Людмила ШАРГА. Одесский дневник. Сентябрь – декабрь 2020
Salve
Спрошу первого встречного:
– Что для тебя Одесса?
Первый встречный ответит:
– Море.
Голос подхватит ветер и наполнит им синий парус.
Спрошу второго встречного:
– Что для тебя Одесса?
– Молдаванка, – улыбнётся второй встречный,
открывая ворота, за которыми прячется маленький дворик с вишнями и абрикосами…
– Что для тебя Одесса? – спрошу третьего встречного.
– Собор. Воронцов. Пушкин. Бульвар. Лестница… – взволнуется третий встречный, взмахнёт руками, и над городом встанет радуга – от края земли до края моря.
– Что для тебя Одесса? – спрошу четвёртого встречного.
– Старое кладбище. Вокзал. Куликово Поле, – вздохнёт четвёртый встречный, и грусть его прольётся на город тёплым летним дождём.
– Что для тебя Одесса? – спрошу пятого встречного.
– Люди, – ответит пятый, и поведёт меня через Соборную площадь,
мимо Собора, дома Руссова, Воронцова, через Пассаж – по Дерибасовской, через Горсад – на Бульвар – к Пушкину, и по Лестнице – к морю.
Пятый встречный расскажет о людях, живших когда-то в домах с кариатидами и атлантами, маскаронами и грифонами, и незаметно исчезнет в одном из них, в парадной с надписью Salve, или Привѣтъ.
Вернусь на узкую улочку, к воротам старого дворика, и первый встречный спросит меня: что для тебя Одесса?
И я отвечу:
– Море. Дворики. Люди.
Каждый входящий в город, будь счастлив.
Salve!
Когда изменяется мир
Гуляя под сентябрьским жгучим одесским солнцем, не забываем о полной Луне.
Меняем ориентиры и ландшафты, рвём шаблоны и штампы.
Ищем ольховую серёжку, кто ещё помнит, зачем.
Когда изменяемся мы, изменяется мир.
“Предпримите в этот день какие-то изменения в привычном обиходе событий: пойдите на работу совсем другой дорогой; оденьтесь так, как давно не одевались (и стиль кежуал приветствуется), сервируйте еду необычно, поставьте в вазу эклектичный букет. В общем, хоть в чем-то уйдите от рутины. Изменение внешнего меняет возможности. Одно подтягивает другое. “
Круговорот книг во времени
Ко мне вернулся сборник Шпаликова.
Вернулся самым невероятным образом, благодаря человеческой душевной щедрости.
И ФБ, конечно – перекрёстку миров, времён, пространств.
Соня Удаленко прочла публикацию, посвящённую Геннадию Шпаликову, в которой, помимо всего прочего, я сетую на то, что сборник, подаренный отцом, у меня зачитали, и великодушно подарила мне сборник из своей семейной библиотеки.
Тот самый. В суперобложке.
Будто из давнего прошлого привет.
Таким образом, видимо и происходит круговорот книг во времени.
И не только книг.
Соня, бесконечное и безмерное спасибо Вам.
Сто восемьдесят один….
181.
Дни мало чем отличаются от ночей.
Время смешалось.
Течёт, как ему вздумается.
Или не течёт вовсе.
Только потом, пытаясь отделить день от ночи, понимаю: невозможно.
Как невозможен обратный отсчёт.
181…
Теперь-то я знаю, что в сутках не 24 часа.
Час может быть равен суткам.
И наоборот.
Нет ничего более относительного и субъективного, чем время.
Если оно вообще существует.
Войти в реку времени….
Ночью — больше усталость и меньше злость.
За окном — осенняя вьюга.
Гостиница — это от слова «гость»,
Все мы в жизни в гостях друг у друга.
Можно глотку драть, не жалея сил,
Утверждая, что все невзначай, но…
Всех нас кто-то когда-то сюда пригласил,
Мы встречаемся не случайно.
И когда поверишь, что это так,
То рождается ощущенье
В том, что каждая встреча есть верный знак
Высочайшего назначенья.
Только что надежды? Рассыпались в прах.
Ночь в окне туманом клубится…
Я опять в каких-то незваных гостях.
Спит хозяин. Пора расходиться…
Уже не вспомнить, когда впервые услышала эти и другие стихи Андрея Макаревича.
Магнитофон был даже не кассетный — катушки такие — бобинами назывались.
После каждого стихотворения – песня.
После “Гостиницы” — “Ночь”.
Оправдано.
Слушала “Ночь” тысячу тысяч раз, но нигде и никогда больше не встречала той старой записи.
Что это было? Где? Со мной ли? Было ли.
Смыло рекой времени вместе с именем мальчика, который знал о реках и мостах и о “Машине Времени” всё и гордо именовал себя «машинистом», и был похож на Кутикова. Носил усы, чтобы подчеркнуть это, и так однажды взглянул на меня из-под очков…
Любовь, конечно же, была безответной.
Сколько лет прошло после детства, а после юности — сколько?
Не сосчитать. Не измеряется время календарями.
Только реками и мостами, которые тянем, надеясь на чудо, разводим, сжигаем и… снова тянем.
От жизни – к жизни, от берега – к берегу, от сердца – к сердцу.
С тех пор жизни четыре прошло — не меньше, тяну пятую. Или шестую. Свою ли?
Мост от себя — к себе.
Сбилась со счёта.
В такое поверит лишь тот, кто знает, как это: быть чужим.
В мире. В доме. Во времени.
Гостем на большой дороге.
Так мирно уживались рядышком эти слова ещё каких-то несколько столетий тому назад.
Гостинец – дорога, большак. Гость – купец.
Гостиница, гость, гостинец… И погост, разумеется. Погостили — и будет.
Слова одного извода.
Так-то, гости-господа.
Вечно мы в каких-то незваных гостях.
Парк воспоминаний
Вспоминаю о прекрасных девушках-сфинксах с пристани одного из прудов в Царицыно. Там сейчас снежно и холодно, наверное.
Прилетает ли к ним вещая птица?
Что прокричала она тогда? Что обычно кричат вороны… Nevermore?
Из самого любимого у Эдгара Аллана По “The Raven”.
«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting —
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! — quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
В переводе Михаила Зенкевича крик ворона звучит именно: «Nevermore!».
И ближе мне поэтому, хотя переводы Мережковского, Бальмонта и Брюсова люблю. Переводов “The Raven” на русский много. Более двадцати. Но только Зенкевич, кажется, сохранил «Nevermore».
В крике этом и обречённость, и предчувствие смерти, и холод. Вечность.
Девушки-сфинксы ко всему привычны. Поселились они на пристани не так давно, оказывается, в 2006-2007 годах при реконструкции парка. Автор — скульптор Александр Пирогов. Вспомнилась легенда, в которой звучит загадка Сфинкса, дошедшая до наших дней. Ответ давно всем известен.
Пришло время новых загадок, на которые нет ответа даже у Сфинкса. Время новых сказок. В каждой — лишь малая толика вымысла, намёк и урок не только добрым молодцам, но и красным девицам.
Невероятную сумятицу внёс в моё сегодняшнее утро первый снег. Перепутал мысли, спутал все планы. И никуда не деться от странного внутреннего голоса, звучащего набатом: «Скажи мне, кто ходит утром на четырёх ногах, днём — на двух, а вечером — на трёх? Никто из всех существ, живущих на земле, не изменяется так, как он. Когда ходит он на четырёх ногах, тогда меньше у него сил и медленнее двигается он, чем в другое время?»
Стало понятно, что прокричала мне вещая птица.
Загадку Сфинкса, конечно же.
И эхом над водой: «Nevermore!»
О вредных привычках
Пора бы избавиться от вредной привычки править давние стихи. Выдохнулось — пусть живёт.
Но не судьба. Перекраиваю, переписываю у окна. Любимое место, после моря, конечно же.
Кажется, что живёт вместо меня кто-то другой — а я из окна наблюдаю за этой чужой жизнью, в которой от меня ничего не зависит.
Есть только одно, связующее и связывающее меня с заоконьем.
Когда живущему вместо меня больно, задыхаюсь от боли и я.
Значит, всё-таки, моя жизнь.
Всё-таки — я.
Штиль….
Полный штиль.
Полный восторг.
Полный аншлаг на побережье.
Знакомая так говорит, когда хочет подчеркнуть, что аншлаг действительно состоялся, хотя словом “аншлаг” всё сказано. Но слово «полный»…
Небольшая заминка.
Я не любитель обсценной лексики, додумайте сами, это просто.
Вчера утопила строку нерождённого стихотворения.
Сегодня очки. Очередные. Любимые.
Не вошло бы в привычку топить что-то, либо кого-то ежедневно. Осторожнее надо бы быть. И не быть осторожнее.
Из всех утопленных мной когда-то очков выйдет неплохая инсталляция на дне морском.
Впрочем, если они приглянулись русалке, или морской царевне, только порадуюсь.
А так хотелось написать, что утро было свежим, как октябрьская роза, и что окно моё заплетает виноград.
Не судьба.
Рок.
Мы связаны, Агнешка
Памяти Агнешки Осецкой
«Родилась в неудачное время, неудачном месте, неудачной семье…»
Прочла и вспомнилось классическое: времена не выбирают, в них живут и умирают.
Ей выпало жить в непростые времена, да и кому, скажите, выпадают времена простые, читай – счастливые и безмятежные.
Счастье весьма и весьма субъективное состояние. Можно быть счастливым, когда все вокруг несчастны.
И наоборот.
Тридцать шестой год. Польша.
Три года до начала Второй Мировой.
Конец войны она встретила школьницей, а вскоре окончила гимназию имени Марии Кюри-Склодовской.
Она была влюблена в музыку, мечтала стать журналисткой, поэтессой, писательницей, и ещё, может быть, актрисой.
Хотела всё и сразу. Хотела и спешила жить.
А выбор пал на журналистику.
Потом была Высшая кинематографическая и театральная школа – для этого пришлось переехать из родной Варшавы в Лодзь.
Ещё студенткой она подружилась и стала сотрудничать со Студенческим сатирическим театром: писала стихи, прозу, репортажи. Её приняли, полюбили, она стала лицом, голосом, душой мирного поколения, светлых пятидесятых, поколения, живущего мечтами и надеждами.
Вскоре она становится радиоведущей музыкальной передачи, которая дала старт многим звёздам польской эстрады.
Она и сама пела неплохо, но только для самых близких, для друзей.
Она была красива: голубоглазая блондинка, с правильными тонкими чертами лица.
Она влюблялась – о её романах ходили легенды.
В неё же была влюблена вся Польша.
Её называют музой Булата Окуджавы.
Их действительно связывала многолетняя дружба.
Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою…
Это она – Агнешка Осецкая [Agnieszka Osiecka]
Он написал несколько песен на ее стихи.
В 1963 году, впервые приехав в Польшу, он оказался на радио, на передаче, которую вела тогда Агнешка. С этого времени начинается их дружба, их творческий союз.
Незадолго до своего ухода он напишет:
Поверь мне, Агнешка, грядут перемены…
Так я написал тебе в прежние дни.
Я знал и тогда, что они непременны,
лишь ручку свою ты до них дотяни.
А если не так, для чего ж мы сгораем?
Так значит, свершится все то, что хотим?
Да, все совершится, чего мы желаем,
оно совершится, да мы улетим.
Она сорвалась в полёт чуть раньше – 7 марта девяносто седьмого.
Булата Шалвовича не стало 12 июня того же года.
Накануне своего ухода она на автоответчик напела для него несколько строк из своей старой песенки «Ах, пане, панове», переведенной когда-то им на русский язык для спектакля «Вкус черешни».
Ach, panie, panowie, ach, panie, panowie,
ach, panie, panowie, czemu ciepła nie ma w nas?
Co było, to było, co było, to było,
co było, to było, nie wróci drugi raz.
Ах, пане, панове,
да тепла нет ни на грош.
Что было, то сплыло,
того уж не вернешь.
Ах, пане, панове, кто же знал, как на самом деле жилось ей.
За иллюзорной лёгкостью скрывалась другая жизнь, переполненная разочарованиями, потерями, утратами…Поисками любви и забвения от любви и от нелюбви.
О том, что она несколько лет болела раком кишечника, узнали только после её ухода.
Она была и осталась терпеливой девочкой-отличницей.
Песни на её стихи пела не только вся Польша, в той стране, откуда я родом, их тоже очень любили, правда, мало что знали об авторе.
– Хочешь, я разбужу твою польскую кровь, – спросила как-то меня “подружка-юности-сестра”, которую «давно забыть пора», да вот не забывается, и вряд ли уже забудется, – и поставила на новенький проигрыватель пластинку Северина Краевского…
Gdzies w hotelowym korytarzu krotka chwila,
Splecione rece, gdzies na plazy oczu blysk,
Wyslany w biegu krotki list,
Stokrotka sniegu, dobra mysl…
В сплетенье рук. Блеск глаз на пляже. Тёплый бриз.
Письма помятый в спешке лист.
Снежинкой – радостная мысль.
Как это мало, моё сердце, чтобы жить.
Беги, рассвет спешит….
Какая-то часть моей крови отозвалась, конечно, мгновенно.
А вскипела вся.
Кто знает, сколько кровей смешано в нас.
«Ах, королева…– вопросы крови – самые сложные вопросы в мире!»
Ещё раньше эта самая частица крови отзывалась на песенку из приснопамятного сериала. Правда, тогда ещё не было сериалов, были многосерийные фильмы.
В многосерийном фильме «Четыре танкиста и собака» звучит песня, написанная на стихи Агнешки Осецкой «Баллада о танкистах» (оригинальное название — «Беспокойные дожди» (Deszcze niespokojne). Звучит не полностью – два куплета – второй и третий.
Кто из нас не напевал тогда:
Powrocimy wierni
My czterej pancerni
,,Rudy” i nasz rudy pies..
My czterej pancerni,
Powrocimy wierni,
Po wiosenny bez.
Кто из девочек не был влюблён в Янека, а мальчики…
Мальчики видели себя на месте экипажа танка «Rudy» , а влюблялись, конечно, в рыжую Марусю и в Лидку.
Что ещё я знаю о ней… То же, что и все, пожалуй.
Что есть дочь, журналист. Что есть фонд. Что Театр Ателье в Сопоте, для которого она написала свои последние песни, носит её имя. Ежегодно там проходят полуфинальные концерты конкурса исполнителей её песен под названием «Вспомним об Осецкой» (Pamiętajmy o Osieckiej). Что её имя носит студия радиостанции «III программа Польского радио.
Что посмертно она награждена Командорским крестом ордена Возрождения Польши.
Что до самых последних дней она оставалась такой же красивой и вдохновенной, как в юности.
Что в Варшаве, в Praga-Południe, около кафе Rue de Paris за столиком сидит прекрасная дама, а перед ней разбросаны исписанные черновики. Этот памятник Агнешке Осецкой создали Дариуш и Тереза Ковальски в мае 2007.
Что с вечными черновиками там – на столике – всегда лежат живые цветы.
Что когда-нибудь я принесу туда розу.
Не в этой – так в следующей жизни.
И что кровь моя – все её части, вся гремучая смесь: русская, польская, русинская, украинская( глубже просто боюсь заглядывать), откликается на её стихи и песни.
Даже в переводах.
Мы связаны, Агнешка.
И мы не успокоимся.
Nie spoczniemy….
*
Так мы и летали сегодня…
Человек под чёрным парусом, будто под тонким серпом чёрной луны ( если не ошибаюсь, это называется кайтбординг) и моё сердце вместе с ним.
Море волнуется, и уже давно потерян счёт волнениям и волнам.
Тёплое октябрьское, вечное.
И дождь не заставил себя ждать.
Словом – всё сбылось.
*
608 дней и ночей?
Шестьсот восемь?
Переспросила пустоту монитора, привыкая к цифрам.
Прописью не так режет.
Буквы не так остры и неумолимы, как цифры, пока не вчитаешься.
Пересчитала: 243.
Врут календари, счётчики и ноутбуки.
Мой, оказывается, давно уже живет в 2021.
Без меня, или со мной – неважно, чья рука коснётся клавиатуры.
В итоге, как ни считай – безвременье.
Бесконечность.
Но зарвавшийся ноутбук в 2020 вернула.
Октябрь. День первый.
Моё первое октября ещё длится.
Не тороплюсь в день второй.
Иногда приятно задержать не только праздничную полночь, но и раннее утро октября.
Рассматриваю день первый.
Прикасаюсь.
В нём утреннее море и дождь, великодушно прошедший стороной.
Луговой клевер, мелисса, шалфей и ещё что-то, давно проросшее сквозь жизни и смерти, сквозь оставленные дома, свернувшиеся в спираль аммонита. Они так близки, что волей-неволей проскальзываешь сквозь тонкие стены-грани в любой, в любую из прежних жизней. Сквозь память. Сквозь себя.
Такое безрукое существо, как я, только созерцать и способно.
Есть такое удивительное слово в украинском языке – майстриня. Оля.
Ещё она привезла мне целую семейку любимых зелёных яблок, которые категорически отказались сниматься.
Три веточки цветущего дикого тархуна кто-то оставил у моря, на месте, которое считаю своим.
Кому, как не мне.
Здравствуй, октябрь.
Дом восходящего солнца
Каждый пишет свою книгу.
Кто-то неведомый и невидимый сохраняет записи.
Иногда он открывает своё имя людям.
И никогда лицо.
Человек, повернувшийся к востоку спиной, удивлён не восходом, а моим рассветным – не пропустить бы! – бдением.
Он удивится, если однажды солнце не взойдёт.
Он привык.
Так привыкают к электричеству, называя его светом.
Так привыкают к чуду, к волшебству, к алому парусу.
К любимым.
…привычка слывёт нежнейшей из убийц…
Содержимое перемёта, так, кажется, называется это нехитрое приспособление для рыбарей-лентяев, интересует человека куда больше.
Я же удивляюсь всякий раз, когда вижу восходящее солнце.
Знаю, что как только смогу равнодушно повернуться к нему спиной – жизнь моя окончится в ту же секунду. Жить станет незачем здесь, на Земле. В Доме Восходящего Солнца.
Легендарная «The House of the Rising Sun» в каких только вариациях не звучала.
Артур часто напевал её. Один из вариантов (русский) звучал примерно так:
Ходит по свету легенда о том,
Что где-то средь горных высот,
Стоит, стоит прекраснейший дом,
У которого солнце встает.
Мне говорила мама о нем,
О доме чудесном о том,
Что отец ушел искать этот дом,
Но так его и не нашел.
Я шел через горы, покрытые льдом
Я шел и неделю, и год
Но я не нашел, не нашел этот дом,
У которого солнце встает…
*
Конец семидесятых.
На спортивной площадке вечером всегда было шумно.
Чужие здесь не ходили – только свои.
Молодая поросль окрестных дворов Молдаванки.
И я. Вроде уже не чужая, но и не своя ещё.
Гитары по кругу до полуночи, и далеко за полночь.
Сигареты. Случалось и вино.
По счастью, о моём режиме дня, как и о моральном облике, бабушка радела не так сильно, как родители.
А они были далеко.
«The House of the Rising Sun» я впервые услышала в русскоязычном варианте.
Мальчик с гитарой…Нет. Это сложно назвать гитарой, но каким-то образом он играл на ней. И пел о том, что где-то на свете есть дом восходящего солнца.
Много позже станет понятной его тяга к стране восходящего солнца, к её истории, культуре, традициям.
К абсолютно чужой и чуждой мне стране, далёкой, как вечная Фудзи с восходящим над ней солнцем.
В сумерках не видно лица, лишь профиль – точёный, резкий, тёмный.
Такие чеканили на старинных монетах.
Все умолкали, когда он пел.
Всегда в чёрном, либо – в хаки.
Подтянутый. Сильный. Жёсткий.
Два друга, два близнеца-брата – не отличить.
Чуть позже появлялся ещё один. Упакованный в новенькую «джинсу».
Делал вид, что его абсолютно не интересует эта компания с гитарами.
Из кармашка джинсовой курточки выглядывал краешек красно-белой сигаретной пачки. Marlboro.
После «круга почёта» намеренно неспешного, подтягивался несколько раз на турнике, снимая предварительно курточку. Не думаю, что боялся испачкать. Бицепсы показывал. Хорошие, надо отдать должное.
Подсаживался ближе, но держался на расстоянии.
– Ты куришь, – удивился, увидев в моих руках сигарету.
– А ты спортсмен?
– Ты про сигареты? Это так, на всякий случай. Вдруг кто закурить попросит.
Он протянул открытую пачку. На этот раз – Salem. – Девушкам полагаются ментоловые.
– Знаешь их? – я кивнула в сторону ребят с гитарами.
– В одном дворе живу. Вон с тем. На которого ты запала.
– С чего ты взял?
– Наблюдательный. Меня зовут Олег. Его – Артур. Познакомить?
– Нет.
– Радует. Кстати, песня, на которую ты тоже запала, о другом.
– Откуда ты всё знаешь…
– Английский надо учить, пригодится в жизни. Это песня о тюрьме. О женской тюрьме. А эта поющая босота думает, что о солнце.
– Он босота. А ты – сволочь.
Я ушла с площадки.
Нужно было ещё успеть собрать вещи – завтра я уезжала. Лето подходило к концу.
Каникулы заканчивались.
Впереди был последний школьный год.
Дом восходящего солнца оставался со мной, как и воспоминание о мальчике с гитарой.
к которому позже меня приведут совсем другие дороги. Как и его – ко мне.
Наши дворы были рядом – на соседних улицах.
Идти же пришлось семь лет.
Чтобы однажды увидеть, как он улыбается.
Чтобы влюбиться в его улыбку.
Одинокий всадник Авсень
Лето не кончается ни в августе, ни в сентябре.
Просто кончается сентябрь.
Граффити на песке — ЛIТО 2020.
Буквы не тронуты.
Цифры размыты и уплывают.
Тень моя уплывает следом.
Тёплое море. Тёплый песок.
Штормит.
Дети бегут за волной.
Одинокий всадник на побережье — Авсень — сменил коня на переправе из лета в осень.
Два полнолуния
Два полнолуния в один месяц.
Октябрь, начавшийся Луной Охотника, завершается Голубой Луной.
Это не означает, что Луна изменит свой цвет.
Две полных Луны в одном месяце случаются, в среднем, каждые два с половиной года. Второе за месяц полнолуние именуют голубой Луной: “оnce in a Blue Moon”, что дословно переводится как “когда-то под голубой Луной” . Или на голубой Луне. В смысле — нечасто.
Такое полнолуние на Хэллоуин — явление редкое. Следующее случится только в 2034 году. Можно загадывать желания, соблюдая осторожность — сбываются. Тринадцать полных лун, високосный год… Контролировать действия трудно. Мысли ещё труднее. Практически невозможно. Но необходимо хотя бы попытаться.
Мало ли что. Мембрана между мирами сейчас очень тонка.
31 октября. 2020. 16:51 (по Киеву).
“….Спонтанность озарения. Сублимация чувств в творческие проявления. Проявляется утонченный вкус и выход за рамки обыденного, свобода фантазии, экспромт. Угнетает монохром. Хочется ярких цветных пятен.
Индексом Урана был, есть и будет – ПОЛЕТ. Чем выше полет вашего сознания, тем легче проживется текущий этап.”
И о погоде
Мелодию эту, конечно же, помнит каждый, кто успел хоть немного пожить в стране, где каждый вечер на голубых телеэкранах раздавались позывные программы “Время”.
В прогнозе погоды после программы звучала мелодия Андре Поппа (Andre Charles Jean Popp) «Манчестер-Ливерпуль».
Впоследствии Роберт Рождественский написал русский текст о памяти и прощении, и должна бы случиться песня. И не случилась.
Не срослось. Текст так и остался жить сам по себе, отдельно от музыки.
Впрочем, возможно, это только мне так кажется, спорить не стану.
Но стоит лишь раз услышать детский печальный голосок, поющий эту песенку на французском, увидеть огромные глаза Мари Лафоре, и всё срастётся: и слова и музыка…
Может причина в русалочьих глазах её, или в этом тихом je t’aime, je t’aime, которое как ни переводи, всё норовит звучать на французском, и дыхание учащается и сердце летит в пропасть за этим тихим je t’aime, je t’aime.
Тихая вода размывает берега. Это уже из русского. Верная примета.
В 1961 выходит первый хит Мари — с молодым Жаком Ижленом — «Блюз Сен-Тропе».
Несколько лет взлёта — Мари Лафоре становится голосом новой волны Франции. А в середине шестидесятых она записывает самые известные свои песни, среди них популярные в СССР — «Manchester et Liverpool», «Anton, Ivan, Boris et moi» и «Viens, viens» (французская версия «Rain, Rain, Rain»).
Мари нравилась фолк-музыка, она хотела писать свои песни. К сожалению, выйти из амплуа поп-певицы, которое её тяготило, так не удалось, и в конце семидесятых она закончила музыкальную карьеру. Одной из последних песен стала «Il a neige sur Yesterday» (“Вчера шёл снег”), баллада о распаде “The Beatles”.
Мари Лафоре переехала в Швейцарию, открыла художественную галерею. В 2005 был объявлен большой прощальный тур певицы, но был отменен из-за ухудшения здоровья.
На сцену она больше так и не вышла.
Небольшая, но очень яркая фильмография: к примеру “На ярком солнце”, где она снялась с Аленом Делоном (первая экранизация романа “Талантливый мистер Рипли”).
Кому-то, конечно, помнится ещё песенка-считалочка о времени, когда…
“мы были еще детьми
на вересковой тропинке
вдоль реки
мы собирали мирабель
под носом у горлиц…
и были все влюблены
Ты в меня, я в него
в одного вчера, в другого сегодня…”
В песенке сразу запоминался припев:
Anton, Ivan, Boris et moi
Rebecca, Paula, Johanna et moi…
Птичья, будто невесомая, мелодия.
Такие же невесомые, прозрачные слова.
И такая долгая и не самая лёгкая жизнь.
Мужья, дети. Поклонники и поклонницы. Одиночество.
А в памяти только эти русалочьи глаза, в сердце только тихое это je t’aime, je t’aime, срывающее плотины и мосты, размывающее берега и камни и само время.
Мари Лафоре ( Майтена Мари Брижитт Думенаш, фр. Maïtna Marie Brigitte Doumenach; 5 октября 1939, Сулак-сюр-Мер, Жиронда, Франция — 2 ноября 2019, Женолье, Ньон, Во, Швейцария)
*
Свет. Тепло. Любовь.
То, на чём держится наш мир.
То, чем наполнены гобелены Эсфири.
Гобелен с маленькой затонувшей амфорой стал крылом ангела-хранителя за моей спиной.
Глотком воздуха на смертельной глубине.
Не расстаюсь с ним.
*
Присесть на скамейке в Горсаду на несколько минут и очутиться в октябре восемьдесят второго, или восемьдесят третьего.
В таком далёком далеко, что давно уже сомневаешься в его существовании.
Так же, как и в своём.
Мелодия позовёт за собой, голос менестреля на полторы минуты позволит войти в иное время, в давнюю осень, в прекрасный и безумный мир, который стал ещё прекраснее и ещё безумнее.
Чем я занималась тогда?
Да всё тем же: выращивала свои химеры, не менее безумные, чем этот безумный мир.
Разве что с большей долей надежды на то, что всё ещё будет.
“Tears For Fears” ( Роланд Орзабал)
Mad World
All around me are familiar faces
Worn out places, worn out faces
Bright and early for the daily races
Going no where, going no where
Their tears are filling up their glasses
No expression, no expression
Hide my head I wanna drown my sorrow
No tomorrow, no tomorrow
And I find it kind of funny
I find it kind of sad
The dreams in which I’m dying
are the best I’ve ever had
I find it hard to tell you
I find it hard to take
When people run in circles its a very very
Mad world, mad world
Безумный мир
Вокруг меня знакомые лица
То же окружение, всё те же лица
Слишком яркие для суматошных будней –
Движутся в никуда,
Прячут слезы за очками,
Скрывая свои чувства.
Прикройте меня пока мне грустно
А как же будущее…
И кажется весело,
Но и печально, что
Сны, в которых я умираю –
Самые лучшие…
Мне трудно сказать тебе
И смириться с тем, что
Люди запутались, и этот
Мир сошел с ума
*
Все на этой планете зависит от Солнца.
И только море, женщины и кошки ещё и от Луны.
А я ещё и от моря.
Воздух плюс 23. Вода плюс 20.
*
Гаджибей, Качибей, Аджибей…
Как только не звучало название древних этих мест.
Остановлюсь на более привычном: Хаджибей.
Лиман.
Сюда идёт “камышовый” трамвайчик от Пересыпского моста.
Здешняя вода мало напоминает привычную мне, морскую; царапает названием: “рапа”, но ласкова, как все воды на исходе лета.
Плыть в матовой плотной рапе, отливающей всеми оттенками зелени, странно и труднее, чем в морской, ещё и потому что она — рапа — мало и слабо солёна и непроницаема.
Где ты, дно? Есть ли? Здесь ли?
Может там, подо мной, бездонная глубина, в которую если погрузишься — вынырнешь где-нибудь в позапрошлом веке, в тихом омуте, и увидишь чумаков, собирающих соль…
Один из историков тех лет (Скальковский) пишет о Хаджибее:
«В 1827 году, после летних жаров, в августе месяце, он (лиман) покрылся таким слоем соли, что пространство в 6000 кубических саженей и в 2 вершка толщины могло дать до 4000000 пудов ея, и повозки могли итти далеко в воду, по причине мелкости…”
Сейчас подо мной бездна.
Которая без дна.
Лиман ночной завораживает.
Абсолютное слияние стихий и пространств: неба, воды, воздуха, земли.
Шелестит сухой камыш. Шепчет что-то воде. Кричит ночная птица. Знать бы, какая?
Неясыть? Ушастая совушка?
Течение относит меня далеко от причала, и я плыву в опрокинутой небесной чаше.
Нет земли. Нет неба. Нет меня.
Только сухой шелест узких камышовых страниц-листьев, как страниц книги времени, летописи.
Только тяжёлая тёмная вода.
Вода ли?
Рассвет возвращает привычные взору грани и границы, небо прочерчено крыльями чаек, утренняя вода опалесцирует, и неизменная лодка с лодочником уже вышла навстречу кому-то. За кем-то.
Кто знает, каким будет утренний улов…
Сфумато.
Лёгкие перистые облака укрывают тени небесных рыб — не иначе, и рыбы эти крылаты.
Солнце прорывает огромную, самую тёмную тень кистепёрой рыбы, спящую на грани миров, между небом, землёй и водой.
Утренние птицы поют по-другому и о другом.
О чём поют птицы ночные, мне ещё только предстоит разгадать, как и то, о чём шепчутся ночные камышовые заросли.
Хаджибей. Причал. Последние дни августа в доме над водой, с Капитанским мостиком, в день рождения мудрого и доброго Бориса Степановича Куклова, Капитана здешнего дома-корабля, давно уже плывущего в водах миров иных. Дом-корабль и дом-пристань, причал — одновременно.
Давний и добрый мой друг Леночка и её питомец — зеленоглазый котейка Пушик, добрейшее и умнейшее существо, абориген, которому несказанно повезло вытянуть счастливый билет в лотерее, котиков, кошечек и котят здесь всегда много, — хозяева здешнего иного, счастливого измерения, которое и близко, и так далеко от всего привычного. На другой планете.
Ласточки ещё не улетели, но уже покинули своё гнездо. Птенцы встали на крыло, и с каждым взмахом-штрихом стираются, размываются, растушёвываются последние летние часы, минуты, секунды.
Я в гостях.
Но, ей-богу, осталась бы в здешних плавнях кистепёрой летучей рыбой, русалкой, камышинкой, камышовкой, мышью, кошью, тенью утренней, тенью вечерней.
И была бы долго и безмятежно и, наверное, счастливо.
*
Тяжёлое небо лежит на плечах прохожих.
От неподъёмной тяжести они сутулятся, силуэты усталы, в каждом – обречённость на грани безысходности.
Лиц нет. Маски.
Ещё вспыхивают взгляды у некоторых, но горят недолго – угасают.
Горение невозможно.
Откуда-то возникает тонкий нежный звук, рассыпается, дробится в воздухе, разбивая тяжесть и мглу.
Слово выплывает из памяти…караталы – медные тарелочки в тонких смуглых руках.
Глухие удары в барабан учащают пульс.
Теперь слышится и мантра, пробуждающая ещё несколько спящих слов: киртан.
Харе Кришна Харе Кришна / Кришна Кришна Харе Харе// Харе Рама Харе Рама / Рама Рама Харе Хааре…
Маха – мантра.
Шафрановые сполохи, улыбки, искрящаяся радость в глазах.
– Кришнаиты, – произносит кто-то рядом, и я уже вижу их, танцующих посреди улицы, славящих солнцеподобного своего Кришну, и вспоминаю ещё одно слово: мриданга, ритуальный барабан, бывший когда-то флейтой Кришны. Когда он решил сойти на Землю, чтобы научить людей радоваться, воспевая имена бога, флейта расплакалась:
– Мы никогда не расставались…Не бросай меня.
– Я возьму тебя с собой, – ответил Кришна, – но в другом облике.
Так флейта Кришны превратилась в мридангу.
Наверное, я не смогла бы так отпустить себя полностью, но на какое-то время отпускаю своё сердце – на звук медных тарелочек, пульсировать в такт биению мриданги.
Пространство изменяется.
Тяжёлое небо поднимается выше.
Прохожие расправляют плечи, взгляды теплеют, оживая.
На какое-то время забываю, где я.
Ненавистный угол у Привоза, с вечными пробками и заторами, преображается, как флейта Кришны.
Кто знает, что за сила сокрыта в этих простых словах маха-мантры…
Сила жизни? Радости? Света?
Сумерки подсвечены сполохами шафрановых мантий, и несколько искорок радости остаются со мной и во мне надолго. Навсегда.
Навстречу жизни
… Страна Ворожей. Прибежище уставших от жизни героев, край вечного счастья и молодости, Инис Аваллон (Ynis yr Afallon) – Остров Яблони. Остров Яблок.
По преданиям, Авалон находится далеко за морем.
Сон о туманном тихом побережье, где у тишины голос волн, где воздух пахнет осенними травами и палой листвой. Единственный путь на остров лежит через жизнь.
В голосе воды едва различим плеск вёсел.
К берегу причаливает лодка, лодочник темнее ночи.
Мгновение – и лодка отчалит в обратный путь, а я останусь, вдохну тонкий летучий аромат цветущего вереска и проснусь от твоих шагов.
Ничего не изменилось. Всё тот же сон.
Ты идёшь узкой тропинкой между скал и несёшь кувшин, и снова протягиваешь мне стакан – пожалуй, самое обыденное, в этом сне, на этом острове: гранёный, прозрачный, всклень наполненный белым дымом.
– Молоко…
Наяву я перестала пить молоко давно, видимо, выпила всё, отмеренное на эту жизнь, холодное и тёплое, с мёдом и лавандой, и просто так…залпом и маленькими глотками.
– Пей.
– Не хочу.
– Пей, – повторяешь ты и улыбаешься.
Делаю глоток. По вкусу это больше похоже на шампанское, так же покалывает и играет в крови.
– Что это?
– Жизнь. Живи, пожалуйста.
Растерянно делаю ещё несколько глотков.
– Если до дна – не проснусь?
– Это не сон.
– Не сон, – повторяю, – не сон. Что тогда. Неужели смерть?
– Жизнь.
– Лодка отчалила.
– Обернись.
Оборачиваюсь.
Лодка покачивается на воде и несёт меня навстречу рассвету.
Навстречу жизни.
Остальное можно не замечать
Старый дом в маленьком тихом дворике в сердце Одессы заучен мной наизусть –
каждый штрих, каждый звук, каждый взгляд.
За стеною поёт чайник.
Песенка наполняет звенящую утреннюю тишину двора.
Два десятка полуодетых тел, две собаки, кошка, два кота.
Чёрный кофе – сахар, кардамон, корица.
Засахарившийся майский мёд тает в зелёном чае.
Нарезанный с вечера лимон терпеливо ждёт своей участи.
Хлопает дверь – кто-то уходит в туман и стынь декабрьского рассвета,
За первым трамваем нехотя плетётся второй.
Правила жизни в одесском дворе бесхитростны и просты.
Просыпаюсь в шесть,
но всё чаще – в пять,
раскаляю турочку добела. Нет, всё-таки, докрасна.
Сколько лет я живу здесь, где шальные чайки кричат о близком снеге,
где люди щедры и солнечны, но им так не хватает тепла и солнца, не хватает любви.
Мир обескровлен и обесточен.
Люди зовут электричество – светом.
Старая песенка впадает в старые стены.
Синенький скромный платочек вылинял.
А песенка осталась.
Тихо коснётся игла пластинки памяти.
Поймёшь в какой-то миг, что были не теми и не с теми –
но как-то уживались – впритык, впритирку, прорастали друг в друга – враг во врага.
Так уживаются голоса в телефоне.
Лабиринты декабрьской ночи стирает рассвет.
А выхода нет – как не было.
Просыпается дом. Пробуждается город. Оживает робкая надежда на чудо.
Маяк поёт свою вечную песню.
Детский смех. Чей-то плач. Чей-то вздох.
Не хватает только твоего голоса.
Остальное можно не замечать.
Сентябрь – декабрь 2020. Одесса.
Salve
Спрошу первого встречного:
– Что для тебя Одесса?
Первый встречный ответит:
– Море.
Голос подхватит ветер и наполнит им синий парус.
Спрошу второго встречного:
– Что для тебя Одесса?
– Молдаванка, – улыбнётся второй встречный,
открывая ворота, за которыми прячется маленький дворик с вишнями и абрикосами…
– Что для тебя Одесса? – спрошу третьего встречного.
– Собор. Воронцов. Пушкин. Бульвар. Лестница… – взволнуется третий встречный, взмахнёт руками, и над городом встанет радуга – от края земли до края моря.
– Что для тебя Одесса? – спрошу четвёртого встречного.
– Старое кладбище. Вокзал. Куликово Поле, – вздохнёт четвёртый встречный, и грусть его прольётся на город тёплым летним дождём.
– Что для тебя Одесса? – спрошу пятого встречного.
– Люди, – ответит пятый, и поведёт меня через Соборную площадь,
мимо Собора, дома Руссова, Воронцова, через Пассаж – по Дерибасовской, через Горсад – на Бульвар – к Пушкину, и по Лестнице – к морю.
Пятый встречный расскажет о людях, живших когда-то в домах с кариатидами и атлантами, маскаронами и грифонами, и незаметно исчезнет в одном из них, в парадной с надписью Salve, или Привѣтъ.
Вернусь на узкую улочку, к воротам старого дворика, и первый встречный спросит меня: что для тебя Одесса?
И я отвечу:
– Море. Дворики. Люди.
Каждый входящий в город, будь счастлив.
Salve!
Когда изменяется мир
Гуляя под сентябрьским жгучим одесским солнцем, не забываем о полной Луне.
Меняем ориентиры и ландшафты, рвём шаблоны и штампы.
Ищем ольховую серёжку, кто ещё помнит, зачем.
Когда изменяемся мы, изменяется мир.
“Предпримите в этот день какие-то изменения в привычном обиходе событий: пойдите на работу совсем другой дорогой; оденьтесь так, как давно не одевались (и стиль кежуал приветствуется), сервируйте еду необычно, поставьте в вазу эклектичный букет. В общем, хоть в чем-то уйдите от рутины. Изменение внешнего меняет возможности. Одно подтягивает другое. “
Круговорот книг во времени
Ко мне вернулся сборник Шпаликова.
Вернулся самым невероятным образом, благодаря человеческой душевной щедрости.
И ФБ, конечно – перекрёстку миров, времён, пространств.
Соня Удаленко прочла публикацию, посвящённую Геннадию Шпаликову, в которой, помимо всего прочего, я сетую на то, что сборник, подаренный отцом, у меня зачитали, и великодушно подарила мне сборник из своей семейной библиотеки.
Тот самый. В суперобложке.
Будто из давнего прошлого привет.
Таким образом, видимо и происходит круговорот книг во времени.
И не только книг.
Соня, бесконечное и безмерное спасибо Вам.
Сто восемьдесят один….
181.
Дни мало чем отличаются от ночей.
Время смешалось.
Течёт, как ему вздумается.
Или не течёт вовсе.
Только потом, пытаясь отделить день от ночи, понимаю: невозможно.
Как невозможен обратный отсчёт.
181…
Теперь-то я знаю, что в сутках не 24 часа.
Час может быть равен суткам.
И наоборот.
Нет ничего более относительного и субъективного, чем время.
Если оно вообще существует.
Войти в реку времени….
Ночью — больше усталость и меньше злость.
За окном — осенняя вьюга.
Гостиница — это от слова «гость»,
Все мы в жизни в гостях друг у друга.
Можно глотку драть, не жалея сил,
Утверждая, что все невзначай, но…
Всех нас кто-то когда-то сюда пригласил,
Мы встречаемся не случайно.
И когда поверишь, что это так,
То рождается ощущенье
В том, что каждая встреча есть верный знак
Высочайшего назначенья.
Только что надежды? Рассыпались в прах.
Ночь в окне туманом клубится…
Я опять в каких-то незваных гостях.
Спит хозяин. Пора расходиться…
Уже не вспомнить, когда впервые услышала эти и другие стихи Андрея Макаревича.
Магнитофон был даже не кассетный — катушки такие — бобинами назывались.
После каждого стихотворения – песня.
После “Гостиницы” — “Ночь”.
Оправдано.
Слушала “Ночь” тысячу тысяч раз, но нигде и никогда больше не встречала той старой записи.
Что это было? Где? Со мной ли? Было ли.
Смыло рекой времени вместе с именем мальчика, который знал о реках и мостах и о “Машине Времени” всё и гордо именовал себя «машинистом», и был похож на Кутикова. Носил усы, чтобы подчеркнуть это, и так однажды взглянул на меня из-под очков…
Любовь, конечно же, была безответной.
Сколько лет прошло после детства, а после юности — сколько?
Не сосчитать. Не измеряется время календарями.
Только реками и мостами, которые тянем, надеясь на чудо, разводим, сжигаем и… снова тянем.
От жизни – к жизни, от берега – к берегу, от сердца – к сердцу.
С тех пор жизни четыре прошло — не меньше, тяну пятую. Или шестую. Свою ли?
Мост от себя — к себе.
Сбилась со счёта.
В такое поверит лишь тот, кто знает, как это: быть чужим.
В мире. В доме. Во времени.
Гостем на большой дороге.
Так мирно уживались рядышком эти слова ещё каких-то несколько столетий тому назад.
Гостинец – дорога, большак. Гость – купец.
Гостиница, гость, гостинец… И погост, разумеется. Погостили — и будет.
Слова одного извода.
Так-то, гости-господа.
Вечно мы в каких-то незваных гостях.
Парк воспоминаний
Вспоминаю о прекрасных девушках-сфинксах с пристани одного из прудов в Царицыно. Там сейчас снежно и холодно, наверное.
Прилетает ли к ним вещая птица?
Что прокричала она тогда? Что обычно кричат вороны… Nevermore?
Из самого любимого у Эдгара Аллана По “The Raven”.
«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting —
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! — quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
В переводе Михаила Зенкевича крик ворона звучит именно: «Nevermore!».
И ближе мне поэтому, хотя переводы Мережковского, Бальмонта и Брюсова люблю. Переводов “The Raven” на русский много. Более двадцати. Но только Зенкевич, кажется, сохранил «Nevermore».
В крике этом и обречённость, и предчувствие смерти, и холод. Вечность.
Девушки-сфинксы ко всему привычны. Поселились они на пристани не так давно, оказывается, в 2006-2007 годах при реконструкции парка. Автор — скульптор Александр Пирогов. Вспомнилась легенда, в которой звучит загадка Сфинкса, дошедшая до наших дней. Ответ давно всем известен.
Пришло время новых загадок, на которые нет ответа даже у Сфинкса. Время новых сказок. В каждой — лишь малая толика вымысла, намёк и урок не только добрым молодцам, но и красным девицам.
Невероятную сумятицу внёс в моё сегодняшнее утро первый снег. Перепутал мысли, спутал все планы. И никуда не деться от странного внутреннего голоса, звучащего набатом: «Скажи мне, кто ходит утром на четырёх ногах, днём — на двух, а вечером — на трёх? Никто из всех существ, живущих на земле, не изменяется так, как он. Когда ходит он на четырёх ногах, тогда меньше у него сил и медленнее двигается он, чем в другое время?»
Стало понятно, что прокричала мне вещая птица.
Загадку Сфинкса, конечно же.
И эхом над водой: «Nevermore!»
О вредных привычках
Пора бы избавиться от вредной привычки править давние стихи. Выдохнулось — пусть живёт.
Но не судьба. Перекраиваю, переписываю у окна. Любимое место, после моря, конечно же.
Кажется, что живёт вместо меня кто-то другой — а я из окна наблюдаю за этой чужой жизнью, в которой от меня ничего не зависит.
Есть только одно, связующее и связывающее меня с заоконьем.
Когда живущему вместо меня больно, задыхаюсь от боли и я.
Значит, всё-таки, моя жизнь.
Всё-таки — я.
Штиль….
Полный штиль.
Полный восторг.
Полный аншлаг на побережье.
Знакомая так говорит, когда хочет подчеркнуть, что аншлаг действительно состоялся, хотя словом “аншлаг” всё сказано. Но слово «полный»…
Небольшая заминка.
Я не любитель обсценной лексики, додумайте сами, это просто.
Вчера утопила строку нерождённого стихотворения.
Сегодня очки. Очередные. Любимые.
Не вошло бы в привычку топить что-то, либо кого-то ежедневно. Осторожнее надо бы быть. И не быть осторожнее.
Из всех утопленных мной когда-то очков выйдет неплохая инсталляция на дне морском.
Впрочем, если они приглянулись русалке, или морской царевне, только порадуюсь.
А так хотелось написать, что утро было свежим, как октябрьская роза, и что окно моё заплетает виноград.
Не судьба.
Рок.
Мы связаны, Агнешка
Памяти Агнешки Осецкой
«Родилась в неудачное время, неудачном месте, неудачной семье…»
Прочла и вспомнилось классическое: времена не выбирают, в них живут и умирают.
Ей выпало жить в непростые времена, да и кому, скажите, выпадают времена простые, читай – счастливые и безмятежные.
Счастье весьма и весьма субъективное состояние. Можно быть счастливым, когда все вокруг несчастны.
И наоборот.
Тридцать шестой год. Польша.
Три года до начала Второй Мировой.
Конец войны она встретила школьницей, а вскоре окончила гимназию имени Марии Кюри-Склодовской.
Она была влюблена в музыку, мечтала стать журналисткой, поэтессой, писательницей, и ещё, может быть, актрисой.
Хотела всё и сразу. Хотела и спешила жить.
А выбор пал на журналистику.
Потом была Высшая кинематографическая и театральная школа – для этого пришлось переехать из родной Варшавы в Лодзь.
Ещё студенткой она подружилась и стала сотрудничать со Студенческим сатирическим театром: писала стихи, прозу, репортажи. Её приняли, полюбили, она стала лицом, голосом, душой мирного поколения, светлых пятидесятых, поколения, живущего мечтами и надеждами.
Вскоре она становится радиоведущей музыкальной передачи, которая дала старт многим звёздам польской эстрады.
Она и сама пела неплохо, но только для самых близких, для друзей.
Она была красива: голубоглазая блондинка, с правильными тонкими чертами лица.
Она влюблялась – о её романах ходили легенды.
В неё же была влюблена вся Польша.
Её называют музой Булата Окуджавы.
Их действительно связывала многолетняя дружба.
Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою…
Это она – Агнешка Осецкая [Agnieszka Osiecka]
Он написал несколько песен на ее стихи.
В 1963 году, впервые приехав в Польшу, он оказался на радио, на передаче, которую вела тогда Агнешка. С этого времени начинается их дружба, их творческий союз.
Незадолго до своего ухода он напишет:
Поверь мне, Агнешка, грядут перемены…
Так я написал тебе в прежние дни.
Я знал и тогда, что они непременны,
лишь ручку свою ты до них дотяни.
А если не так, для чего ж мы сгораем?
Так значит, свершится все то, что хотим?
Да, все совершится, чего мы желаем,
оно совершится, да мы улетим.
Она сорвалась в полёт чуть раньше – 7 марта девяносто седьмого.
Булата Шалвовича не стало 12 июня того же года.
Накануне своего ухода она на автоответчик напела для него несколько строк из своей старой песенки «Ах, пане, панове», переведенной когда-то им на русский язык для спектакля «Вкус черешни».
Ach, panie, panowie, ach, panie, panowie,
ach, panie, panowie, czemu ciepła nie ma w nas?
Co było, to było, co było, to było,
co było, to było, nie wróci drugi raz.
Ах, пане, панове,
да тепла нет ни на грош.
Что было, то сплыло,
того уж не вернешь.
Ах, пане, панове, кто же знал, как на самом деле жилось ей.
За иллюзорной лёгкостью скрывалась другая жизнь, переполненная разочарованиями, потерями, утратами…Поисками любви и забвения от любви и от нелюбви.
О том, что она несколько лет болела раком кишечника, узнали только после её ухода.
Она была и осталась терпеливой девочкой-отличницей.
Песни на её стихи пела не только вся Польша, в той стране, откуда я родом, их тоже очень любили, правда, мало что знали об авторе.
– Хочешь, я разбужу твою польскую кровь, – спросила как-то меня “подружка-юности-сестра”, которую «давно забыть пора», да вот не забывается, и вряд ли уже забудется, – и поставила на новенький проигрыватель пластинку Северина Краевского…
Gdzies w hotelowym korytarzu krotka chwila,
Splecione rece, gdzies na plazy oczu blysk,
Wyslany w biegu krotki list,
Stokrotka sniegu, dobra mysl…
В сплетенье рук. Блеск глаз на пляже. Тёплый бриз.
Письма помятый в спешке лист.
Снежинкой – радостная мысль.
Как это мало, моё сердце, чтобы жить.
Беги, рассвет спешит….
Какая-то часть моей крови отозвалась, конечно, мгновенно.
А вскипела вся.
Кто знает, сколько кровей смешано в нас.
«Ах, королева…– вопросы крови – самые сложные вопросы в мире!»
Ещё раньше эта самая частица крови отзывалась на песенку из приснопамятного сериала. Правда, тогда ещё не было сериалов, были многосерийные фильмы.
В многосерийном фильме «Четыре танкиста и собака» звучит песня, написанная на стихи Агнешки Осецкой «Баллада о танкистах» (оригинальное название — «Беспокойные дожди» (Deszcze niespokojne). Звучит не полностью – два куплета – второй и третий.
Кто из нас не напевал тогда:
Powrocimy wierni
My czterej pancerni
,,Rudy” i nasz rudy pies..
My czterej pancerni,
Powrocimy wierni,
Po wiosenny bez.
Кто из девочек не был влюблён в Янека, а мальчики…
Мальчики видели себя на месте экипажа танка «Rudy» , а влюблялись, конечно, в рыжую Марусю и в Лидку.
Что ещё я знаю о ней… То же, что и все, пожалуй.
Что есть дочь, журналист. Что есть фонд. Что Театр Ателье в Сопоте, для которого она написала свои последние песни, носит её имя. Ежегодно там проходят полуфинальные концерты конкурса исполнителей её песен под названием «Вспомним об Осецкой» (Pamiętajmy o Osieckiej). Что её имя носит студия радиостанции «III программа Польского радио.
Что посмертно она награждена Командорским крестом ордена Возрождения Польши.
Что до самых последних дней она оставалась такой же красивой и вдохновенной, как в юности.
Что в Варшаве, в Praga-Południe, около кафе Rue de Paris за столиком сидит прекрасная дама, а перед ней разбросаны исписанные черновики. Этот памятник Агнешке Осецкой создали Дариуш и Тереза Ковальски в мае 2007.
Что с вечными черновиками там – на столике – всегда лежат живые цветы.
Что когда-нибудь я принесу туда розу.
Не в этой – так в следующей жизни.
И что кровь моя – все её части, вся гремучая смесь: русская, польская, русинская, украинская( глубже просто боюсь заглядывать), откликается на её стихи и песни.
Даже в переводах.
Мы связаны, Агнешка.
И мы не успокоимся.
Nie spoczniemy….
*
Так мы и летали сегодня…
Человек под чёрным парусом, будто под тонким серпом чёрной луны ( если не ошибаюсь, это называется кайтбординг) и моё сердце вместе с ним.
Море волнуется, и уже давно потерян счёт волнениям и волнам.
Тёплое октябрьское, вечное.
И дождь не заставил себя ждать.
Словом – всё сбылось.
*
608 дней и ночей?
Шестьсот восемь?
Переспросила пустоту монитора, привыкая к цифрам.
Прописью не так режет.
Буквы не так остры и неумолимы, как цифры, пока не вчитаешься.
Пересчитала: 243.
Врут календари, счётчики и ноутбуки.
Мой, оказывается, давно уже живет в 2021.
Без меня, или со мной – неважно, чья рука коснётся клавиатуры.
В итоге, как ни считай – безвременье.
Бесконечность.
Но зарвавшийся ноутбук в 2020 вернула.
Октябрь. День первый.
Моё первое октября ещё длится.
Не тороплюсь в день второй.
Иногда приятно задержать не только праздничную полночь, но и раннее утро октября.
Рассматриваю день первый.
Прикасаюсь.
В нём утреннее море и дождь, великодушно прошедший стороной.
Луговой клевер, мелисса, шалфей и ещё что-то, давно проросшее сквозь жизни и смерти, сквозь оставленные дома, свернувшиеся в спираль аммонита. Они так близки, что волей-неволей проскальзываешь сквозь тонкие стены-грани в любой, в любую из прежних жизней. Сквозь память. Сквозь себя.
Такое безрукое существо, как я, только созерцать и способно.
Есть такое удивительное слово в украинском языке – майстриня. Оля.
Ещё она привезла мне целую семейку любимых зелёных яблок, которые категорически отказались сниматься.
Три веточки цветущего дикого тархуна кто-то оставил у моря, на месте, которое считаю своим.
Кому, как не мне.
Здравствуй, октябрь.
Дом восходящего солнца
Каждый пишет свою книгу.
Кто-то неведомый и невидимый сохраняет записи.
Иногда он открывает своё имя людям.
И никогда лицо.
Человек, повернувшийся к востоку спиной, удивлён не восходом, а моим рассветным – не пропустить бы! – бдением.
Он удивится, если однажды солнце не взойдёт.
Он привык.
Так привыкают к электричеству, называя его светом.
Так привыкают к чуду, к волшебству, к алому парусу.
К любимым.
…привычка слывёт нежнейшей из убийц…
Содержимое перемёта, так, кажется, называется это нехитрое приспособление для рыбарей-лентяев, интересует человека куда больше.
Я же удивляюсь всякий раз, когда вижу восходящее солнце.
Знаю, что как только смогу равнодушно повернуться к нему спиной – жизнь моя окончится в ту же секунду. Жить станет незачем здесь, на Земле. В Доме Восходящего Солнца.
Легендарная «The House of the Rising Sun» в каких только вариациях не звучала.
Артур часто напевал её. Один из вариантов (русский) звучал примерно так:
Ходит по свету легенда о том,
Что где-то средь горных высот,
Стоит, стоит прекраснейший дом,
У которого солнце встает.
Мне говорила мама о нем,
О доме чудесном о том,
Что отец ушел искать этот дом,
Но так его и не нашел.
Я шел через горы, покрытые льдом
Я шел и неделю, и год
Но я не нашел, не нашел этот дом,
У которого солнце встает…
*
Конец семидесятых.
На спортивной площадке вечером всегда было шумно.
Чужие здесь не ходили – только свои.
Молодая поросль окрестных дворов Молдаванки.
И я. Вроде уже не чужая, но и не своя ещё.
Гитары по кругу до полуночи, и далеко за полночь.
Сигареты. Случалось и вино.
По счастью, о моём режиме дня, как и о моральном облике, бабушка радела не так сильно, как родители.
А они были далеко.
«The House of the Rising Sun» я впервые услышала в русскоязычном варианте.
Мальчик с гитарой…Нет. Это сложно назвать гитарой, но каким-то образом он играл на ней. И пел о том, что где-то на свете есть дом восходящего солнца.
Много позже станет понятной его тяга к стране восходящего солнца, к её истории, культуре, традициям.
К абсолютно чужой и чуждой мне стране, далёкой, как вечная Фудзи с восходящим над ней солнцем.
В сумерках не видно лица, лишь профиль – точёный, резкий, тёмный.
Такие чеканили на старинных монетах.
Все умолкали, когда он пел.
Всегда в чёрном, либо – в хаки.
Подтянутый. Сильный. Жёсткий.
Два друга, два близнеца-брата – не отличить.
Чуть позже появлялся ещё один. Упакованный в новенькую «джинсу».
Делал вид, что его абсолютно не интересует эта компания с гитарами.
Из кармашка джинсовой курточки выглядывал краешек красно-белой сигаретной пачки. Marlboro.
После «круга почёта» намеренно неспешного, подтягивался несколько раз на турнике, снимая предварительно курточку. Не думаю, что боялся испачкать. Бицепсы показывал. Хорошие, надо отдать должное.
Подсаживался ближе, но держался на расстоянии.
– Ты куришь, – удивился, увидев в моих руках сигарету.
– А ты спортсмен?
– Ты про сигареты? Это так, на всякий случай. Вдруг кто закурить попросит.
Он протянул открытую пачку. На этот раз – Salem. – Девушкам полагаются ментоловые.
– Знаешь их? – я кивнула в сторону ребят с гитарами.
– В одном дворе живу. Вон с тем. На которого ты запала.
– С чего ты взял?
– Наблюдательный. Меня зовут Олег. Его – Артур. Познакомить?
– Нет.
– Радует. Кстати, песня, на которую ты тоже запала, о другом.
– Откуда ты всё знаешь…
– Английский надо учить, пригодится в жизни. Это песня о тюрьме. О женской тюрьме. А эта поющая босота думает, что о солнце.
– Он босота. А ты – сволочь.
Я ушла с площадки.
Нужно было ещё успеть собрать вещи – завтра я уезжала. Лето подходило к концу.
Каникулы заканчивались.
Впереди был последний школьный год.
Дом восходящего солнца оставался со мной, как и воспоминание о мальчике с гитарой.
к которому позже меня приведут совсем другие дороги. Как и его – ко мне.
Наши дворы были рядом – на соседних улицах.
Идти же пришлось семь лет.
Чтобы однажды увидеть, как он улыбается.
Чтобы влюбиться в его улыбку.
Одинокий всадник Авсень
Лето не кончается ни в августе, ни в сентябре.
Просто кончается сентябрь.
Граффити на песке — ЛIТО 2020.
Буквы не тронуты.
Цифры размыты и уплывают.
Тень моя уплывает следом.
Тёплое море. Тёплый песок.
Штормит.
Дети бегут за волной.
Одинокий всадник на побережье — Авсень — сменил коня на переправе из лета в осень.
Два полнолуния
Два полнолуния в один месяц.
Октябрь, начавшийся Луной Охотника, завершается Голубой Луной.
Это не означает, что Луна изменит свой цвет.
Две полных Луны в одном месяце случаются, в среднем, каждые два с половиной года. Второе за месяц полнолуние именуют голубой Луной: “оnce in a Blue Moon”, что дословно переводится как “когда-то под голубой Луной” . Или на голубой Луне. В смысле — нечасто.
Такое полнолуние на Хэллоуин — явление редкое. Следующее случится только в 2034 году. Можно загадывать желания, соблюдая осторожность — сбываются. Тринадцать полных лун, високосный год… Контролировать действия трудно. Мысли ещё труднее. Практически невозможно. Но необходимо хотя бы попытаться.
Мало ли что. Мембрана между мирами сейчас очень тонка.
31 октября. 2020. 16:51 (по Киеву).
“….Спонтанность озарения. Сублимация чувств в творческие проявления. Проявляется утонченный вкус и выход за рамки обыденного, свобода фантазии, экспромт. Угнетает монохром. Хочется ярких цветных пятен.
Индексом Урана был, есть и будет – ПОЛЕТ. Чем выше полет вашего сознания, тем легче проживется текущий этап.”
И о погоде
Мелодию эту, конечно же, помнит каждый, кто успел хоть немного пожить в стране, где каждый вечер на голубых телеэкранах раздавались позывные программы “Время”.
В прогнозе погоды после программы звучала мелодия Андре Поппа (Andre Charles Jean Popp) «Манчестер-Ливерпуль».
Впоследствии Роберт Рождественский написал русский текст о памяти и прощении, и должна бы случиться песня. И не случилась.
Не срослось. Текст так и остался жить сам по себе, отдельно от музыки.
Впрочем, возможно, это только мне так кажется, спорить не стану.
Но стоит лишь раз услышать детский печальный голосок, поющий эту песенку на французском, увидеть огромные глаза Мари Лафоре, и всё срастётся: и слова и музыка…
Может причина в русалочьих глазах её, или в этом тихом je t’aime, je t’aime, которое как ни переводи, всё норовит звучать на французском, и дыхание учащается и сердце летит в пропасть за этим тихим je t’aime, je t’aime.
Тихая вода размывает берега. Это уже из русского. Верная примета.
В 1961 выходит первый хит Мари — с молодым Жаком Ижленом — «Блюз Сен-Тропе».
Несколько лет взлёта — Мари Лафоре становится голосом новой волны Франции. А в середине шестидесятых она записывает самые известные свои песни, среди них популярные в СССР — «Manchester et Liverpool», «Anton, Ivan, Boris et moi» и «Viens, viens» (французская версия «Rain, Rain, Rain»).
Мари нравилась фолк-музыка, она хотела писать свои песни. К сожалению, выйти из амплуа поп-певицы, которое её тяготило, так не удалось, и в конце семидесятых она закончила музыкальную карьеру. Одной из последних песен стала «Il a neige sur Yesterday» (“Вчера шёл снег”), баллада о распаде “The Beatles”.
Мари Лафоре переехала в Швейцарию, открыла художественную галерею. В 2005 был объявлен большой прощальный тур певицы, но был отменен из-за ухудшения здоровья.
На сцену она больше так и не вышла.
Небольшая, но очень яркая фильмография: к примеру “На ярком солнце”, где она снялась с Аленом Делоном (первая экранизация романа “Талантливый мистер Рипли”).
Кому-то, конечно, помнится ещё песенка-считалочка о времени, когда…
“мы были еще детьми
на вересковой тропинке
вдоль реки
мы собирали мирабель
под носом у горлиц…
и были все влюблены
Ты в меня, я в него
в одного вчера, в другого сегодня…”
В песенке сразу запоминался припев:
Anton, Ivan, Boris et moi
Rebecca, Paula, Johanna et moi…
Птичья, будто невесомая, мелодия.
Такие же невесомые, прозрачные слова.
И такая долгая и не самая лёгкая жизнь.
Мужья, дети. Поклонники и поклонницы. Одиночество.
А в памяти только эти русалочьи глаза, в сердце только тихое это je t’aime, je t’aime, срывающее плотины и мосты, размывающее берега и камни и само время.
Мари Лафоре ( Майтена Мари Брижитт Думенаш, фр. Maïtna Marie Brigitte Doumenach; 5 октября 1939, Сулак-сюр-Мер, Жиронда, Франция — 2 ноября 2019, Женолье, Ньон, Во, Швейцария)
*
Свет. Тепло. Любовь.
То, на чём держится наш мир.
То, чем наполнены гобелены Эсфири.
Гобелен с маленькой затонувшей амфорой стал крылом ангела-хранителя за моей спиной.
Глотком воздуха на смертельной глубине.
Не расстаюсь с ним.
*
Присесть на скамейке в Горсаду на несколько минут и очутиться в октябре восемьдесят второго, или восемьдесят третьего.
В таком далёком далеко, что давно уже сомневаешься в его существовании.
Так же, как и в своём.
Мелодия позовёт за собой, голос менестреля на полторы минуты позволит войти в иное время, в давнюю осень, в прекрасный и безумный мир, который стал ещё прекраснее и ещё безумнее.
Чем я занималась тогда?
Да всё тем же: выращивала свои химеры, не менее безумные, чем этот безумный мир.
Разве что с большей долей надежды на то, что всё ещё будет.
“Tears For Fears” ( Роланд Орзабал)
Mad World
All around me are familiar faces
Worn out places, worn out faces
Bright and early for the daily races
Going no where, going no where
Their tears are filling up their glasses
No expression, no expression
Hide my head I wanna drown my sorrow
No tomorrow, no tomorrow
And I find it kind of funny
I find it kind of sad
The dreams in which I’m dying
are the best I’ve ever had
I find it hard to tell you
I find it hard to take
When people run in circles its a very very
Mad world, mad world
Безумный мир
Вокруг меня знакомые лица
То же окружение, всё те же лица
Слишком яркие для суматошных будней –
Движутся в никуда,
Прячут слезы за очками,
Скрывая свои чувства.
Прикройте меня пока мне грустно
А как же будущее…
И кажется весело,
Но и печально, что
Сны, в которых я умираю –
Самые лучшие…
Мне трудно сказать тебе
И смириться с тем, что
Люди запутались, и этот
Мир сошел с ума
*
Все на этой планете зависит от Солнца.
И только море, женщины и кошки ещё и от Луны.
А я ещё и от моря.
Воздух плюс 23. Вода плюс 20.
*
Гаджибей, Качибей, Аджибей…
Как только не звучало название древних этих мест.
Остановлюсь на более привычном: Хаджибей.
Лиман.
Сюда идёт “камышовый” трамвайчик от Пересыпского моста.
Здешняя вода мало напоминает привычную мне, морскую; царапает названием: “рапа”, но ласкова, как все воды на исходе лета.
Плыть в матовой плотной рапе, отливающей всеми оттенками зелени, странно и труднее, чем в морской, ещё и потому что она — рапа — мало и слабо солёна и непроницаема.
Где ты, дно? Есть ли? Здесь ли?
Может там, подо мной, бездонная глубина, в которую если погрузишься — вынырнешь где-нибудь в позапрошлом веке, в тихом омуте, и увидишь чумаков, собирающих соль…
Один из историков тех лет (Скальковский) пишет о Хаджибее:
«В 1827 году, после летних жаров, в августе месяце, он (лиман) покрылся таким слоем соли, что пространство в 6000 кубических саженей и в 2 вершка толщины могло дать до 4000000 пудов ея, и повозки могли итти далеко в воду, по причине мелкости…”
Сейчас подо мной бездна.
Которая без дна.
Лиман ночной завораживает.
Абсолютное слияние стихий и пространств: неба, воды, воздуха, земли.
Шелестит сухой камыш. Шепчет что-то воде. Кричит ночная птица. Знать бы, какая?
Неясыть? Ушастая совушка?
Течение относит меня далеко от причала, и я плыву в опрокинутой небесной чаше.
Нет земли. Нет неба. Нет меня.
Только сухой шелест узких камышовых страниц-листьев, как страниц книги времени, летописи.
Только тяжёлая тёмная вода.
Вода ли?
Рассвет возвращает привычные взору грани и границы, небо прочерчено крыльями чаек, утренняя вода опалесцирует, и неизменная лодка с лодочником уже вышла навстречу кому-то. За кем-то.
Кто знает, каким будет утренний улов…
Сфумато.
Лёгкие перистые облака укрывают тени небесных рыб — не иначе, и рыбы эти крылаты.
Солнце прорывает огромную, самую тёмную тень кистепёрой рыбы, спящую на грани миров, между небом, землёй и водой.
Утренние птицы поют по-другому и о другом.
О чём поют птицы ночные, мне ещё только предстоит разгадать, как и то, о чём шепчутся ночные камышовые заросли.
Хаджибей. Причал. Последние дни августа в доме над водой, с Капитанским мостиком, в день рождения мудрого и доброго Бориса Степановича Куклова, Капитана здешнего дома-корабля, давно уже плывущего в водах миров иных. Дом-корабль и дом-пристань, причал — одновременно.
Давний и добрый мой друг Леночка и её питомец — зеленоглазый котейка Пушик, добрейшее и умнейшее существо, абориген, которому несказанно повезло вытянуть счастливый билет в лотерее, котиков, кошечек и котят здесь всегда много, — хозяева здешнего иного, счастливого измерения, которое и близко, и так далеко от всего привычного. На другой планете.
Ласточки ещё не улетели, но уже покинули своё гнездо. Птенцы встали на крыло, и с каждым взмахом-штрихом стираются, размываются, растушёвываются последние летние часы, минуты, секунды.
Я в гостях.
Но, ей-богу, осталась бы в здешних плавнях кистепёрой летучей рыбой, русалкой, камышинкой, камышовкой, мышью, кошью, тенью утренней, тенью вечерней.
И была бы долго и безмятежно и, наверное, счастливо.
*
Тяжёлое небо лежит на плечах прохожих.
От неподъёмной тяжести они сутулятся, силуэты усталы, в каждом – обречённость на грани безысходности.
Лиц нет. Маски.
Ещё вспыхивают взгляды у некоторых, но горят недолго – угасают.
Горение невозможно.
Откуда-то возникает тонкий нежный звук, рассыпается, дробится в воздухе, разбивая тяжесть и мглу.
Слово выплывает из памяти…караталы – медные тарелочки в тонких смуглых руках.
Глухие удары в барабан учащают пульс.
Теперь слышится и мантра, пробуждающая ещё несколько спящих слов: киртан.
Харе Кришна Харе Кришна / Кришна Кришна Харе Харе// Харе Рама Харе Рама / Рама Рама Харе Хааре…
Маха – мантра.
Шафрановые сполохи, улыбки, искрящаяся радость в глазах.
– Кришнаиты, – произносит кто-то рядом, и я уже вижу их, танцующих посреди улицы, славящих солнцеподобного своего Кришну, и вспоминаю ещё одно слово: мриданга, ритуальный барабан, бывший когда-то флейтой Кришны. Когда он решил сойти на Землю, чтобы научить людей радоваться, воспевая имена бога, флейта расплакалась:
– Мы никогда не расставались…Не бросай меня.
– Я возьму тебя с собой, – ответил Кришна, – но в другом облике.
Так флейта Кришны превратилась в мридангу.
Наверное, я не смогла бы так отпустить себя полностью, но на какое-то время отпускаю своё сердце – на звук медных тарелочек, пульсировать в такт биению мриданги.
Пространство изменяется.
Тяжёлое небо поднимается выше.
Прохожие расправляют плечи, взгляды теплеют, оживая.
На какое-то время забываю, где я.
Ненавистный угол у Привоза, с вечными пробками и заторами, преображается, как флейта Кришны.
Кто знает, что за сила сокрыта в этих простых словах маха-мантры…
Сила жизни? Радости? Света?
Сумерки подсвечены сполохами шафрановых мантий, и несколько искорок радости остаются со мной и во мне надолго. Навсегда.
Навстречу жизни
… Страна Ворожей. Прибежище уставших от жизни героев, край вечного счастья и молодости, Инис Аваллон (Ynis yr Afallon) – Остров Яблони. Остров Яблок.
По преданиям, Авалон находится далеко за морем.
Сон о туманном тихом побережье, где у тишины голос волн, где воздух пахнет осенними травами и палой листвой. Единственный путь на остров лежит через жизнь.
В голосе воды едва различим плеск вёсел.
К берегу причаливает лодка, лодочник темнее ночи.
Мгновение – и лодка отчалит в обратный путь, а я останусь, вдохну тонкий летучий аромат цветущего вереска и проснусь от твоих шагов.
Ничего не изменилось. Всё тот же сон.
Ты идёшь узкой тропинкой между скал и несёшь кувшин, и снова протягиваешь мне стакан – пожалуй, самое обыденное, в этом сне, на этом острове: гранёный, прозрачный, всклень наполненный белым дымом.
– Молоко…
Наяву я перестала пить молоко давно, видимо, выпила всё, отмеренное на эту жизнь, холодное и тёплое, с мёдом и лавандой, и просто так…залпом и маленькими глотками.
– Пей.
– Не хочу.
– Пей, – повторяешь ты и улыбаешься.
Делаю глоток. По вкусу это больше похоже на шампанское, так же покалывает и играет в крови.
– Что это?
– Жизнь. Живи, пожалуйста.
Растерянно делаю ещё несколько глотков.
– Если до дна – не проснусь?
– Это не сон.
– Не сон, – повторяю, – не сон. Что тогда. Неужели смерть?
– Жизнь.
– Лодка отчалила.
– Обернись.
Оборачиваюсь.
Лодка покачивается на воде и несёт меня навстречу рассвету.
Навстречу жизни.
Остальное можно не замечать
Старый дом в маленьком тихом дворике в сердце Одессы заучен мной наизусть –
каждый штрих, каждый звук, каждый взгляд.
За стеною поёт чайник.
Песенка наполняет звенящую утреннюю тишину двора.
Два десятка полуодетых тел, две собаки, кошка, два кота.
Чёрный кофе – сахар, кардамон, корица.
Засахарившийся майский мёд тает в зелёном чае.
Нарезанный с вечера лимон терпеливо ждёт своей участи.
Хлопает дверь – кто-то уходит в туман и стынь декабрьского рассвета,
За первым трамваем нехотя плетётся второй.
Правила жизни в одесском дворе бесхитростны и просты.
Просыпаюсь в шесть,
но всё чаще – в пять,
раскаляю турочку добела. Нет, всё-таки, докрасна.
Сколько лет я живу здесь, где шальные чайки кричат о близком снеге,
где люди щедры и солнечны, но им так не хватает тепла и солнца, не хватает любви.
Мир обескровлен и обесточен.
Люди зовут электричество – светом.
Старая песенка впадает в старые стены.
Синенький скромный платочек вылинял.
А песенка осталась.
Тихо коснётся игла пластинки памяти.
Поймёшь в какой-то миг, что были не теми и не с теми –
но как-то уживались – впритык, впритирку, прорастали друг в друга – враг во врага.
Так уживаются голоса в телефоне.
Лабиринты декабрьской ночи стирает рассвет.
А выхода нет – как не было.
Просыпается дом. Пробуждается город. Оживает робкая надежда на чудо.
Маяк поёт свою вечную песню.
Детский смех. Чей-то плач. Чей-то вздох.
Не хватает только твоего голоса.
Остальное можно не замечать.
Сентябрь – декабрь 2020. Одесса.