть окошко

Сквозь землю в южный небосвод;

Не зря к нему приникла кошка —

Лакая звёзды — небо пьёт!

 

А рядом, чуть живой от жажды,

И я, — (боясь сойти с ума) —

(Любой бы сделал точно так же!)

Она подвинулась. Сама.

 

Внизу мяукнул изумлённо

Хвостатый, рыжий антипод:

Два зверя, полные солёным,

Лакали небо — я и кот!

 

Вот счастье! — Думать ночью поздней

О царствах мира, их тщете,

Когда безоблачно звёздно

В небесно-полном животе!

 

Любая лужа есть окошко,

Когда желающий забыть

Придёт к нему бродячей кошкой,

Лакая звёзды, небо пить!

 

*

Ковшом Медведицы отчеркнут,
Скатился с неба лунный серп.
Как ярок рог луны ущербной
И как велик её ущерб!

На медных досках тротуаров,
Шурша, разлёгся лунный шёлк,
Пятнист от лунного отвара,
От лихорадки лунной жёлт.

Мой шаг, тяжёлый, как раздумье
Безглазых лбов — безлобых лиц,
На площадях давил глазунью
Из луж и ламповых яиц.

— Лети, луна! Плети свой кокон,
Седая вечность — шелкопряд,—
Пока темны колодцы окон,
О нас нигде не говорят.

*

 

Диалог

 

– Почему у вас улыбки мумий,

А глаза, как мёртвый водоём?

– Пепельные кондоры раздумий

Поселились в городе моём.

 

– Почему бы не скрипеть воротам?

– Некому их тронуть, выходя:

Золотые мётлы пулемётов

Подмели народ на площадях.

 

 

По материалам передачи  петербургской студии радио “Свобода”. В передаче принимали участие: композитор Исаак Шварц, художник Родион Гудзенко, поэт Петр Брандт, искусствовед Любовь Гуревич. В передаче звучала музыка Исаака Шварца.

Рисунки (кроки): Александр Траугот

Фотографии:  Олег Котельников