Александр ЩЕДРИНСКИЙ. Всё исправится до окончания века

***

 

кого благодарить, а может,

кого ругать в моей судьбе,

что ничего уже не гложет,

и не принадлежит тебе

 

больное сердце? впрочем, вправду

больное ли оно теперь?

я, видно, заслужил награду

за то, что затворяю дверь

 

от всех возможных видов шума,

что издают и каблуки,

и шорох сумочки из ЦУМа,

и продуктовые кульки.

 

чтоб ничего теперь не слышать,

что о тебе, о нас двоих,

к соседям я за солью вышел,

да и обжился так у них.

 

но всё ж, кого благодарить мне,

кого ругать, что сердце вдруг

опять стучит в знакомом ритме,

ни встреч не зная, ни разлук.

 

кому клониться, проклинать мне

и на дуэль кого мне звать

за то, что розовое платье

не в силах больше вызывать

 

во мне ни трепета, ни боли?

виват, анкор, лямур, сортир –

такое окончанье, что ли,

милее всех молитв за мир.

 

***

 

о пустоте задумаешься. так,

она страшней, а значит, вероятней.

сожмёшь, грозя себе, пустой кулак,

хоть раньше в нём был крестик с мутной каплей

крещенского добра. теперь смурней,

и смотришь в окна ночи, как в грядущий

удел свой, не имеющий ни дней,

ни признаков пространства. под идущим,

известно, возникает путь. отнюдь –

путь невозможен, где конец дороги.

и думаешь – как это обогнуть,

вернувшись к детским россказням о боге.

но всё молчит. и над кроваткой мать

уже и отче наш не прочитает.

да и сама оставлена кровать… –

теперь в ней чёрт пойми кто обитает.

а ты глядишь всё в ночь. неужто так

и кончится оно, и не начнётся?

хоть ты пытался высчитать, дурак,

суть времени, и где оно берётся,

и что есть ход планеты вкруг звезды,

коль космос – бесконечен? где здесь время?

но с логикой, как прежде, не лады,

и можешь только бабу на колени

очередную тихо посадить

и тихо ей шептать: «ты знаешь, страшно

мне умереть… ещё страшнее жить».

она же скажет: «ах, мой милый сашка,

мой глупенький. ведь вот я, пред тобой.

чего ж тебе желать?». отвечу: «дура!

тебя мне выше и народный бой,

и шум воды, и вся литература!

но и они от смерти не спасут.

не думаешь ли ты, что ты способна?!

нам говорили – суд!.. уж лучше б суд!

на деле ж – тьма – хладна, внутриутробна.

ты понимаешь, дура, я о чём?».

она мне говорит: «ты очень грубый!», –

и плачет, и трясётся над плечом,

и я, вздохнув, её целую в губы.

 

 

***

 

не приходи, в глаза мне не гляди.

что можно, всё осталось позади.

впервые обращаюсь не шутя

к тебе каких-то надцать лет спустя.

гляди в окно, но только не в глаза,

начнётся после сумерек гроза.

коты в подъезды спрячутся, и ночь

не сможет звезды на небо вволочь.

 

целуй картинку, и в кровать кричи,

и бродского цитируй. кирпичи

пусть вздрагивают в доме от того,

как воешь ты, что рядом – никого.

но всё ж цени момент, где ты одна,

где над тобой не властны имена

ни бывших, ни грядущих, где страна

в зрачках пустых отчетливей видна.

 

люби меня. любить не прекращай.

пусть будет вечер рубенса и чай.

увидишь, может быть, в его штрихах

всё то, что не успел я впопыхах

сказать. а он, стервец, нарисовал.

должно быть, ту же жизнь переживал,

что я теперь. и ходит в темноте,

где по углам мерещатся не те.

 

переходи на улицу, когда

на череп давят стены. города

нам для того и строили, чтоб мы

могли в них заплутать среди зимы.

чтоб нас потом в них главные нашли

и в новые пенаты принесли.

накрыли стол и натопили печь,

уча нас, как самих себя беречь.

 

ну а потом иди, куда дойдёшь,

пусть будет дождь, ведь обещали дождь.

хоть что-нибудь сбываться здесь должно,

как в старом романтическом кино.

а после… тчк. тире. обрыв.

спроси у ветра: «жив?» – «конечно, жив».

«а любит ли?» – «а это ни к чему

убогому сознанью твоему».

 

 

***

 

погляди на меня. слишком жизни вокруг.

слишком этих цветов и горящих созвездий.

слишком много всех тех, кого можно мне «друг»

называть и с кем петь развесёлые песни.

 

слишком этой любви, слишком боли в груди

к каждой твари, что схожа судьбой с человеком.

слишком… слишком твоих «подожди! погоди!

всё исправится до окончания века».

 

слишком, милая… слишком. прости, не могу.

жизнь меня не учила бесплатному счастью.

я повсюду в долгу, у природы в долгу,

не способный ни вырваться, ни рассчитаться.

 

потому погляди на меня. я убит.

я одну только тяжесть небес принимаю,

что на плечи мои, будто стылый гранит,

опрокинулись, бросив под жернов трамвая.

 

ничего-ничего. я готов. я уже.

и не будет, родная, ни капельки хуже.

на твоём этаже, на моём этаже

кто-то будет другими супругой и мужем.

 

а другое – тщета. половинистый мир

перемелет, истопчет и заново сложит

тех, которым остаться не то что людьми,

а насечкой на камне никто не поможет.

 

 

***

 

когда всё завершится, останешься ты. тишина

зазвенит, и блеснет за углом близлежащим машина.

не твоя и ничья вообще в этом мире вина,

что к концу от начала всегда пролегает причина.

ты – причина. поскольку ты всем была. я был собой –

это значит, простым персонажем в углу объектива.

становился я большим, лишь видя твой взгляд голубой,

что в мой карий смотрел и палитру мешал молчаливо.

предвещало ли что-то? пожалуй, что да. с давних пор

ты готовилась к счастью, а я – к своевременной жертве.

когда были мы вместе, в пространстве возможно топор

было вешать – и это слыло оргазмичнее смерти.

не сказать, что любил, потому что любовь – просто есть,

безобъектна и неподчиняема. я же был болен

всей тобою – и это скорей объясняет бог весть

чью придумку о том, почему нами дьявол доволен.

не простившись, я знал, что, когда невозможно стареть

обоюдно, детишек растить и ходить в магазины,

остаётся тушить о ладони бычки сигарет

и писать своей кровью закат на старинной картине.

до свидания, ангел. прости. никому. ничего.

я всё знал, но не знал, что настолько. и я безоружен.

поднимаю бокал за грядущего дня торжество,

где отсутствие наших теней только свет обнаружит.

 

 

***

 

а жизнь пуста. как, впрочем, и была.

ни талая вода, ни зеркала

не отразят наличие предмета,

помимо зашумевшего клозета.

 

не пройдено, пожалуй, только то,

что нам сулит природное лото,

где выбор – между лысой обезьяной

и утренним созданьем без изъянов.

 

ничто уже мой грузный силуэт

не оторвёт от окон, где портрет

над окнами, сливаясь со стеною,

изображает пропасть между мною

 

и той, что улыбается с него, –

я не скучаю. я который год

пытаюсь изучать её морщины,

что, по уайльду, всё же обратимы.

 

когда мне грустно, я гляжу в лицо

и вижу в нём прошедших наглецов,

которые на то претендовали,

что было лишь моим на сеновале, –

 

хотя, вернее, всё же на полу.

пускай не танцевали на балу

мы с ней, не разливали в чашки пуншу,

не нанимали детям опекуншу,

 

не ездили верхом на сюз-ла-русс,

а всё-таки, креплёное на вкус

ничем не уступало лучшей жизни,

когда мы в опьяняющем цинизме

 

скрывались ото всех, на два замка

закрыв происходившее. нага,

в конце она вставала, как из пены

известный персонаж аборигенов

 

страны, что знала толк лишь в красоте.

но это всё прошло – теперь мы те,

что иногда глядят на лик друг друга,

пуская по сомнительному кругу

 

то самое креплёное, хотя

оно уже не помнит всё спустя

чёрт знает сколько времени. оставив

минувшее минувшему, мы вправе

 

лишь свечку в церкви выставить за то,

что всё-таки природное лото

как результат нам выдало случайность,

а значит, наших чувств «необычайность» –

 

скорей сюжет, чем быль; скорей слеза,

чем твёрдость слова, сказанного за

условие, что дрожь у вместе спящих,

как и любовь при ней, – непреходящи.

***

 

кого благодарить, а может,

кого ругать в моей судьбе,

что ничего уже не гложет,

и не принадлежит тебе

 

больное сердце? впрочем, вправду

больное ли оно теперь?

я, видно, заслужил награду

за то, что затворяю дверь

 

от всех возможных видов шума,

что издают и каблуки,

и шорох сумочки из ЦУМа,

и продуктовые кульки.

 

чтоб ничего теперь не слышать,

что о тебе, о нас двоих,

к соседям я за солью вышел,

да и обжился так у них.

 

но всё ж, кого благодарить мне,

кого ругать, что сердце вдруг

опять стучит в знакомом ритме,

ни встреч не зная, ни разлук.

 

кому клониться, проклинать мне

и на дуэль кого мне звать

за то, что розовое платье

не в силах больше вызывать

 

во мне ни трепета, ни боли?

виват, анкор, лямур, сортир –

такое окончанье, что ли,

милее всех молитв за мир.

 

***

 

о пустоте задумаешься. так,

она страшней, а значит, вероятней.

сожмёшь, грозя себе, пустой кулак,

хоть раньше в нём был крестик с мутной каплей

крещенского добра. теперь смурней,

и смотришь в окна ночи, как в грядущий

удел свой, не имеющий ни дней,

ни признаков пространства. под идущим,

известно, возникает путь. отнюдь –

путь невозможен, где конец дороги.

и думаешь – как это обогнуть,

вернувшись к детским россказням о боге.

но всё молчит. и над кроваткой мать

уже и отче наш не прочитает.

да и сама оставлена кровать… –

теперь в ней чёрт пойми кто обитает.

а ты глядишь всё в ночь. неужто так

и кончится оно, и не начнётся?

хоть ты пытался высчитать, дурак,

суть времени, и где оно берётся,

и что есть ход планеты вкруг звезды,

коль космос – бесконечен? где здесь время?

но с логикой, как прежде, не лады,

и можешь только бабу на колени

очередную тихо посадить

и тихо ей шептать: «ты знаешь, страшно

мне умереть… ещё страшнее жить».

она же скажет: «ах, мой милый сашка,

мой глупенький. ведь вот я, пред тобой.

чего ж тебе желать?». отвечу: «дура!

тебя мне выше и народный бой,

и шум воды, и вся литература!

но и они от смерти не спасут.

не думаешь ли ты, что ты способна?!

нам говорили – суд!.. уж лучше б суд!

на деле ж – тьма – хладна, внутриутробна.

ты понимаешь, дура, я о чём?».

она мне говорит: «ты очень грубый!», –

и плачет, и трясётся над плечом,

и я, вздохнув, её целую в губы.

 

 

***

 

не приходи, в глаза мне не гляди.

что можно, всё осталось позади.

впервые обращаюсь не шутя

к тебе каких-то надцать лет спустя.

гляди в окно, но только не в глаза,

начнётся после сумерек гроза.

коты в подъезды спрячутся, и ночь

не сможет звезды на небо вволочь.

 

целуй картинку, и в кровать кричи,

и бродского цитируй. кирпичи

пусть вздрагивают в доме от того,

как воешь ты, что рядом – никого.

но всё ж цени момент, где ты одна,

где над тобой не властны имена

ни бывших, ни грядущих, где страна

в зрачках пустых отчетливей видна.

 

люби меня. любить не прекращай.

пусть будет вечер рубенса и чай.

увидишь, может быть, в его штрихах

всё то, что не успел я впопыхах

сказать. а он, стервец, нарисовал.

должно быть, ту же жизнь переживал,

что я теперь. и ходит в темноте,

где по углам мерещатся не те.

 

переходи на улицу, когда

на череп давят стены. города

нам для того и строили, чтоб мы

могли в них заплутать среди зимы.

чтоб нас потом в них главные нашли

и в новые пенаты принесли.

накрыли стол и натопили печь,

уча нас, как самих себя беречь.

 

ну а потом иди, куда дойдёшь,

пусть будет дождь, ведь обещали дождь.

хоть что-нибудь сбываться здесь должно,

как в старом романтическом кино.

а после… тчк. тире. обрыв.

спроси у ветра: «жив?» – «конечно, жив».

«а любит ли?» – «а это ни к чему

убогому сознанью твоему».

 

 

***

 

погляди на меня. слишком жизни вокруг.

слишком этих цветов и горящих созвездий.

слишком много всех тех, кого можно мне «друг»

называть и с кем петь развесёлые песни.

 

слишком этой любви, слишком боли в груди

к каждой твари, что схожа судьбой с человеком.

слишком… слишком твоих «подожди! погоди!

всё исправится до окончания века».

 

слишком, милая… слишком. прости, не могу.

жизнь меня не учила бесплатному счастью.

я повсюду в долгу, у природы в долгу,

не способный ни вырваться, ни рассчитаться.

 

потому погляди на меня. я убит.

я одну только тяжесть небес принимаю,

что на плечи мои, будто стылый гранит,

опрокинулись, бросив под жернов трамвая.

 

ничего-ничего. я готов. я уже.

и не будет, родная, ни капельки хуже.

на твоём этаже, на моём этаже

кто-то будет другими супругой и мужем.

 

а другое – тщета. половинистый мир

перемелет, истопчет и заново сложит

тех, которым остаться не то что людьми,

а насечкой на камне никто не поможет.

 

 

***

 

когда всё завершится, останешься ты. тишина

зазвенит, и блеснет за углом близлежащим машина.

не твоя и ничья вообще в этом мире вина,

что к концу от начала всегда пролегает причина.

ты – причина. поскольку ты всем была. я был собой –

это значит, простым персонажем в углу объектива.

становился я большим, лишь видя твой взгляд голубой,

что в мой карий смотрел и палитру мешал молчаливо.

предвещало ли что-то? пожалуй, что да. с давних пор

ты готовилась к счастью, а я – к своевременной жертве.

когда были мы вместе, в пространстве возможно топор

было вешать – и это слыло оргазмичнее смерти.

не сказать, что любил, потому что любовь – просто есть,

безобъектна и неподчиняема. я же был болен

всей тобою – и это скорей объясняет бог весть

чью придумку о том, почему нами дьявол доволен.

не простившись, я знал, что, когда невозможно стареть

обоюдно, детишек растить и ходить в магазины,

остаётся тушить о ладони бычки сигарет

и писать своей кровью закат на старинной картине.

до свидания, ангел. прости. никому. ничего.

я всё знал, но не знал, что настолько. и я безоружен.

поднимаю бокал за грядущего дня торжество,

где отсутствие наших теней только свет обнаружит.

 

 

***

 

а жизнь пуста. как, впрочем, и была.

ни талая вода, ни зеркала

не отразят наличие предмета,

помимо зашумевшего клозета.

 

не пройдено, пожалуй, только то,

что нам сулит природное лото,

где выбор – между лысой обезьяной

и утренним созданьем без изъянов.

 

ничто уже мой грузный силуэт

не оторвёт от окон, где портрет

над окнами, сливаясь со стеною,

изображает пропасть между мною

 

и той, что улыбается с него, –

я не скучаю. я который год

пытаюсь изучать её морщины,

что, по уайльду, всё же обратимы.

 

когда мне грустно, я гляжу в лицо

и вижу в нём прошедших наглецов,

которые на то претендовали,

что было лишь моим на сеновале, –

 

хотя, вернее, всё же на полу.

пускай не танцевали на балу

мы с ней, не разливали в чашки пуншу,

не нанимали детям опекуншу,

 

не ездили верхом на сюз-ла-русс,

а всё-таки, креплёное на вкус

ничем не уступало лучшей жизни,

когда мы в опьяняющем цинизме

 

скрывались ото всех, на два замка

закрыв происходившее. нага,

в конце она вставала, как из пены

известный персонаж аборигенов

 

страны, что знала толк лишь в красоте.

но это всё прошло – теперь мы те,

что иногда глядят на лик друг друга,

пуская по сомнительному кругу

 

то самое креплёное, хотя

оно уже не помнит всё спустя

чёрт знает сколько времени. оставив

минувшее минувшему, мы вправе

 

лишь свечку в церкви выставить за то,

что всё-таки природное лото

как результат нам выдало случайность,

а значит, наших чувств «необычайность» –

 

скорей сюжет, чем быль; скорей слеза,

чем твёрдость слова, сказанного за

условие, что дрожь у вместе спящих,

как и любовь при ней, – непреходящи.