RSS RSS

Надежда ГОРОДЕЦКАЯ. Мистические рассказы

Сон

Вы пишете? – спросила меня подозрительная хозяйка маленького пансиона, куда я приехала случайно, на несколько дней, в надежде закончить работу.

Я вполне ей сочувствовала: я бы и сама отнеслась без большого доверия к молодой, одинокой женщине, занимающейся таким несерьезным делом. Очевидно, желая смягчить свое восклицание, хозяйка добавила:

Вам кто-нибудь говорил о нашем пансионе? Вы, наверное, много работаете?.. Вы, наверное, читаете все газеты?..

Я невольно улыбнулась. К негодованию многих друзей, я очень редко заглядывала в газеты. Что касается пансиона, то еще этим же декабрьским утром я не подозревала о его существовании, и лишь пройдя пустынной в этот сезон улицей Ройяна, пленилась чистеньким, старомодным видом дома.

Унылая старуха, хозяйка его, мне мало понравилась, равно, как и поспешность, с какой она подсунула мне опросный лист для приезжающих, раньше, чем я закончила завтракать. Но обед был хороший, а моя комната была оклеена свежими обоями и даже – редкость! – снабжена письменным столом. Вид на подмерзший, индевеющий пляж и на перламутровую гладь океана восхищал, возбуждал бодрое, рабочее настроение.

Я обошла пустынный город, выпила чаю в кабачке, где говорили о рыбной ловле, и рано легла в постель, попросив, чтобы мне принесли кофе в половине восьмого. Вероятно, сон мой возник под самое утро. Я была все в той же комнате (хотя и не могла определить, где же именно была я сама). Я не сомневалась, что это та самая комната, где я устраивалась на ночлег. Между тем, обои изменились: я видела рисунок фиалок по бледно-зеленому фону. Там, где стоял шкаф, открылась дверь, и молодая женщина в платье кирпичного цвета, загоревшая, и все-таки бледная, появилась на пороге. Она точно не решалась войти.

Меня зовут Жермэн, – произнесла она с некоторым усилием.

Жермэн… как? – спросила я во внезапном и остром волнении.

Женщина исчезла, прикрыв за собой дверь. Потом я услышала, что она опять приближается к двери и стучит. Я крикнула «войдите» и открыла глаза. Это горничная принесла кофе, и ее стук совпал с моим сном. Я ей об этом сказала и невольно взглянула на шкаф: за ним, действительно, можно было различить дверь, заклеенную обоями.

Она вам сказала свое имя? – воскликнула горничная. И вышла, забыв отдернуть занавески.

Не знаю, почему образ этой молодой женщины так врезался мне в память. Весь день она вспоминалась мне, а с приближением ночи мне почти хотелось вновь ее увидеть. И я увидела ее, вернее, сначала я услышала мужской голос, звавший шепотом: «Жермэн, Жермэн…» Потом я увидела их обоих. На нераскрытой кровати (одеяло было иное, чем то, что покрывало ее теперь) лежала моя незнакомка, все в том же кирпичном платье. Молодой человек стоял на коленях, я видела только его спину и голову, спрятанную в подушку, близ ее головы. Он приподнялся, и я поняла, что сейчас здесь произойдет что-то ужасное. Я хотела крикнуть, помешать, я пошевелилась и проснулась, задыхаясь от сердцебиения. Я протянула руку – рука натолкнулась на пустоту, и я вспомнила, что я не дома.

В конце концов, мне удалось нащупать выключатель. Я рассматривала комнату, я изучала эти вещи, эти стены, которые во сне имели иной вид, и которые я все-таки узнавала. Уснуть удалось не сразу.

Вероятно, утреннее мое лицо отражало усталость.

Вы плохо спали! – сказала горничная утвердительным тоном.

Я созналась, несколько смущаясь, что видела продолжение вчерашнего сна. Горничная, видимо, приняла мой рассказ близко к сердцу, но вышла, не проронив ни слова.

Вопреки всем надеждам, работа не клеилась, я тосковала и тревожилась о своих родных. Вечером меня не тянуло подняться к себе в комнату. Я медлила в столовой, заказала кофе, надеясь, что это меня подбодрит. Хозяйка, оказавшаяся, в противоположность первому впечатлению, молчаливой и не навязчивой, подошла спросить, не мешает ли мне шум волн.

Нет, океан совсем неподвижен. Мне очень хорошо.

Горничная говорила, что вам снятся неприятные сны? Если этой ночью вы не будете спать лучше, может быть вас перевести в другое помещенье?

Лучше, действительно, перевести, я опять не спала. И если мне ничего и не снилось, то просто потому, что не удалось сомкнуть глаз. «Напрасно я пила кофе… и море всегда плохо действует на нервы… Пожалуй, правда, лучше взять комнату, выходящую в сад».

Утром я сказала об этом хозяйке.

Вы опять их видели? – спросила она с ужасом.

Нет… Кого «их»? Что у вас – привидения?

Меня раздражал ее тон.

Не говорите такого!.. И почему, почему вы не хотели сразу сказать, что вы все знаете?

Да что, собственно, я по-вашему знаю?

Сударыня, я же не могу думать, что вы не слыхали про это убийство?.. Или, как уж это назвать… Такой тихий и вежливый молодой человек… и чахоточный! Он выстрелил себе в висок, стоя на коленях перед ней, и так и упал ей на руки. На ней было кирпичного цвета платье, его крови не было видно…

Я уверила старуху, что ни о чем не слышала и не подозревала. Хозяйка мне, в конце концов, поверила и рассказала, что юноша прожил у нее больше полугода, отдыхал и лечился после воспаления легких, и что-то изучал… (Вот откуда письменный стол в моей комнате). Никаких похождений за ним не замечали. Он получал довольно много писем.

Потом, однажды вечером появилась эта молоденькая дама. Они оба обедали внизу, в общей столовой, не раскланиваясь, не глядя друг на друга. Никому и в голову бы не пришло, что они знакомы. Она сразу после обеда поднялась к себе в комнату и даже распорядилась насчет утреннего кофе. Листка – не заполнила, да мы раньше никогда и не торопились, прописывали жильцов на другой день… Ну вот, а утром обоих нашли убитыми. Никто так и не мог выяснить, кто она такая и откуда приехала… И, конечно, когда вы сказали прислуге, что она вам назвала свое имя… я сказала: «Наша новая жилица журналистка, она всю эту историю знает, и знает больше нашего. Может быть, из-за того и приехала».

Я снова, подтвердила, что слышу обо всем этом впервые. Как ни странно, после того, как выяснилась эта тайна, комната перестала пугать, и без всякого напускного молодечества, я спокойно дожила в ней положенный срок. Но ясно, что я думала о несчастных влюбленных. Что соединило их? Что их разлучило? Я пыталась вспомнить, не слышала ли я во сне больше, чем запомнила, не сказала ли она своего имени полностью. Я повторяла: «Жермэн… как?..»

Хозяйка попросила разрешения сообщить властям о моих снах. Я предоставила ей поступить по ее усмотрению, оставила свой адрес и просила сообщить и мне, если что-нибудь выяснится. Но хотя почти пять лет протекло с тех пор, никаких писем я не получала. Да и станет ли полиция обращать внимание на чьи-то вздорные сны? А, кроме того, ежегодно газеты (которые я, все-таки, иногда просматриваю) печатают трехзначную цифру статистики исчезнувших за год женщин, след которых так и не удалось отыскать.

Париж, 1937 г.

 

Гадание

Кате Белосельской пятнадцать лет, у Кати хороший голос и красивые серые глаза: девочки в гимназии не раз ей об этом говорили, сама она видела это в зеркале. Но ничего собственного у Кати нет. Лучшее – глаза и голос, унаследовано от матери, которую она любит скрытной, романтической любовью. Нередко мать упрекает девочку в кокетстве: ей и в голову не приходит, что та ищет в зеркале не отражение собственной красоты, а сходства с чертами Софьи Григорьевны.

Мать, нежная, рассеянная и барственная, несмотря на тяготы революционного времени, предпочитает младшего своего, Петю. Недавно, незадолго до Рождества, вихрастый Петя явился с выдранным рукавом пальто, с окровавленными руками. Мать вскрикнула и почти лишилась чувств. Но Петя никого не убивал, он просто вытирал рукой разбитый в кровь нос. Мать кинулась греть на керосинке воду, чтобы хорошенько его вымыть. Петя присел к столу и оттолкнул корку хлеба, уже драгоценного, уже почти не существующего на рынках Москвы. Он засунул его в рот, потом, спохватившись, спросил:

А вы уже ели?

Катя торопливо ответила:

Я закусила после гимназии, а мама еще не ела.

Экий адвокат! – раздражительно произнесла Софья Григорьевна, – кто тебя спрашивает!

Между ними происходили ежедневные стычки. Катя старалась не кушать, чтобы оставить лишний кусок матери; та уступала его Пете. Он отказывался, делил кусок, пододвигал его матери, принимался за суррогат чая, и через минуту, в пылу рассказа о том, как «эти идиоты из пятого класса голосовали против словесника», он протягивал руку, брал хлеб и поедал его со смутным чувством неловкости. Не кушать он не мог: уже и так, заглушая голод, он жевал целыми днями старую резинку. Софья Григорьевна говорила:

Боже мой, чтобы еще выдумать? Петя невероятно растет, бегает, расходует энергию. Как бы его поддержать?

Катя, которая тоже росла и расходовала энергию, предлагала свою долю сахара. У нее часто кружилась голова, ей снились легкие, неземные сны, у нее звенело в ушах, и этот звон, похожий поначалу на комариный, переходил в неуловимую, настойчивую мелодию. Катя старалась ее запомнить, пыталась напеть, но и голос ее, и всё ее тело становились невесомыми и невещественными и, казалось, еще одно мгновение, одно какое-то еще не отгаданное движение, и она закачается, поднимется и полетит.

В тот день у Пети дважды начинала идти кровь носом. Катя уложила его, добилась, чтобы он позволил положить ему на затылок холодящий ключ. Она сказала:

Что ты делаешь с мамой!

Между ними было всего два года разницы, но она чувствовала себя почти взрослой девушкой, а брат был всего только мальчишка. Она так и любила его, нежно и жертвенно, как старшая, но с некоторым брезгливым испугом, ожидая, что вот-вот он что-нибудь сломает, с кем-нибудь подерется, вернется домой в синяках, и огорчит мать.

Война родит героев, – ответил Петя не совсем кстати, – понимаешь, невозможно было не согласиться с мнением предыдущего оратора.

Вот, дурак! И Катя переменила согревшийся ключ. – Когда ты научишься отвечать на тему? (Это ей не раз повторяла учительница немецкого языка). Что же это было за мякине?

Понимаешь, у нас было общее собрание представителей всех классов, и было решено не принимать активного участия в политике. Тогда Колька Петров выступил и заявил, что все трусы и, что он всегда будет на стороне правды, и будет ее доказывать.

Катя спросила мечтательно:

Это который Петров?

Она предполагала, что речь идет об одном из старших гимназистов. Петя ответил не без обиды:

Как ты не помнишь, странное дело? В прошлом году он ко мне приходил, еще в снежки играли.

– Так он маленький!

Ну, не очень-то маленький, с меня ростом и тоже четырнадцатый год.

Большая часть их нарядной квартиры была реквизирована, населена чужими, недоброжелательными людьми. Софье Григорьевне с детьми остались две комнаты, но отапливали, и то с трудом, только одну, бывшую гостиную, там фактически и жили. Софья Григорьевна и Петя засыпали быстро. Катей овладевала мечтательная бессонница, или «необоснованный ужас»: казалось, что мать еле дышит, что она умерла. Софья Григорьевна переворачивалась во сне. Катя начинала тихонько плакать от восторга, любви и благодарности. Софья Григорьевна не любила спать в темноте. В былые времена зажигали для уюта лампаду. Теперь горел фитилек на блюдце, который вечером заменял лампу. Иногда Катя принималась читать. Выбору книг Софья Григорьевна не препятствовала, но не позволяла портить зрение по ночам. Так прочла Катя «Воскресенье»: ей нравилось, что героиня ее тезка. В напряжении ночи, в тишине, прерываемой угрожающим гулом грузовика, девочке хотелось быть униженной, простить, воскреснуть.

Елки в том году не ожидали: до елки ли тут, когда люди стоят в очередях за предметами первой необходимости, а праздники объявлены пережитком? Софья Григорьевна решила хорошенько убрать дом и выгнала детей, хотя дочь и предлагала ей свою помощь.

Сумерки спускались. В пустыре, на куче снега, задержался пламенный отсвет заката, и уже бирюза заливала высь, и хрусткий звук шагов незабвенно врезался в память, и минуту спустя, небо оказалось вечерним, высоким и звездным.

Они вернулись. Катя села на сундук в передней – беспорядочной, потому что общей, и стала стаскивать рваные ботики. Так странно было думать, что еще совсем недавно ее разувала веселая горничная. Катя наклонилась, а брат подобрался сзади и вдруг сунул ей за шиворот озябшую руку. Она вскрикнула, Петя захохотал и кинулся в гостиную, куда и она ворвалась за ним следом.

Перед трюмо высилась разукрашенная елка. Кровати были покрыты коврами. Софья Григорьевна в старом нарядном платье уже держала в объятьях визжащего от восторга Петю.

Мамочка! Ах, мамочка! – сказала Катя, и голос у нее надломился.

Ты становишься совершенной истеричкой, – в раздражении ответила мать.

На столе были даже какие-то пряники, орехи, изюм. Ночью было сказочно. От елки шел нежный смолистый замах, маленькое пламя от фитиля отражалось оранжевым язычком в блестящем шаре; на одной из ветвей чуть-чуть покачивался картонный паровоз, точно приглашая к путешествию в страну чудес. Было лучше, чем в детстве, когда приходилось расставаться с елкой, и думалось, что ей страшно одной в темной гостиной. Этим вечером комната была хорошо натоплена. Софья Григорьевна высвободила свою тонкую руку и уронила ее на стеганый шелк одеяла.

Счастье переполнило Катино сердце. Она не выдержала, сползла с постели, приблизилась к святочному дереву. Прелестное, беззащитное, оно было срезано и обречено на гибель ради них, ради нее, ради вот этого ночного бдения. В раскаянии, в умилении, Катя погладила ветку, потом тихонько ее поцеловала, слегка уколов губы хвоей. Но и этого ей было мало.

Во сне Петя услышал шорох, проснулся, открыл глаза и, не успев ничего сообразить, уснул снова, сохраняя и перенося в сон впечатление чего-то белого и распростертого: это Катя поклонялась елке.

В ночь под Крещение Катя воспользовалась отсутствием своих, отправившихся на вечер в мужской гимназии, и решила гадать. Воска не было, спрашивать имена в такие времена – тоже было невозможно. Она села перед трюмо, зажгла вместо свеч все те же фитили в двух блюдечках. Сначала она видела только обычные предметы. Она удивилась пристальности своих глаз, их незнакомому выражению. За спиной она различала кресло, противоположную стену и небольшое зеркало в золотой раме, которое образовывало на поверхности трюмо небольшую галерею. Потом предметы стали слегка покачиваться, удлиняться, отдаляться. Она невольно моргнула, и снова комната приняла обычный вид. Однако человек, на нее смотревший, был не совсем похож на нее. Катя смутно ожидала, что признает в этом лице черты будущего своего суженого. Между тем, ей виделось вовсе не мужское, а женское, похожее на ее лицо в золоте небывалого цвета стриженых волос. «Это от рамы, это отблеск», – подумала она; в эту минуту золото исчезло, и голову женщины покрыла длинная, черная накидка. В то же самое мгновение в дальней части зеркальной галереи, в самой ее глубине, что-то зашевелилось, раскрылась дверь, кучка людей внесла неподвижное тело, один из них отодвинулся, она узнала в мертвом или раненом, Петю. Закричав нечеловеческим голосом, она потеряла сознание.

Петя, живой, розовый от холода, вошедший на цыпочках из передней с намерением испугать сестру, закричал в свою очередь: «Мамочка, Катя умерла»! Софья Григорьевна, не снимая шубы, кинулась в комнату.

Катя очнулась почти мгновенно. Она пыталась встать, но силы еще не вернулись. Мать, о которой никогда нельзя было знать, рассердится ли она или рассмеется, с неожиданной нежностью прижала ее к груди, потом помогла подняться, и отнесла на кровать. Катя не умела объяснить ни видения своего, ни испуга. Она сказала только, что видела себя в черной косынке, точно у сестры милосердия.

Ну, чего же ты испугалась, глупенькая, маленькая моя? – Софья Григорьевна ее поцеловала, укутала своей шубкой – шубка, точно живая, хранила материнское тепло:

По нашим временам ничего не было удивительного, если бы ты и стала сестрой, – сказала мать.

Катя лежала неподвижно, согревшись, с глазами полными слез. Ночь была морозная и ясная. Слабый свет фитиля доходил только до половины рамы, слегка желтил ее. Комната оставалась в тени. Но как сверкали в эту ночь хризантемы на окне, освещенные голубым, небесным фонарем.

Париж, 1934 г.

 

Случайность

Жизнь распорядилась Катей довольно бесцеремонно: склонную к семейной жизни, нежной до болезненности любви, она превратила ее в мюзик-холльную певичку. А, может быть, это было и лучше? Как в мирное время совместила бы Катя Белосельская бурное веселье, порою на нее накатывавшееся, и боязнь людей, застенчивость, доходившую до смешных и невыносимых размеров?

Уже в детстве называли ее дикаркой и Янусом. Теперь же, в том странном быту, который ни на что не походил, и все-таки был ее бытом, в ней довольно сносно уживались оба ее лица, и все же те, кто встречали Кису Бель, могли и не подозревать о существовании Катюши Белосельской. Впрочем, на жизнь Катюши приходился чрезвычайно малый отрезок времени: позднее утро, когда, проснувшись, она долго лежала в кровати и смотрела на свои разбросанные чулки и юбки, или в окно на бесцветное городское небо, внезапно дарящее розовыми отсветами, или холодным голубым блеском; минуты, когда она вдохновенно хваталась перешивать платье; когда читала; или летом, когда она часами неподвижно сидела под сосной, прислушиваясь к певучему воздуху.

Катя стала певицей мюзик-холла в то время, как другие русские становились портнихами или кухарками. Началось это случайно, как и всё в ее судьбе. Голос она унаследовала от матери; однажды запела в подвыпившей компании в русском ресторане. И хозяин предложил ей у него выступать. А оттуда, через какого-то француза, она попала на сцену. Тут ей повезло – нравилась, умела разнообразить репертуар и ладила с людьми. Француз из «какого-то» стал вполне определенным, и милым. С ним было проведено немало легкомысленных и счастливых дней, с ним же был приобретен горький опыт, горькое сознание, что от Кисы Бель души Катиной не требуется.

Киса зарабатывала неплохо. Однако жить не научилась, тратила бестолково, могла с маху прибрести необыкновенную сумочку с биноклем, портсигаром, пудреницей и прочими предметами роскоши, хотя бинокль ей вовсе не был нужен, зрение у нее было отличное, да она никуда и не выходила, занятая по вечерам в своем театре. Зато положить в сумку было уже нечего, разве что найденную и свято хранимую на счастье никелевую монету. Впрочем, и обязательных расходов было немало: надо было одеваться, ночью она возвращалась в такси, иногда приглашала шумливых и внутренне глубоко ненужных людей. Затем находились какие-то охотники «перехватить». Катя давала деньги легко и никогда не рассчитывала на отдачу.

Словом, бывали дни, когда она с удивлением замечала, что в кармане совсем пусто. Тогда она варила дома овощи или шла в дешевый ресторанчик близ театра, ничуть не смущаясь тем, что нарушает священную иерархию и попадает в общество хористок и фигурантов.

Там впервые Катя встретила девушку из Армии Спасения. Было тесно, они сидели за одним столом напротив друг друга, и на Катю напала смешливость. Соседка ее, скорее даже молодая и миловидная, в больших круглых очках, в закрытой синей одежде и смешном капоре, походила (среди хохочущих «арфянок», из которых некоторые выскочили прямо с репетиции, накинув шубку на трико) на артистку, на героиню какой-нибудь шутливой пьесы, нарочно себя изуродовавшей к приезду строгой тетушки своего возлюбленного. Держалась она с большой простотой, ела овощи, и под конец завтрака, взглянув на Катю и, вероятно, почувствовав ее настроение, вдруг засмеялась и сама, и предложила купить у нее номер душеспасительного журнала. Катя журнал купила, читать его не стала, но, увидев там картинку, изображающую милосердного Самарянина, выбросить посовестилась. Журнал остался дома, и то валялся на столе, то, при наведении порядков попадал в шкаф, в общество шелковых рубашечек, чулок и грима, всего того милого женского хлама, который придает уют и прелесть даже самым одиноким жизням.

Стояла зима, ночи были лунные, ясные, синие. Возвращаясь домой, Катя замечала небо и звезды, а на земле замечала нищих, которым было холодно, и которых сна жалела не свысока, а родственно, помня, как зябла в московские революционные дни. По утрам она иногда видела теперь густой зимний туман, похожий на пар, и оранжевый шар солнца, от которого по стене шли белые и голубые разводы.

Катя лежала долго, ленясь вставать, и не спеша возвращаться в жизнь, так недавно проведшую ее через мучительные объяснения, через боль, через разлуку, через необходимость лишний раз призадуматься о самой себе, о людях, о своем двойственном облике. Но утрам Кате хотелось не помнить всего этого, забыть о предстоящих телефонных звонках, репетициях, выступлениях, о множестве выставленных напоказ раздетых женских тел, среди которых ее ноги в длинных чулках и закрытое горло будут особенно соблазнительны. Порою Кате хотелось не вставать, не двигаться, не возвращаться в невыносимую удачу своих дней. Но она с детства была приучена к послушанию и была полна здравого смысла. Она думала, что изменить ее жизнь сейчас нельзя (а может быть, и вообще нельзя), и она принималась за свои несколько странные, но все же обязанности, а потом даже забывалась, получала привычное удовольствие и от мужской лести, и от настойчивых взглядов, и от аплодисментов.

В один из таких дней, когда утренняя тревога не утихла за день, когда ни оркестр, ни аплодисменты, ни меняющиеся огни прожектора ее не успокоили, когда Катя готова была расплакаться, а от непристойных разговоров и грубостей у нее разболелось сердце, и вспомнилась вся ее жизнь, вся невыносимая грязь и пошлость, и даже только что пережитые любовные страдания, предстали в унизительном и мелочном виде, – Катя неожиданно решила пойти домой пешком. Она знала, что кто-нибудь попробует пристать, и кто-нибудь скажет ей вслед гадость, но ей было все равно и, больше того, казалось, что всей своей жизнью она заслужила и не таких унижений.

Катя шла очень быстро, но задумчиво, погруженная в себя. Только этим можно объяснить, что, поворачивая за угол, она сильно толкнула шедшую ей навстречу женщину, так сильно, что у той выпал из рук сверток. Впрочем, это был не сверток, а переброшенная через руку пачка журналов. Женщина оказалась той самой девушкой из Армии Спасения, которая однажды завтракала напротив Кати. Они одновременно наклонились, чтобы подобрать рассыпавшиеся листы, и вдруг что-то звякнуло, и послышался испуганный возглас.

Мои очки!

Действительно, круглые очки свалились, и на тротуаре лежала только черепаховая оправа да мелкие брызги стекла.

Je suis navree… – произнесла Катя.

Девушка была очень растеряна. Она пыталась найти и сложить журнальные листы, но по беспомощному, ищущему, нащупывающему движение можно было сразу определить, насколько она близорука. Она будто для самой себя выговорила вслух:

Как неудачно! Я почти ничего не вижу по вечерам, мне, может быть, даже грозит слепота. Меня никогда не посылают ночью. Сегодня я заменила подругу… Я без очков совершенно слепая.

Извините меня еще раз, – сказала Катя.

Ей стало легче, веселее, она даже несколько забыла о себе:

Поскольку я виновата, позвольте мне вас отвезти куда нужно. Я все равно хочу нанять такси. Я вас не буду шокировать?

А я вас?

Обе улыбнулись. Катя окликнула шофера. Такого приключения с ней еще никогда не случалось! Они ехали минут пятнадцать. Катя рассказала незнакомке, что они уже встречались в ресторане, и что она русская, и что поет в мюзик-холле, и что ей сегодня было одиноко и тоскливо. Она говорила по врожденному русскому свойству открывать душу случайному прохожему, случайному спутнику путешествия, не понимая, зачем говорить все это человеку не только чужому, но, вероятно, и чуждому, из другого мира, из тихой и безупречной жизни. Однако горечи, какая часто возникала у нее при встрече с добродетельными людьми, не было. Девушка, похорошевшая без очков, слушала молча и естественно. Потом сказала:

В Париже так много русских. Я их часто вижу на улицах после каких-то собраний. И потом у них свои церкви и театр. Я видела под Пасху такую толпу, что две улицы были запружены. Разве вы не бываете со своими?

Они подъехали к зданию Армии Спасения, и тут возникла подлинная дикарка Катя. Она буркнула смутное приветствие и, не сказав своего имени и адреса, не спросив, с кем имеет дело, отъехала дальше – в ночь, в одиночество. И уже ей стала представляться эта встреча сентиментальной и ненужной, и почти похожей на утешительные истории того самого журнала, который она сегодня подбирала на улице.

Кое-что от нравоучительного повествования, действительно, произошло: на другой день Катя встала очень рано и пошла в русскую церковь. Она шла не ради молитвы и Бога, а так себе, посмотреть на земляков. Неожиданно для себя, она попала на церковный праздник, и было множество людей, и почти всеобщее причастие. Горловой патетический женский голос вычитывал:

Согреших паче блудницы, яже уведе, где обитаеши, миро купивши, прииде дерзостне помазати Твои нозе, Бога моего, Владыки и Христа моего. Якоже ону не отринул еси пришедшую от сердца, ниже мене возгнушайся, Слове: Твои же ми подаждь нозе, и держати и целовати, и струями слезными, яко многоценным миром, сия дерзостно помазати. Омый мя слезами моими, очисти мя ими, Слове. Остави и прегрешения моя, и прощение ми подаждь. Веси зол множество, веси и струпы моя, и язвы зриши моя, но и веру веси, и произволение зриши, и воздыхание слышиши. Не таится Тебе, Боже мой, Творче мой, Избавителю мой, ниже капля слезная, ниже капли часть некая.

Катя шла посмотреть на земляков, но никого не заметила. Зато ее неестественно золотые волосы и смытые слезами румяна заметили многие. Она и сама обо всем этом помнила, и крест намазанными губами поцеловать не осмелилась.

Но в силу той же самой таинственной случайности, именно в эту ночь, когда она почувствовала, что всякую жизнь изменить можно, и что наше время кратко и драгоценно, – именно в эту ночь она встретила за кулисами самое большое и скорбное свое испытание, свою, в сущности первую и единственную земную любовь.

Она улыбнулась, и чьи-то руки сжали и согрели ее пальцы. Но ни мужчина, ни Катя, ни даже девушка из Армии Спасения еще не догадывались, что, действительно, на каких-то невесомых весах взвешена каждая капля слез, и что Катину жизнь поведет с этого дня еще незнакомая ей и неотступная рука.

Париж, 1933 г.

_____________________________

       

Биографию и статью «Метафизическая направленность творчества Надежды Городецкой» можно прочитать в «Гостиной»: https://gostinaya.net/?p=15781

Публикация подготовлена Еленой Дубровиной

 

Надежда Даниловна ГОРОДЕЦКАЯ родилась в 1901 году в Москве, умерла в 1985 году в Англии. Писатель, философ, журналист. В 1919 через Константинополь эмигрировала в Югославию. Училась в Загребском университете. В 1924 переехала во Францию. Занималась литературой и журналистикой. Выпустила в Париже романы «Несквозная нить» (1924), «Мара» (1931), «L’exil des enfants» (1936). Участвовала в собраниях литературного объединения «Кочевье» (1928–1930), Религиозно-философской академии, Очага друзей русской культуры, Тургеневского артистического общества, в семинаре Н.А. Бердяева (1930–1932). Одна из организаторов Франко-русской студии (1929–1930). Член Союза молодых поэтов и писателей. Публиковалась в парижских журналах «Иллюстрированная Россия», «Сатирикон», «Казачий журнал», газетах «Возрождение», «Россия и славянство» и др. В 1934 поселилась в Англии. Прослушала курс богословия в College of Ascension в Бирмингеме. Участвовала в работе Содружества мученика Албания и преп. Сергия, читала лекции. Защитила диссертацию по богословию в Оксфорде. Доктор философии (1944). Профессор Ливерпульского университета (1956–1968).

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Дубровина

Елена Дубровина — поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературовед. Родилась в Ленинграде. Уехала из России в конце семидесятых годов. Живет в пригороде Филадельфии, США. Является автором ряда книг поэзии и прозы на русском и английском языках, включая сборник статей «Силуэты» Составитель и переводчик антологии «Russian Poetry in Exile. 1917-1975. A Bilingual Anthology», а также составитель, автор вступительной статьи, комментариев и расширенного именного указателя к трехтомнику собрания сочинений Юрия Мандельштама («Юрий Мандельштам. Статьи и сочинения в 3-х томах». М: Изд-во ЮРАЙТ, 2018). В том же издательстве в 2020 г. вышла книга «Литература русской диаспоры. Пособие для ВУЗов». Ее стихи, проза и литературные эссе печатаются в различных русскоязычных и англоязычных периодических изданиях таких, как «Новый Журнал», «Грани», «Вопросы литературы», «Крещатик», «Гостиная», «Этажи». “World Audience,” “The Write Room,” “Black Fox Literary Journal,”, “Ginosco Literary Journal” и т.д. В течение десяти лет была в редакционной коллегии альманаха «Встречи». Является главным редактором американских журналов «Поэзия: Russian Poetry Past and Present» и «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present». Вела раздел «Культурно-историческая археология» в приложении к «Новому Журналу». Входит в редколлегию «Нового Журнала» и в редакцию журнала «Гостиная». В 2013 году Всемирным Союзом Писателей ей была присуждена национальная литературная премия им. В. Шекспира за высокое мастерство переводов. В 2017 году – диплом финалиста Германского Международного литературного конкурса за лучшую книгу года «Черная луна. Рассказы». Заведует отделом «Литературный архив» журнала «Гостиная».

One Response to “Надежда ГОРОДЕЦКАЯ. Мистические рассказы”

  1. avatar Фёдор says:

    “Сон”. “Вы пишите? – спросила меня подозрительная хозяйка…” Правильнее “пишете”. Видел опечатки и в “Случайности”. А так хорошо, по-старинному.

Оставьте комментарий