RSS RSS

Ирина Шульгина. На рассвете. Отрывок из повести

Вечер за вечером Мерула входил в ворота своего дома в полном изнеможении, смывал с себя пот и пыль, наспех ужинал и присаживался к фонтанчику в своем внутреннем дворике и сражался с непонятной тоской, подступающей к горлу. Несколько дней тому назад верный человек сообщил ему, что его озорной плясуньи Селены больше нет на свете – ее убили на ночной дороге в окрестностях Кесарии.

 «Ну, что ж это я? — пытался теперь он уговаривать себя, слушая нежное журчание водяной струи. — Что раскис, как девица? Что мне до нее? Сгинула, как и не было. Все равно ее ничего хорошего не ждало». Но никакие разумные доводы не помогали, и перед его взором все время вставало выразительное темноглазое лицо плясуньи под копной непослушных волос.

Как-то раз поздним вечером, когда шумная Кесария затихла, и с улицы не доносилось ни звука, к нему бесшумно подошел раб.

— Господин, — произнес он вполголоса, видя, что Мерула погружен в глубокую задумчивость, — там какой-то молодой человек, по виду — иудей, спрашивает тебя.

— Пропусти, пусть войдет, — бесстрастно ответил Мерула.

— Господин, он не хочет сюда войти. Просит тебя подойти к воротам.

Мерула раздраженно пожал плечами, но, вспомнив, что иудеи никогда не заходят в дома язычников, чтобы не оскверниться чем-то, по их представлениям, нечистым, встал и прошел к воротам. В вестибуле, скудно освещенном масляным светильником, стоял незнакомец лет двадцати, не более и, судя по одежде — иудей не из бедных.

— Ты хотел меня видеть? — спросил его Мерула.

— Приветствую тебя, Мерула, — тихо проговорил пришелец.

— Откуда ты знаешь мое имя? Я тебя не знаю.

— Мерула, — произнес юноша, не отвечая на вопрос, и в его голосе явно слышались умоляющие нотки, — позови ее. Позволь мне увидеться с ней.

— С кем? — усмехнулся Мерула, чувствуя, как его охватывает гнев против этого не в меру любопытного мальчишки. — Здесь нет никаких женщин, кроме двух немолодых рабынь. Тебе, должно быть, нескромные языки рассказали, что здесь живет искусная в танцах красавица. И ты, молодой иудей, решил втайне, под покровом ночи, когда никто из твоих соплеменников тебя не увидит, поразвлечься, поглазеть на зажигательные танцы, будоражащие кровь. А может быть, тебе хочется не только посмотреть, как она танцует, но и навестить ее ложе?

 

Примерно с месяц назад Мерула, богатый и удачливый торговец, подобрал в Кесарийском порту бродяжку-танцовщицу, иудеянку, поселил у себя в доме и назвал Селеной. Девчонка тешила его гостей искусными танцами и иногда – страстными ласками на своем ложе. Но пару недель тому назад плясунью пришлось выгнать – оказалось, что ее темное и подозрительное прошлое может повредить не только доброму имени самого Мерулы и кинуть тень репутацию его патрона.

 

Всхлипывания прервали раздраженную речь Мерулы.

— Умоляю тебя, — прошептал странный гость, — позволь мне увидеть Ревекку.

— Ревекку? — оторопело повторил Мерула, вдруг вспомнив, что он ведь так и не узнал настоящего имени Селены.

— Да, Ревекку, мою жену, — и молодой человек, более не сдерживая себя, заплакал.

— Твою жену-у-у? — протянул Мерула, и у него на миг перехватило дыхание. Он растерялся, не понимая, что говорить и чем утешить этого плачущего юношу. В конце концов, он решил, что надо сполна открыть ему горькую правду.

— Послушай, молодой господин, — сказал он, вздохнув, — этой женщины здесь больше нет. Еще несколько дней назад она жила в этом доме, но… ушла. И… не хочу с тобой лукавить…Не мучься напрасной надеждой. Не надейся ее найти… Она умерла. Ее больше нет. Эти сведения достоверны.

Молодой человек перестал плакать, некоторое время молчал, потом вскинул голову:

— Вы зачем?.. — выдохнул он в лицо Меруле, — зачем убили ее? Перед вами-то чем она провинилась?

Даже в неверном, мерцающем свете масляного светильника Мерула смог разглядеть ненависть, блеснувшую в глазах молодого человека, и резкий рывок его руки. Но Мерула нисколько не испугался и произнес:

— Успокойся, юнец, и выслушай меня. Поверь мне, я не убивал ее. Скажу больше — для меня ее смерть так же неожиданна и… горька, как и для тебя. — Последнее слово будто само слетело у Мерулы с языка, и, обронив его, он, наконец, сам себе откровенно признался, как тоскует по маленькой плясунье. — Ее убил другой человек, но и он сделал это не по своей воле. Ему приказали.

Молодой человек вдруг покачнулся, будто у него подкосились ноги, и упал бы, если бы Мерула не подхватил его под локоть и не усадил на деревянный табурет, стоявший в углу вестибула. Потом взял глиняную плошку, наполнил ее водой и протянул собеседнику:

— Возьми, иудей, выпей воды и приди в себя. Будь мужчиной. Ты еще молод и полон сил.

Юнец отпил воды, глубоко вздохнул и поднял глаза на Мерулу.

— Спасибо тебе, римлянин. Я надеялся здесь разыскать мою Ревекку. После того, как год назад она сбежала из Йерушалаима, где чуть не погибла, я старался выспросить о ней пастухов, пасущих стада в города, странников, идущих в Храм совершить жертвоприношение Господу. Поверь, я делал это очень осторожно, чтобы не проведали мои родные, а тем более — моя новая жена Рахэль. Она осталась в Йерушалаиме, ждет нашего первенца, а я… негодный муж, надеюсь разыскать здесь ее соперницу. Вернее сказать, надеялся. Но вот надежды больше нет, и Рахэли не о чем волноваться. Ревекка, Ревекка, единственная любовь моя!..

И мальчик опять начал всхлипывать.

— Если ты так ее любил, — резко спросил Мерула, чувствуя, как опять нарастает в нем раздражение против этого плаксы, — почему отпустил? Почему она сбежала? Может быть, ты ее обижал? Или не защитил ее от своих родных? Почему она однажды сказала: «Они все ненавидят меня»? Надо уметь беречь свое счастье! — покровительственным тоном выговорил юноше Мерула, но тут же сам себя спросил: «А ты-то сумел сберечь выпавшее тебе счастье?»

Гость перестал всхлипывать, поднял голову, и глаза его влажно блеснули.

— Меня зовут Накдимон Бен-Рэувен, я — сын почтенных родителей. Мой отец — уважаемый человек, прушим, знаток Закона. Он учит людей в собраниях, толкует Слово Божие, его слушают.

«О чем он говорит? Какие собрания, какой закон? — недоумевал Мерула. — По-видимому, его отец — жрец их иудейского бога» — наконец, объяснил он сам себе непонятные слова гостя. Но чужие верования его не интересовали. Главное, он понял, что Накдимон сейчас расскажет ему подробности жизни погибшей танцовщицы, и хотел поскорей их услышать. Он тоже уселся на маленький табурет и внимательно уставился в лицо гостя.

— Моя мать Йохананна — говорил Накдимон, — благочестивейшая из женщин, она не доступна никакому искушению и греху. При ней никто не смеет слишком громко смеяться или вести пустые, легкомысленные разговоры. Нечестивицы не решаются даже поднять глаза в ее присутствии. За благочестие и праведность Господь благословил моих родителей богатством, многодетностью, тучностью стад, — и гость, с важностью произнеся все это, вдруг замолчал и потупился.

«Ну что ж, это хорошо, — одобрительно думал Мерула, — видно, их бог, также как бессмертные олимпийцы, благословляет крепость брачных уз».

А молодой иудей вновь поднял голову и заговорил отрывисто и взволнованно:

— Да… Она была права — они не любили ее. С самого начала они ее невзлюбили, а уж потом… после того, что случилось… вовсе ее возненавидели. Бедная моя… А я… ничем ей не помог… А что я мог сделать?..

Тут гость вопросительно взглянул на Мерулу, будто ожидая от него совета, и вдруг улыбнулся светло и радостно:

— Первый раз я увидел Ревекку на празднике Суккот. Ты знаешь, Мерула, какой это веселый праздник? Как все ликуют, восхваляют Всевышнего, строят шалаши?

Никогда не забуду тот вечер. Во дворе Храма горели огромные светильники, все пели и танцевали с факелами в руках. Я стоял среди ликующей толпы, смотрел, как танцуют нарядные и пригожие девушки, и улыбался своим мыслям. Подходила моя пора жениться, стать главой новой семьи и продолжить наш род. Мои родители уже присмотрели для меня достойную невесту — Рахэль, дочь наших соседей, людей столь же уважаемых, как и они сами. У меня замирало от радости, когда я думал о ней и о нашей будущей свадьбе. Но Господу угодно было послать мне другую любовь, — тут лицо гостя вдруг преобразилось. — В круг танцующих вышла невысокая девушка, совсем юная, лет четырнадцати, не более, две толстенные косы, как змеи, обвивали ее головку. Девушка начала танцевать, и все расступились и теперь смотрели только на нее. Она походила на лань, когда та грациозно взлетает по каменистым склонам к вершине горы, будто вовсе не касаясь земли. И тогда, Мерула, я понял, что погиб. Я стал спрашивать у знакомых, кто она такая, и мне сказали: «Это Ревекка, дочь вдовы Рут, что живет у Навозных ворот». Я хотел к ней подойти, но она исчезла в толпе подруг.

Гость опять замолчал и в задумчивости стал теребить край рукава. Потом, будто очнувшись, вздохнул и продолжал:

— Той ночью она мне приснилась. Она смеялась и куда-то меня звала. Я изо всех сил старался догнать ее, обнять, прижать к сердцу, но у меня ничего не получалось, и она ускользала от меня. Я проснулся. «Увижу ее во что бы то ни стало», — твердо решил я и в тот же день отправился к Навозным воротам, туда, где селятся бедняки.

Тут гость примолк, будто потерял нить рассказа. Мерула чуть подождал, и  подал голос:

— И ты ее встретил? Нашел дом ее матери?

Молодой человек встрепенулся и закивал головой:

— В тот день Бог воистину благоволил ко мне — не пройдя и полпути, я увидел ту, которую искала душа моя, — она шла к уличному колодцу с большим кувшином. Я, зная, что Господь любит смелых, поборол робость, подошел и почтительно ее приветствовал. Она отбросила покрывало со своей кудрявой головки и улыбнулась, показав красивые белые зубки. В лице ее не было никакого смущения, оно было открыто и приветливо. Мерула, я взглянул в ее глаза, в ее живое, веселое лицо, и в тот же миг понял, что сердце мое хочет только одного — чтобы она была рядом во все дни жизни моей. Мы обменялись несколькими, ничего незначащими словами и разошлись. — В мерцающем свете масляной лампы Мерула видел, что лицо гостя светится радостью, и вдруг подумал, что завидует молодому человеку, что сам хотел бы оказаться там, у колодца, рядом с девушкой, несущей большой кувшин. Он весь обратился в слух, боясь пропустить хоть одно слово гостя.

— Я пошел домой, — говорил иудей, — и тем же вечером во всем сознался отцу и матери. Я всегда был послушным сыном, Мерула, никогда не смел противоречить родителям, но тут прямо сказал, что желаю жениться на девице Ревекке, дочери вдовы Рут, и никакой другой невесты мне не желательно. Мать не сказала ни слова, будто окаменела от моего известия, а отец пришел в невиданную ярость. Он даже не кричал — он извергал слова, будто рык. Оказывается, он видел Ревекку, слышал о ней и ее матери, и теперь метал громы и молнии. «Мало того, что они — нищие, вдова после смерти мужа перебивается поденной работой — неистовствовал он, — это еще можно стерпеть, бедность часто идет рука об руку с праведностью. Но ни Рут, ни тем более — ее дочь не отличаются ни благочестием, ни подобающей их положению скромностью. Знаешь ли ты, глупый барашек, что Рут не гнушается зарабатывать свои гроши повсюду, даже у язычников, в их нечистых домах?». («М-да, — подумал тут Мерула, — поэтому-то и мы сидим сейчас в вестибуле и не входим в дом — он, видишь ли, нечист для этих праведников»).

«А ее дочь Ревекка, — рычал отец, — несмотря на юные лета, уже прославилась в всем Йерушалаиме своей дерзостью и слишком большой охотой к пляскам. Девице не пристало ходить по улицам с непокрытой головой, улыбаться незнакомым юношам, во всякий праздник до поздней ночи плясать среди разгулявшейся толпы. Обе эти женщины весьма редко приходят в Храм, оправдываясь тем, что у них нет денег купить горлицу для жертвы Всевышнему. Но это всего лишь обычные отговорки нечестивых! Никогда, слышишь, сын мой, никогда бесстыдная дочь Рут не пересечет порог моего дома!». Вот так говорил мне мой отец Рэувен, а я всегда был…

— Послушным сыном, — тихо подхватил Мерула слова гостя.

— Да, Мерула, я был таким. Но тут ничего не смог с собой поделать. Нарушить волю родителей я не мог, но от боли и затаенной обиды занемог, стал чахнуть… Родные скоро заметили неладное. Сначала они сердились, пытались заставить меня поесть и заняться работой, но я ничего не желал. Целыми днями я в праздности лежал на циновке, будто каждый день у меня был Шаббат, не ел и не имел сил подняться и выйти из дома. Родные испугались, позвали лекаря, но и он не помог. И тогда моя мать, почтеннейшая Йохананна, которая всю жизнь сторонилась всякой нечистоты, сама, представь себе, римлянин, сама отправилась к жалкой лачуге у Навозных ворот, говорить с Рут, сватать девицу, которую они с отцом отвергали всем сердцем. Вот какова была ее великая материнская любовь ко мне.

Опять повисло молчание. Мерула ни единым звуком не торопил собеседника, а тот словно погрузился в пучину прошлого и, будто потерявший силы пловец, никак не мог вынырнуть обратно. Наконец Мерула слегка кашлянул, и Накдимон очнулся и вновь зазвучал его голос:

 — Наконец мать вернулась, но не подошла ко мне, а стала говорить с отцом. Говорили они за перегородкой, вполголоса, и как я ни напрягал слух, но расслышал лишь отдельные слова. «Она еще отказывалась — ее дочь, дескать, слишком молода для супружества. Подумай, мой господин, ей оказывают такую честь, а она, жалкая поденщица, раздумывает!». Мне показалось, что мать заплакала, и отец стал что-то говорить ей мягким голосом. «Раз он ее так любит!..» — донеслись до меня его слова. «Не будет добра от этой женитьбы», — проговорила мать. Они еще пошептались и вошли ко мне. Лица их были печальны. «Накдимон, сын мой, — произнес отец. — Мы с матерью не можем спокойно видеть, как тебя снедает любовная тоска, хотя мы скорбим о твоем выборе. Мать твоей возлюбленной сегодня согласилась отдать свою дочь за тебя замуж. Я же уповаю на помощь Всевышнего, чтобы он вразумил твою невесту. Я надеюсь, что она, войдя в наш дом, проникнется праведностью и богобоязненностью, оставит свои дерзкие привычки и станет нам милой дочерью».

Нет слов, Мерула, для того, чтобы описать мою благодарность отцу и матери. Как безумный, я вскочил с циновки и принялся целовать им руки. Они растроганно гладили меня по волосам, и, взглянув на них, я увидел, что глаза их влажны…

Теперь гость разгорячился, глаза на его выразительном лице оживленно засверкали, речь полилась быстро и плавно:

— Приготовления к свадьбе длились весьма долго: мой отец сам внимательно следил, чтобы были соблюдены все традиции брачного таинства. Я ни в чем ему не перечил, все исполнял по его велению, понимая важность этих традиций и обычаев, что лежат в основе всякого счастливого, благословенного Господом брака. Вот только ничего нам не помогло…

Накдимон коротко вздохнул и продолжил:

— И вот наступил долгожданный день. Вся улица заполнилась народом — нашими родственниками и друзьями. Заиграли музыканты, зажгли светильники. Моя мать собственноручно надела на мою голову старинный свадебный венец жениха, и я, стоя под хупой, — светлым балдахином, украшенным цветами, — с трепетом в сердце ждал свою возлюбленную. И вот показалось мне, Мерула, что взошло второе солнце — это наши матери вели под руки невесту, а сопровождали их несколько девушек в светлых одеяниях со светильниками в руках, — тут глаза Накдимона заблестели, а в голосе появились певучие нотки. Он рассказывал с таким увлечением, так выразительно жестикулировал, что Меруле стало казаться, что он сам присутствует на этом прекрасном празднике.

— Невеста была по обычаю закутана в светлое, шитое золотыми нитями покрывало.

Мерула во все глаза смотрел на гостя, удивляясь произошедшей в нем перемене: теперь Накдимон беспрестанно улыбался — видно было, что он всем сердцем переживает свое утраченное счастье:

— Невесту подвели, и она взошла ко мне под хупу. По обычаю я приподнял покрывало на ее лице, и на меня глянули живые, взволнованные глаза Ревекки. Сколько буду жить, столько буду помнить этот взгляд моей черноглазой овечки — тревожный и радостный одновременно…

Свадебная церемония со строгим соблюдением всех обычаев отцов продолжалась. Нам поднесли чашу Завета, и мы оба испили из нее вина, как супруги, посвященные друг другу и ставшие отныне единой плотью.

С невесты сняли покрывало, и украсили ее головку старинным головным убором из тонких золотых дисков. Этот убор был уже подарком моей матери. Он бережно хранился в ее сундуке, и сейчас она сама надела его на голову Ревекки в знак того, что всем сердцем принимает свою юную невестку.

Начался пир, и, поверь, Мерула, — он был великолепен. Мой отец ничего не пожалел для своего сына — лучшие вина, диковинные фрукты, нежное мясо ягнят и козлят. Музыканты заиграли громче, вышли в круг прекрасные девушки, подруги невесты, и стали танцевать, прославляя молодых. А старшие радовались, глядя на них, хлопали в ладони, притоптывали ногами.

Наконец Рут, мать невесты встала, подошла к дочери, обняла ее за плечи и обратила Ревекку ко мне лицом, и нас, осыпая цветами, проводили на брачное ложе.

Мы остались с ней одни. Она молчала и улыбалась. Мы протянули руки и стали осторожно снимать друг с друга одежды. А потом… все вокруг исчезло — и мы были только двое в вихре нашей любви, уносящем нас все выше к звездному небу…

Накдимон замолчал. Ночь уже совсем овладела городом, огонек масляной плошки был слишком слаб, и в вестибуле стояла полутьма. Мерула почти не различал лицо своего гостя, но слышал, как тот вздыхает, будто совершает тяжкую работу, и не торопил его. Непонятное, непривычное чувство камнем давило его сердце. Все перемешалось в этом чувстве — и ревность, и зависть к чужому счастью, и еще что-то, похожее на братское, даже отцовское чувство к молодому человеку, так же, как и он, обреченному на горькие сожаления и бесконечное одиночество.

Потом он вновь услышал голос Накдимона:

— Потекли дни, недели и месяцы супружеской жизни. Очень скоро я с огорчением понял правоту наших родителей — ведь они были против нашей свадьбы. Ревекка никак не хотела становиться благочестивой женой, покоряться мужу и склоняться перед старшими. Нет, она не была ленивицей, она усердно работала в доме и в саду, и работа спорилась в ее маленьких руках. Но она слишком много смеялась, слишком любила веселую болтовню с соседками, а особенно — с молодыми соседями, слишком любила городские праздники. Но знаешь, римлянин!.. — вдруг воскликнул молодой человек, — я все равно ее очень любил! Любил вот такую — живую, беспечную, непокорную. И еще вот что тебе скажу!.. — иудей вздохнул, и черты его лица вновь слегка дрогнули. — Я потом только понял… когда потерял ее навсегда…. Она хотела радоваться Божьему свету, празднику, людям, всей жизни вокруг! Она очень любила жизнь. И она хотела, чтобы ее любили! Но я не смог… и никто не смог… Только он…

— Что? Кто он? — спросил Мерула, не понимая собеседника. — И чего ты не смог?

Но Накдимон не стал объяснять, а продолжал, все больше волнуясь, свою торопливую речь.

— Хуже всего было то, что Ревекка была недостаточно почтительна с моими родителями. Во всяком случае, им так казалось. Дома наши стояли рядом, и почти каждый вечер мой отец или моя мать приходили к нам, чтобы дать наставления молодым. Я считал… тогда считал… что так и должно быть, и с благодарностью выслушивал их речи. Но Ревекка смела проявлять нетерпение и даже перебивать их. Они сердились и выговаривали мне, что не умею поставить жену на место. К тому же со дня свадьбы прошло уже много месяцев, а Ревекка до сих пор не понесла во чреве своем. Уже не только моих родителей стало это беспокоить, но среди соседей пошли толки и недоумение. Знаешь, как у нас говорят? Бесплодный брак неугоден Господу!

— Ну, это не только у вас, — тихо пробормотал Мерула, но иудей его не слушал — ему важно было излить боль, накопившуюся в сердце.

— Почитая своих родителей, я пытался выговаривать жене, чтобы вела себя, как подобает женщине в нашем семействе, и брала пример с достопочтенной своей свекрови, но Ревекка только смеялась в ответ, показывая белые зубки, потом начинала меня обнимать, и разжигала во мне огонь, от которого таяла душа моя.

Накдимон опять прервал рассказ, и повисла такая тишина, что слышно было шипение горящего в лампе масла. Мерула тоже молчал. Что-то странное происходило с ним — впервые за свои тридцать с лишком лет жизни он чувствовал сочувствие к другому человеку, к чужой сердечной боли.

— Что же было дальше? — спросил он полушепотом, и гость, чуть вздрогнув, вновь заговорил:

— Так в спорах и примирениях пролетел год и вновь наступил Суккот, Праздник кущей. Всё вокруг радовалось — и люди, и природа, я же пребывал в волнении и беспокойстве. Поползли неясные слухи, сначала — тихие, осторожные, потом — все громче. Вот уже соседи начали перешептываться у меня за спиной, кидать мне странные полунамеки и сочувственные взгляды, а некоторые — и усмешки. Наконец, заговорили открыто, что моя жена слишком часто беседует с Михой, живущим на соседней улице, слишком громко смеется в ответ на его шутки, слишком смело откидывает покрывало со своей головы, что никак не подобает замужней женщине. Про него шла молва, что он силен и смел, как леопард! Много девичьих сердец сохло по нему, а его взгляд обратился на чужую жену, мою Ревекку. Где ж мне было тягаться с таким соперником? Я всегда был послушным барашком. Что я знал тогда? Дом, поле, сад, Храм, немногих друзей — таких, которые нравились моим родным. Ничто особенно меня не волновало за пределами своего дома, мне казалось, что его стены надежно укрывают меня от всякой беды и нечистоты. — Иудей слегка пожал плечами, будто удивляясь собственной былой беспечности.

— Я старался, как мог, вразумить жену, выговаривал ей, предупреждал ее, чтобы вела себя осторожней и скромнее, но — напрасно. «Зачем, господин мой, ты слушаешь пустые разговоры завистников? — смеялась она и дразнила меня своими белыми зубками. — Что с того, что я люблю, когда выдается свободная минутка, побеседовать с Михой? Его слова развлекают меня. Ты, мой муж и господин, всегда говоришь со мной строго и поучительно, как велят тебе твои почтенные родители, редко балуешь меня доброй шуткой и веселой улыбкой. А Миха рассказывает интересные, необычные истории. Вот, например, вчера он поведал мне о каком-то плотнике с севера, из Галилеи. Будто бы этот человек ходит по всем городам и селеньям, исцеляет больных, увечных и незрячих, в порой даже поднимает людей со смертного одра. Ха-ха-ха, — веселилась Ревекка, — я сказала ему на это: «Каждый должен исполнять свое ремесло — плотник должен плотничать, а лекари — лечить больных. А умерших тревожить не надо — пусть покоятся с миром! Разве я не права, господин мой?» — смех ее разливался колокольчиком, румяные губы дразнили меня, и вместо строгого выговора я прижимал ее к себе и покрывал поцелуями ее личико…

Вот так этот «леопард» заморочил голову моей глупенькой Ревекке, обольстил ее своим змеиным языком, а потом… когда… все случилось… удрал, как трус, бросил ее им на растерзание…

Тут Накдимон пришел в необычайное волнение, дыхание его стало прерывистым, будто он со всех сил куда-то бежал. Он превозмог себя, перевел дух и продолжал:

— И вот… случилось страшное! Как-то раз вечером жена моя сказала, что пойдет навестить мать. Что ж — дело доброе, я согласился, но ждал ее с нетерпением, и волнение мое отчего-то все росло. Уже совсем свечерело, а Ревекки все не было. Я беспокоился все сильнее и, не в силах долее оставаться в доме, вышел на улицу, стал вглядываться в темноту. Небо вызвездилось, луна лила бледный свет на затихающий город. Помню, я сам себя уговаривал успокоиться, но волновался так, что мне трудно дышалось, а сердце выпрыгивало из груди. Вдруг слышу топот — бегут соседи и кричат мне: «Накдимон, беда! Беда с женой твоей! Их поймали в саду за Кедроном! Беги скорей туда!». Не чуя под собой ног, я побежал вслед за всеми. Мы выскочили из городских ворот, и перед нами открылась дорога, ведущая в оливковые сады за потоком Кедрон. В отдалении я увидел темную группу людей, которые что-то волокли за собой. Я бросился туда, подбежал ближе и… упал… Там, впереди, несколько мужчин тащили по дороге мою Ревекку, вцепившись ей в волосы… она падала, но…ее встряхивали и волокли дальше… — и Накдимон, уже не сдерживаясь, заплакал.

Прошло немного времени. Мерула не смел ни останавливать, ни утешать плачущего — он понял, что такую боль и отчаяние не утешить никакими словами. Наконец Накдимон совладал с собой, вздохнул и продолжал свой рассказ:

— А откуда-то со стороны до меня доносились крики — это несколько человек избивали Миху. Не помня себя, я бросился к Ревекке, желая освободить ее от мучителей, но вдруг кто-то схватил меня за плечо. Я оглянулся. И испугался — это был мой отец, Рэувен, но его лицо было так страшно, что я не сразу узнал его. Его губы были сжаты в нить, глаза сверкали в темноте, как у зверя. «Отправляйся домой, — прошипел он мне. — И не смей даже думать об этой блудодейке! Она будет наказана по закону!». Я, как всегда, послушался отца, да и что я мог сделать в тот момент?

Потом-то я узнал, что мой отец заплатил кое-кому из соседей, чтобы следили за каждым шагом ненавистной ему невестки. Вот так влюбленные и попались в тот злосчастный вечер.

Я же, не смея и словом противоречить отцу, на подгибающихся ногах дотащился до дома, а там ждала меня в тревоге моя мать, Йохананна. Позже пришел отец, и они вместе старались укрепить меня, вселить в меня силы, а главное — ненависть и презрение к прелюбодейке. Но я, неблагодарный, едва их слушал, и мечтал, чтобы они ушли, оставили меня одного. Отец обронил, что Миха удрал, и его не смогли поймать, а Ревекку до утра посадили в яму у городских ворот в Нижнем городе, там она будет дожидаться утра и суда. И я в ответ на сочувственные речи отца и матери молчал и думал лишь о том, как бы мне выскользнуть незаметно из дома и пробраться к яме. А потом, совсем ослабев, я попросту заснул тяжелым сном без сновидений.

Разбудил меня отец. «Вставай, сын, — строго промолвил он, — пришло время, пойдем». И мы пошли на площадь в Нижнем городе, где уже собралась довольно большая толпа. Светало, и я разглядел, что лица у всех хмурые и сосредоточенные. Вскоре привели и Ревекку — я поразился ее виду. Она была такая бледная, испуганная, дрожащая, что жалость, будто змея, заползла ко мне в сердце и стала больно его кусать. По закону перед судьями должен был предстать и Миха. Ему, ввергнувшему чужую жену в такой грех, надлежало быть также наказанным, но этот храбрец, победитель женских сердец, удрал, сумел спасти свою шкуру, и Ревекка одна должна была ответить за все. А мне безумно хотелось схватить за руку свою несчастную, затравленную жену и как можно быстрее убежать с ней куда глаза глядят, прочь из Йерушалаима, прочь от этой мрачной толпы. Но ничего этого я, конечно, не сделал, даже не пошевелился, и надменно отвернулся от нее, когда она взглянула в мою сторону.

Пришли, как положено по закону, трое судей для осуществления малого суда. Перед ними выступили несколько человек — тех самых, которым отец заплатил, и они засвидетельствовали преступление Ревекки.

Дело было ясное, суд свершили скоро и приговор вынесли незамедлительно: Ревекку, дочь Рут, жену Накдимона из дома Рэувена признать виновной в смертном грехе прелюбодеяния и наказать ее через побивание камнями. Исполнить же приговор надлежало немедленно, и муж виновной, Накдимон, чтобы смыть с себя позор, должен участвовать в наказании.

Тут Накдимон горько усмехнулся:

 Конечно, нам, иудеям запрещено предавать кого-либо казни. Только ваша римская власть может вынести и осуществить смертный приговор. Но что такое побивание камнями? Преступника, скажем, мелкого воришку, шарлатана, выдающего себя за пророка, или же неверных супругов выводят за стены города в безлюдное место и бросают в такого человека камни. Разве это казнь? Ну, получилось так, что чей-то камень попал в сердце или разбил голову — так это несчастный случай, возможно, чей-то злой умысел. Будет ли римский прокуратор обращать внимание на такие мелочи? Конечно же нет!..

Мерула понимающе кивнул и нетерпеливо спросил:

— И что же было дальше? Ей вынесли приговор и…

— Ревекку подхватили с двух сторон за локти и повели. У себя за спиной я слышал, как они перешептываются. До меня донеслись чьи-то слова: «Он сейчас там. Пойдем к нему, посмотрим, что скажет». И кто-то, кажется, мой отец, ответил: «Вот и поймаем его на слове. Велит ее отпустить, — значит, он — вероотступник, попирающий Закон. А скажет — наказать, значит, он попросту лжец и мошенник, и никакого нового учения не имеет». И мне послышалось, как говорившие это захихикали. Я, конечно, ничего не понял, а спрашивать что-либо у меня не было сил.

Тут Накдимон отчаянным жестом схватился за лоб и тихо застонал. Было очевидно, что воспоминания так мучают его, что ему трудно спокойно сидеть.

— Наконец мы подошли к каменной лестнице, соединяющей обе части города, и тут я, наконец, понял, что они задумали: Ревекку проведут по главным улицам к Храму, где сейчас толпится народ — пусть как можно больше людей увидит ее позор, пусть она услышит проклятья в свой адрес, пусть почувствует плевки на своем лице. Вот тогда она поймет до самой глубины своей души, как суров и неотвратим древний Закон.

Мерула слушал, не дыша. Сердце его колотилось, он потупился, стараясь скрыть свои чувства.

— Я, — продолжал Накдимон, и голос его дрожал от волнения, — как положено разгневанному мужу, держал Ревекку за худенький локоть и страшно томился, сердце у меня ныло. Я уже не испытывал к ней ни ревности, ни злобы — только жалость и отчаяние от своего бессилия. Прохожие останавливались, перешептывались, а когда узнавали, в чем она провинилась, кричали ей оскорбления и проклятия.

Я все шел и думал, как можно было бы спасти ее, но понимал, что это невозможно и спасения нет.

И вот мы вышли на храмовую площадь.  ̶  Накдимон вдруг прервал рассказ и выпрямился. Мерула почувствовал, что сейчас он услышит что-то особенно важное, и весь напрягся, чтобы даже вздохом не помешать рассказчику.

— На ступенях Храма сидел человек. — говорил Накдимон, понизив голос, будто хотел сообщить собеседнику сокровенную тайну. — Наша процессия на миг остановилась. «Вон он», — сказал кто-то у меня за спиной, и мы направились к этому человеку. Но он не смотрел на нас, сидел, опустив голову, длинные густые волосы закрывали его лицо. Он палочкой что-то писал на песке, показывая, что ему нет до нас никакого дела. Помолчали, потом я услышал голос Шимона Бен-Йоши, великого знатока Закона, чрезвычайно уважаемого у нас книжника. («О каком законе он все время говорит? — думал тем временем Мерула. — Какие у них есть еще законы, кроме нашего, римского?»).

«Рабби! — надменно произнес Шимон, тыча пальцем в Ревекку, — эта женщина была поймана в тот момент, когда изменяла мужу. А в нашей Торе Моше повелел побить такую женщину камнями. Что ты скажешь об этом?». И все вокруг затихли, ожидая ответа от незнакомца. Он поднял голову, окинул нас взглядом, а потом опять склонился над своей палочкой, будто не желая отвечать. Но, Мерула, — произнес Накдимон, и голос его зазвенел, — этого одного взгляда мне хватило, чтобы надежда на спасение вдруг пронзила меня, как острая боль! Словно обезумев, я смотрел на склоненную голову незнакомца, не произнося ни звука, и в душе молил его спасти мою любовь. Но он молчал и все водил палочкой по песку, как бы давая понять, что мы должны сами решить это дело. Его продолжали спрашивать, и вот, наконец, он поднял голову и встал.

Мерула, не шевелясь и приоткрыв рот, во все глаза смотрел на иудея. Ему казалось, что того подхватила и несет какая-то неведомая сила — глаза его горели, рукава одежды развевались, как крылья птицы, слова лились свободно и вдохновенно:

— Знаешь, Мерула, прошлый год был очень беспокойным! Со всех сторон только и говорили о том, что явился необыкновенный пророк, и может быть даже — Машиах, что одним взглядом он поднимает больных с одра, что по его слову хлеба падают с небес в руки голодным, что разъезжает он на осле золотой масти и девы выстилают ему дорогу белоснежными одеждами. Мой отец чрезвычайно язвительно смеялся над этими россказнями и предупреждал нас, своих домашних, не верить сказкам глупой толпы. Но сейчас, стоя перед незнакомцем, я невольно вспомнил эти рассказы, и надежда охватила меня, как пламя. Я не сводил с него глаз и старался отыскать в нем необыкновенные черты.

Однако в нем ничего необыкновенного не было — обычная одежда, запыленные сандалии, как у путника, прошедшего много дорог. Но никогда, до конца моих дней я не забуду его глаза. Мне показалось, что он заглянул мне в самую душу. Рука моя непроизвольно отпустила худенький локоть Ревекки, и мои пальцы переплелись с ее ледяными пальчиками. И теперь мы стояли перед незнакомцем, будто брат и сестра, будто двое сирот, оставленные всем миром.

Мерула слушал с таким вниманием, что ему самому мгновениями казалось, что он видит своими глазами то, о чем говорит рассказчик.

— Тем временем незнакомец спокойным взором окидывал каждого из нас. А вокруг, ты не поверишь, Мерула, вдруг сделалась такая тишина, словно в глубоком подземелье. Может быть, только одному мне так казалось, но куда-то пропали и голоса людей, и пение птиц, и шепот ветра. И вот, наконец, я услышал его голос — нисколько не громоподобный, обычный человеческий, спокойный голос. «Пусть тот из вас, кто без греха, первым бросит в неё камень». И тот, которого называли рабби, опять сел на ступеньку, опустил голову и продолжал черкать палочкой по придорожной пыли, как бы показывая нам, что больше говорить с нами не будет.

Но этих простых слов и взгляда, которым он словно заглянул в душу каждого из нас, оказалось достаточно. Краем глаза я заметил, что мой отец вдруг повернулся и поспешил прочь, ссутулившись и втянув голову в плечи, как человек, обличаемый стыдом. За ним ушел Шимон, потом — другой, третий, молодые потянулись за старшими, и так один за другим разошлись все. И не стало страшной толпы, будто не было. Я было тоже отбежал в сторону, но, не сделав и нескольких шагов, остановился и обернулся. Странно, но никого больше не было на площади в эту минуту, только моя Ревекка, в одиночестве стоящая перед незнакомцем и я — чуть поодаль от них. Незнакомец опять поднял голову и смотрел на Ревекку, и я будто кожей чувствовал, как она внимает ему. Ветерок донес до меня их слова. «Женщина! — сказал ей наш спаситель, — где они? Никто не обвиняет тебя?». И она дрожащим голосом отвечала: «Никто, господин».

«Я тоже не обвиняю тебя, — сказал он, и легкая улыбка заиграла на его губах. — Иди, и более не греши». Ревекка повернулась, увидела меня и бросилась ко мне. Мы сжали друг друга в объятьях и так стояли — не могу сказать, сколько времени. Потом мы разом, не сговариваясь, обернулись туда, где недавно сидел наш чудесный спаситель, но никого уже там не было, только палочка валялась на песке. До сих пор не понимаю, куда он мог так быстро уйти?

Светильник в вестибуле почти погас, стало темно, но Мерула почувствовал по голосу Накдимона, что тот тихо улыбается своим воспоминаниям.

Мы вернулись домой, — говорил дальше Накдимон, — но… жизнь свою изменить не смогли. Мои отец и мать так и не простили Ревекку, и воспоминания о счастливом дне спасения постепенно потускнели под влиянием этого непрощения и постоянного недовольства. Когда мы собирались всей семьей за общей трапезой, отец каждый раз тихо, будто ни к кому не обращаясь, говорил: «Как все же трудно живет наш народ! Являются некие, которые смеют нарушать священные Заповеди, якшаются с беспутными и нечестивыми, оскверняют своими так называемыми чудесами святой Шаббат, сбивают с толку слабых, неустойчивых в вере, спасают преступную жену от заслуженного наказания, пустыми словесами искушая ученых и праведных мужей. Воистину, сколь многие соблазны подстерегают нас! И как должны мы быть сильны и упорны в вере и Законе, чтобы не поддаться им!». Ревекка опускала глаза, понимая, о ком говорит мой почтенный отец, и я видел, как она сдерживает себя, чтобы не сорвалось с ее губ непокорное слово!

 

Наступил жаркий месяц Нисан, а с ним и великий праздник Песах. В пасхальный вечер в родительском доме на праздничный ужин седер по обычаю собралась вся семья. Конечно, пришли и мы с Ревеккой. Горела пасхальная свеча, а стол ломился от праздничных кушаний.

Не успели мы возлечь за трапезой, как отец, вместо положенных слов, которые говорит глава семейства, благословляя праздничное вино, сказал с неприкрытой ненавистью в голосе: «Слышали ли вы? Тот бродяга, что неведомым обольщением, будто колдун, заставил нас изменить древнему обычаю, священному закону, данному Моше народу нашему, был схвачен, судим, и самим префектом Понтием Пилатом приговорен к ужасной и позорной казни через распятие. Сегодня утром его распяли вместе с другими двумя разбойниками на Лобном месте, за стенами города. И никто из его так называемых учеников, никто из тех, что бегали за ним, слушая его безумные речи, не вступился за него! Все разбежались! Других, таких, как эта прелюбодейка (тут отец ткнул пальцем в Ревекку), осквернившая дом уважаемых людей, он спасал, но Бога не обманешь — себя спасти он не смог!».

Ревекка вскрикнула и вскочила с места. Лицо ее сделалось бледным, как тогда, когда мы толпой вели ее по улицам Йерушалаима. «Бежим туда!» — крикнула она мне, и такое отчаяние звучало в ее голосе, что я было вскочил тоже, но отец крикнул нам: «А ну сидеть! Не смейте позорить наш дом! И так уже вы оба наделали нам достаточно бед!». Я послушно уселся обратно, но Ревекка вскинула голову, смело посмотрела отцу в лицо, потом без спроса взяла со стола пресный хлебец, повернулась и вышла из дома. И в этот миг вздрогнула земля, страшный удар грома раскатился по небу, и дождь хлынул сплошной стеной, будто Господь вновь наслал потоп на грешное людское племя. Тут уж я не стерпел и, не слушая окриков отца, кинулся на улицу за моей возлюбленной, но вокруг наступила такая мгла, что ничего и никого я не смог увидеть. Промокший насквозь, с разбитым сердцем я вернулся в родительский дом. Все смущенно молчали, потом приступили к трапезе, делали и говорили, что положено, но чувствовалось, что сердце каждого огорчено и мысли витают не здесь. Я возлежал за столом, уставленным яствами, но ни куска не мог проглотить. Тоска рвала мне сердце. Я понимал, я чувствовал, что никогда больше не увижу ту, которую любила душа моя. Так и вышло…

Накдимон замолчал, и Мерула не торопил его. Оба сидели в глубокой задумчивости. Потом Мерула все же спросил:

— Ну а потом? Потом что было?

— Потом? — как-то рассеянно переспросил гость. — Прошел Песах, протекло еще месяца три. Я таясь от родных, надеялся, что Ревекка вернется, но… Потом пастухи по всей округе стали рассказывать о девчонке-плясунье, которая за пищу и ночлег тешит их танцами под бубен и ласками на охапке соломы или на шкуре у ночного костра. Рассказывали также, что направлялась она сюда, в Кесарию. Вот, видно, она и добралась туда, куда мечтала попасть – в этот город на берегу моря, где живут весело и богато. Только счастья ей это, видно, не принесло. – И Накдимон тяжко, со стоном, вздохнул. – Ну а я… я дал свое согласие жениться вновь. Мою новую жену зовут Рахэль, она красива и благочестива. И вот уже она носит во чреве наше дитя, и наши родители счастливы и благодарят Бога за Его милость. Все хорошо… — Он немного помолчал, и вдруг оживился:

— А тот человек… наш спаситель… говорят, Мерула, что он воскрес!.. Его видели после смерти и похорон. Говорят даже, что это был не просто человек! Он был необыкновенный!.. Он велел любить!.. Он велел прощать!.. Любить, даже если это очень трудно, прощать, даже если это кажется невозможным…

«О боги! И этот говорит о каком-то воскресшем человеке! — почти в испуге думал Мерула. Ему хотелось крикнуть: «Да не бывает такого, чтобы умерший воскрес». Но тут он неожиданно для самого себя подумал: «А вдруг это правда? Чего только не случается на этой странной земле?» Он даже замотал головой, чтобы выбросить из нее такие нелепые мысли. А Накдимон тем временем говорил что-то совсем уж непонятное:

— Многие люди исповедуют его учение, и таких становится все больше, хотя их гонят, преследуют. Они помогают бедным, больным, оступившимся, презираемым. Если бы моя Ревекка была еще тут!.. Я бы попросил ее пойти к ним, может быть, они бы ей помогли найти свою дорогу в жизни. Бедная моя жена…

— Твоя Ревекка очень хорошо тут жила, — с некоторой обидой произнес Мерула. — У нее было все — еда, кров, наряды, украшения. Бессмертные боги одарили ее прекрасным умением танцевать и восхищать многих своим искусством.

Накдимон вздохнул. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит», — пробормотал он слова, которых Мерула не понял.

Тем временем ночная тьма рассеялась, в вестибуле стало светлее, и римлянин уже мог хорошо видеть печальное лицо своего гостя.

— Однако ночь кончается, — забеспокоился тот. — Мне надо поспешить обратно. Пожалуйста, римлянин, не говори никому, что я был здесь. А то мне не избежать беды. Только об одном прошу тебя — если ты найдешь ее могилку, принеси ей полевые лилии, она их очень любила. И скажи ей, что Накдимон, ее негодный и трусливый муж, просит у нее прощения.

И иудей еще раз грустно взглянул ему в лицо, и, ссутулившись под тяжестью своего горя, вышел из ворот.

Мерула прошел во внутренний дворик и присел на край фонтанчика. В его голове творился такой сумбур, что, казалось, она готова была вот-вот лопнуть. «Да кто он, этот человек, о котором они все говорят?» — думал он в некотором раздражении.

Сколько себя помнил вольноотпущенник Мерула, он всегда думал о делах практичных и понятных: мальчишкой – о том, как угодить хозяину, чтобы заслужить похвалу и избежать плетки, потом, когда вырос — как накопить денег на освобождение. После того, как свобода была приобретена дорогой ценой, его мысли завертелись вокруг полезных связей и выгодных сделок, а главной его мечтой стало завоевание прочного, достойного места под беспощадным солнцем Рима.

Никогда он ни в ком не нуждался, не знал ничьей любви и сам никого не любил. И вдруг откуда-то к нему явилась, будто соткалась из воздуха этой загадочной страны, бесшабашная девчонка-плясунья с огромными печальными глазами, а с нею, словно схоронясь в ее котомке, донеслась до него весть о непонятном человеке, казненном в прошлом году перед этим их праздником Песах. Казалось бы, какое ему, Меруле, верящему только в свою удачу и не надеющемуся ни на каких богов, дело до этих безумных иудеев с их Храмом, единым Богом, пророками и проблемами? Отчего он, римский вольноотпущенник, удачливый и дерзкий торговец, сидит и размышляет о каком-то иудее, распятом по приказу всесильного префекта? И отчего такая тяжесть наваливается на сердце, едва он вспомнит черные глаза с плещущейся в них тоской, изгибы юного тела, сплетенье нежных рук и негромкий голосок с волнующей хрипотцой?

И тут Мерула открыл потайные дверцы памяти, дал волю воспоминаниям, разрешил себе заглянуть туда, куда запретил себе заглядывать, еще семилетним мальчишкой-пленником, впервые ступившим на землю Рима. Он, обманом похищенный из родного дома, навсегда закрыл свое сердце для любви, дружбы, воспоминаний и сожалений, потому что это было слишком больно, а боль делает человека слабым.

Но зачем ему его сила? Кому он, Мерула, нужен? Кому нужны его деньги, его богатство? Умри он сегодня-завтра, все его имущество и эта вилла перейдут к патрону и его семейству, и ни один человек под звездным небом не вспомнит о вольноотпущеннике Меруле и не скажет о нем ни единого слова.

И вот боги, или может быть, этот единый и всемогущий иудейский Бог сжалился над ним и послал ему такую же одинокую душу — женщину, гонимую, дерзкую, жаждущую любви. Как он мог прогнать ее? На что променял выпавший ему шанс полюбить другого человека, заставить забиться свое омертвелое сердце? Как посмел отвергнуть этот небесный подарок, бросить его в грязь, растоптать в пыли из-за страха потерять призрачные выгоды и расположение сильных мира сего, в глубине души презирающих вольноотпущенника? «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит», — пришли ему на ум непонятные слова, произнесенные Накдимоном, и Мерула вдруг заплакал — впервые с детства, с того времени, когда он понял, что родной дом скрылся из глаз, и дороги обратно никогда уже не найти…

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Ирина Шульгина

Прозаик, автор рассказов, эссе, документально-художественного романа «Хроники прошедшего времени». Член союза писателей XXI века. Родилась в Москве, в 1951 году, в семье литераторов. Окончила геологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, принимала участие в исследованиях и разработке золоторудных месторождений Магаданской области. С начала 2000-х годов работала в коммерческих издательствах. Профессиональный путь позволил встретиться с людьми самых разнообразных характеров и судеб, наблюдать человеческие поступки в различных, порой – форс-мажорных обстоятельствах. Этот опыт, помноженный на привитые с детства вкус и интерес к художественному слову, побудил, в конце концов, самой взяться за перо. Печататься начала в конце 90-х годов. Публиковалась в журнале современной прозы «Наша улица» (Москва), в литературном журнале Союза писателей Москвы «Кольцо А», в литературно-художественном и культурологическом международном журнале «Меценат и мир», в русско-еврейском историко-литературном альманахе «Параллели» (Москва), в экуменическом журнале «Истина и жизнь» (Москва), в международном литературно-художественном журнале «Гостиная» (Филадельфия), в литературном журнале «День и Ночь» (Красноярск). Участник Международного литературного форума «Славянская лира-2018» (Минск) в номинации «Малая проза».

2 Responses to “Ирина Шульгина. На рассвете. Отрывок из повести”

  1. avatar Anna Nemerovsky says:

    Как хорошо и грустно…
    Очень сильно написано. Невозможно оторваться…
    Спасибо!

Оставьте комментарий