Татьяна ОРБАТОВА. Предчувствие снега

Все дороги с космической пылью,

нет порога, одни валуны,

оживляется песней ковыльной

свет луны.

И поёт отраженье в воде:

– Ночь светла, виден крестик нательный,

лёгок след от него – акварельный,

он – везде…

Но пригубишь воды нежный звук,

чтобы в дальней дороге согреться –

пробивается бездна сквозь стук

оглушённого сердца

 

* * *

Шла ночь, как ангел, налегке,

не чуя тяжести небесной,

от вечности на волоске,

и в помощь ей был дух окрестный –

совсем земной, прибитый снегом,

гулливый, с южным говорком.

А ты указывал на небо,

и всем казался мотыльком.

Парил над новенькой церквушкой,

сзывал на пир своих друзей,

поцеловавших жизнь в макушку,

но отзывался Снеговей.

Твоя душа искала солнца

у птицы, вставшей на крыло.

Крутилось ночи веретёнце,

я песней отгоняла зло:

«…Был сон у детки в кулаке –

шёл зимний вечер налегке,

а в доме – деловито

улитки пили сладкий чай,

и пели детке:

величай нас «древние улиты…»

 

* * *

Над сиреневым облаком тьма,

ближе снега – предчувствие снега.

Долгим эхом чуть слышное «ма…»

уходящего в смерть человека.

Помню, звук этот в небо врастал

белым цветом ревущей метели,

днём метался, в ночи` ускользал,

лишь скрипели качели.

И, оглохнув от эха, душа

всё молчала навзрыд и молчала,

и за памятным голосом шла

в пустоту ли, в начало…

 

* * *

Роет старик тишину крепкой лопатой,

сло`ва на ветер не бросит– не языкатый.

Пёрышко падает с ветки, в землю ложится,

время играет светом на радостных лицах.

Лица из чистого солнца – без пятен и тлена –

вечером кажутся тёмными в долгой вселенной.

Хрупкие плечи – давние мощи в поэзах –

в жизненной прозе больше и крепче железа.

Пёрышко чьё-то во власти подземного духа,

роет старик тишину выше уровня слуха.

Слов накопает на путь, на туман бездорожья,

на серебро облаков, на игру скоморошью.

Кажется, он – домовой или старенький боже.

Выдохнул ветер, и стал он на ветер похожий.

   

ХАНАГАЙ

 

Неужели оставлены временем

юные клёны,

отболевшие жаждой их ветви слабы

или падки на ветер…

Чем они дорожили –

своим окруженьем зелёным?

Сколько ждали подарков судьбы

эти хрупкие дети?

– Ханагай. – отвечает мне кто-то. – Их небо простынно.

Ханагай. Их земля – нежный саван для сброшенных листьев.

То, что дарено им – безусловная тяга к вершинам,

вольность птичьего пения в омуте кроны ветвистой.

Если ночь их нежна

и, как праздничный дар, неизбежна,

если почва их – небо, мечта их – полёт

и свобода падения,

почему надо мной

голос скрипки кленовой – мятежный?

И его не уймёт

ни зима, ни весна воскресения.

– Ханагай, – отвечает мне кто-то. – Их дух убелённый.

Сколько ты ни ропщи, всё круги по воде или грёзы.

Вот упала ресница на шёпот холодного клёна,

и коснулась лица, отрезвлённого словом морозным.

 

ЭТИ СЛЕДЫ

 

1.

…Если бы они парили в воздухе,

походили бы на свет

с проседью осенних листьев,

на выдох земли перед заморозками,

на дождь со снегом.

Но они на циферблате,

тянутся из вчера в сегодня.

Это сон или дверь?

Открываю на лестницу время.

Время Оно и сейчас с волнами,

бьётся в жёлтый камень –

философский ракушечник.

 

2.

Всегда рядом со счастьем –

проявляется в цветных сюжетах,

подгоняет героев романов,

нежится в сердечной беседе,

в спокойном молчании родных душ –

время…

Оно приносит беду по расписанию,

но не идёт в горе.

У горя бездна ушедшего времени,

чтобы по слову выдавливать из сердца

неосуществимость.

Вот и сегодня в парке ива

пишет ветвями по воде

о том, сколько всего было

в будущем.

 

3.

…Идти, глядеть,

не забывая не встреченное.

Замыслиться до говорения в себя,

и пусть оно – неопределённое –

ещё горит с благодарностью

от самого первого слова, сказанного тобой

на странице любого дня.

Пусть горит

вдали от времени расхожих глоток.

 

4.

… Бабочка на лбу златоуста, шагающего в зиму,

завораживает.

Плачь, не плачь, она готова дать ответ,

там, за пределами земной высоты.

За плотным покровом ду`хи легки

словно высохшие слёзы,

испарившиеся слова.

Но что-то всегда остаётся –

память или воля,

и эти следы в чьём-то ещё живом сердце.

 

Все дороги с космической пылью,

нет порога, одни валуны,

оживляется песней ковыльной

свет луны.

И поёт отраженье в воде:

– Ночь светла, виден крестик нательный,

лёгок след от него – акварельный,

он – везде…

Но пригубишь воды нежный звук,

чтобы в дальней дороге согреться –

пробивается бездна сквозь стук

оглушённого сердца

 

* * *

Шла ночь, как ангел, налегке,

не чуя тяжести небесной,

от вечности на волоске,

и в помощь ей был дух окрестный –

совсем земной, прибитый снегом,

гулливый, с южным говорком.

А ты указывал на небо,

и всем казался мотыльком.

Парил над новенькой церквушкой,

сзывал на пир своих друзей,

поцеловавших жизнь в макушку,

но отзывался Снеговей.

Твоя душа искала солнца

у птицы, вставшей на крыло.

Крутилось ночи веретёнце,

я песней отгоняла зло:

«…Был сон у детки в кулаке –

шёл зимний вечер налегке,

а в доме – деловито

улитки пили сладкий чай,

и пели детке:

величай нас «древние улиты…»

 

* * *

Над сиреневым облаком тьма,

ближе снега – предчувствие снега.

Долгим эхом чуть слышное «ма…»

уходящего в смерть человека.

Помню, звук этот в небо врастал

белым цветом ревущей метели,

днём метался, в ночи` ускользал,

лишь скрипели качели.

И, оглохнув от эха, душа

всё молчала навзрыд и молчала,

и за памятным голосом шла

в пустоту ли, в начало…

 

* * *

Роет старик тишину крепкой лопатой,

сло`ва на ветер не бросит– не языкатый.

Пёрышко падает с ветки, в землю ложится,

время играет светом на радостных лицах.

Лица из чистого солнца – без пятен и тлена –

вечером кажутся тёмными в долгой вселенной.

Хрупкие плечи – давние мощи в поэзах –

в жизненной прозе больше и крепче железа.

Пёрышко чьё-то во власти подземного духа,

роет старик тишину выше уровня слуха.

Слов накопает на путь, на туман бездорожья,

на серебро облаков, на игру скоморошью.

Кажется, он – домовой или старенький боже.

Выдохнул ветер, и стал он на ветер похожий.

   

ХАНАГАЙ

 

Неужели оставлены временем

юные клёны,

отболевшие жаждой их ветви слабы

или падки на ветер…

Чем они дорожили –

своим окруженьем зелёным?

Сколько ждали подарков судьбы

эти хрупкие дети?

– Ханагай. – отвечает мне кто-то. – Их небо простынно.

Ханагай. Их земля – нежный саван для сброшенных листьев.

То, что дарено им – безусловная тяга к вершинам,

вольность птичьего пения в омуте кроны ветвистой.

Если ночь их нежна

и, как праздничный дар, неизбежна,

если почва их – небо, мечта их – полёт

и свобода падения,

почему надо мной

голос скрипки кленовой – мятежный?

И его не уймёт

ни зима, ни весна воскресения.

– Ханагай, – отвечает мне кто-то. – Их дух убелённый.

Сколько ты ни ропщи, всё круги по воде или грёзы.

Вот упала ресница на шёпот холодного клёна,

и коснулась лица, отрезвлённого словом морозным.

 

ЭТИ СЛЕДЫ

 

1.

…Если бы они парили в воздухе,

походили бы на свет

с проседью осенних листьев,

на выдох земли перед заморозками,

на дождь со снегом.

Но они на циферблате,

тянутся из вчера в сегодня.

Это сон или дверь?

Открываю на лестницу время.

Время Оно и сейчас с волнами,

бьётся в жёлтый камень –

философский ракушечник.

 

2.

Всегда рядом со счастьем –

проявляется в цветных сюжетах,

подгоняет героев романов,

нежится в сердечной беседе,

в спокойном молчании родных душ –

время…

Оно приносит беду по расписанию,

но не идёт в горе.

У горя бездна ушедшего времени,

чтобы по слову выдавливать из сердца

неосуществимость.

Вот и сегодня в парке ива

пишет ветвями по воде

о том, сколько всего было

в будущем.

 

3.

…Идти, глядеть,

не забывая не встреченное.

Замыслиться до говорения в себя,

и пусть оно – неопределённое –

ещё горит с благодарностью

от самого первого слова, сказанного тобой

на странице любого дня.

Пусть горит

вдали от времени расхожих глоток.

 

4.

… Бабочка на лбу златоуста, шагающего в зиму,

завораживает.

Плачь, не плачь, она готова дать ответ,

там, за пределами земной высоты.

За плотным покровом ду`хи легки

словно высохшие слёзы,

испарившиеся слова.

Но что-то всегда остаётся –

память или воля,

и эти следы в чьём-то ещё живом сердце.