Елена Скульская. У Бога телефон всегда включён на авиарежим -

Хорхе Луис Борхес говорил: «Быть может, всемирная история всего лишь история нескольких метафор». Одна из них, несомненно, принадлежит ему самому. Любопытно, что метафора Борхеса, о которой пойдет речь, возникла практически одновременно со сходной, но более миловидной и легкомысленной метафорой великого Луиса Бунюэля в его фильме «Фантом свободы». (Рассказ Борхеса «Сообщение Броуди» опубликован в одноименной книге в 1970-м, фильм вышел в прокат в 1974-м). В фильме-фрагментарии есть такая новелла: вокруг обеденного стола стоят вместо стульев унитазы. Приходят гости, рассаживаются по местам и публично, в светской обстановке совершают то, что принято делать в полнейшем одиночестве или в неприятном соседстве с теми, кто занял кабинку рядом – в общественном туалете. Вдруг один из гостей поднимается с унитаза и уходит, смущенно сообщив, что ему нужно отлучиться на некоторое время; поведение его не совсем прилично, что видно по лицам остальных гостей, которые старательно не обращают внимания на его заявление. Он же проходит в конец коридора, заходит в крохотную кабинку, и ему сквозь окошко подается обед, который он съедает сосредоточенно и несколько застенчиво, понимая, что все присутствующие за столом догадались, зачем он отлучился: даже в уединении он осознает, что поедание пищи – не совсем приличное действо, тогда как публичное восседание на унитазе не только допустимо в культурном обществе, но и вписывается в строгие правила этикета.

Эту киноновеллу можно рассматривать как послесловие к рассказу Борхеса «Сообщение Броуди», повествующему о диком племени Иеху, найденном миссионером в тропических дебрях Бразилии. Броуди подробно излагает ужасающие особенности жизни этого неведомого племени; дикари, в частности: «Во время еды прячутся или закрывают глаза, а все остальное делают не таясь, подобно философам-киникам. Развлекается племя боями специально выученных котов, а также смертными казнями. Любой может быть обвинен в покушении на честь королевы или в съедении пищи на глазах у других. Никто не выслушивает ни свидетелей, ни обвиняемого: король сам выносит приговор. Смертник подвергается страшным пыткам, о которых я предпочитаю умалчивать, а затем его убивают».

Ни Бунюэль, ни Борхес никогда не страдали отсутствием фантазии, напротив, изобильные плоды их воображения порой грозили читателю и зрителю болезненным обжорством, трагическим перееданием, когда роскошь выбора не только не позволяет распробовать каждое блюдо, но и вовсе отвращает от все новых и новых нагнетаний образов, сравнений, фантастических, фантасмагорических изысков. И вдруг такое удивительное совпадение: именно процессы трапезы и дефекации стали для двух выдающихся художников одновременно столь важными элементами, обличающими условность традиций человеческой цивилизации.

Думаю, еда избрана потому, что человечество, действительно, прошло в способах насыщения невероятно длинный исторический путь: разрывали руками или с помощью каменного ножа убитое животное, вырывали его еще бьющееся сердце (впрочем, это могло быть сердце поверженного врага из соседнего племени), пили кровь жертвы, а спустя тысячелетия сидели чинно в праздничных одеждах за столом и разрезали серебряными ножами на крохотные кусочки изысканно приготовленное мясо, может быть, и не мясо даже, а всего лишь фрукты. Так исторически сложилось, над чем и подтрунивает ироничный Бунюэль, намекая на то, что традиции во многом случайны, а случайность вполне могла повернуть традицию в иную сторону: сидели бы на унитазах сообща, а ели бы как раз отдельно друг от друга.

Но у Борхеса и в этой новелле и во всех других произведениях совсем иная догадка, даже уверенность: счистить с человека налет цивилизации можно за считанные минуты-часы, и мы вновь превратимся в полузверей, забыв все свои этические и эстетические принципы. Каждое правило жизни дикого племени Иеху соотносится с каким-то нашим правилом, нашими привычками.

«Племенем управляет король, чья власть абсолютна, однако я склонен думать, что подлинными властителями являются четыре жреца, которые ему помогают править и которые его ранее избрали. Каждый новорожденный подвергается тщательному осмотру; если на нем находят отметины, оставшиеся для меня тайной, он становится королем Иеху. Тогда его уродуют – выжигают ему глаза, отрубают руки и ноги, дабы суетность жизни не отвлекала его от дум. Он навсегда поселяется в пещере… куда могут входить только четверо жрецов и двое рабов, которые ему прислуживают и натирают нечистотами».

Ясно, здесь речь идет о строгих традициях наследования престолов, будто бы защищающих от смут, восстаний и самозванства; одновременно речь о том, что фигура короля, царя, императора, диктатора, президента по своей сути марионеточна – любой властитель есть заложник тех сил, что возвели его на вершину власти, эти силы становятся его ушами, глазами, руками и ногами, и, соверши он хоть какую-то ошибку, промах, как вчерашние сподвижники удавят его, зарежут, отравят; да, он может быть сколь угодно осмотрителен, не ему руководить своей судьбой: в племени Иеху короля показывают народу, если начинается война, кто-нибудь тащит его на спине в самую гущу битвы, где король моментально гибнет.

В племени Иеху особое отношение к поэтам: «Бывает, кто-нибудь выстроит в ряд шесть-семь слов, обычно загадочных, и, не будучи в силах сдержать себя, начинает выкрикивать их, встав в центре круга, который образуют рассевшиеся на земле жрецы и все прочие. Если поэма никого не взволнует, ничего не произойдет, но, если слова поэта заденут за живое, все в полной тишине отходят от него, охваченные священным ужасом… Они чувствуют, что на него снизошла благодать, и уже никто более не заговорит с ним, не взглянет на него, даже его собственная мать. Отныне он не человек, а Бог, и каждый может убить его. Поэт, если ему удается, ищет спасения в краю зыбучих песков на Севере».

Разве не в любой стране и во все времена бездарности прекрасно существовали и даже процветали, и разве не все великие поэты подвергались гонениям и преследованиям – отравленные, убитые, умирающие в нищете, сосланные в лагеря, затравленные болезнями и завистью, а если удавалось им эмигрировать из родной страны и родного языка, то они, чаще всего, теряли своего читателя, страдали от разлуки с ним. Конечно, найдутся и исключения, но фантасмагорическая гипербола Борхеса относится к общему принципу, общему случаю и не анализирует конкретные судьбы. Она создана не для того, чтобы напомнить нам о конкретном поэте, чью гибель мы не можем простить мучителям, она – как гениальное стихотворение – ценна сама по себе, мы восхищаемся и изумляемся, а потом уже сами идем к обобщениям, к которым исподволь подталкивает нас писатель.

Тут уместно вспомнить другой рассказ Борхеса «Евангелие от Марка», где застигнутый сезоном дождей в отдаленном местечке студент медицинского факультета читает вслух Евангелие от Марка. К его удивлению, простые люди слушают его чрезвычайно внимательно, воспринимают всё буквально и в финале… распинают студента.

Так и поэта племя Иеху объявляет Богом, а, следовательно, каждый может подвергнуть его смерти… для дальнейшего воскресения.

«Своеобразно трактуется здесь учение об аде и рае. И то и другое находится под землею. В аду, где светло и сухо, пребывают больные, старые, неудачники, люди-обезьяны, арабы и леопарды. В рай, который они представляют себе темным промозглым местом, попадает король, королева, жрецы и все, кто был на земле счастлив, жесток и кровожаден». Бог у Иеху – «уродливое, слепое, беспомощное существо с неограниченной властью. Воплощением его, как правило, служит змея или муравей».

В рассказе «Пророк Под Покрывалом» Борхес дает сходное описание ада и рая устами своего героя – Пророка Под Покрывалом, самозванца, изъеденного бугристой проказой: «В этой жизни вы терпите муки одного тела; но в духе и воздаянии – в бесчисленных телах. Рай описан менее конкретно: «Там всегда темно и повсюду каменные чаши со святой водой, и блаженство этого рая – это особое блаженство расставаний, отречения и тех, кто спит».

В «Сообщении Броуди», как уже говорилось, развлекается племя боями специально выученных котов, а также смертными казнями. В рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Другой поединок» дано самое страшное, на мой взгляд, описание развлечения, связанного со смертью. Двум пленным, приговоренным к смерти, предлагают участвовать в поединке: сделать несколько шагов с перерезанным горлом. Кто, уже фактически умерев, сможет шагнуть дальше, тому достанется посмертная победа. При жизни смертники терпеть друг друга не могли, но всё у них не было случая поквитаться, а тут завоеватели затеяли такое вот развлечение и делают ставки: «Подавшись вперед, двое измученных ожиданием не смотрели друг на друга. Нолан дал знак начинать. Гордясь порученной ролью, цветной с маху развалил горло от уха до уха; коррьентинец обошелся узким надрезом. Из глоток хлынула кровь. Соперники сделали несколько шагов и рухнули ничком. Падая, Кардосо простер руки. Так, вероятно, и не узнав об этом, он выиграл».

В финале «Сообщения Броуди» Борхес подводит итог своим размышлениям о человеческой цивилизации: «Сейчас я пишу это в Глазго. Я рассказал о своем пребывании среди Иеху, но не смог передать главного — ужаса от пережитого: я не в силах отделаться от него, он меня преследует даже во сне. А на улице мне так и кажется, будто они толпятся вокруг меня. Я хорошо понимаю, что Иеху — дикий народ, возможно, самый дикий на свете, и все-таки несправедливо умалчивать о том, что говорит в их оправдание. У них есть государственное устройство, им достался счастливый удел иметь короля, они пользуются языком, где обобщаются далекие понятия; верят, подобно иудеям и грекам, в божественное начало поэзии и смутно ощущают, что душа переживает бренное тело. Они верят в справедливость казней и наград. В общем, они представляют цивилизацию, как представляем ее и мы, несмотря на многие наши заблуждения. Я не раскаиваюсь, что воевал вместе с ними против людей-обезьян».

«Планета обезьян» Пьера Буля была написана в 1963 году, чуть раньше, чем «Сообщение Броуди», и в какой-то мере она может служить предисловием к сочинению великого аргентинца. У Пьера Буля использована другая метафора, отражающая презрительное отношение автора к усилиям цивилизации – исследователи космоса, оказавшиеся на планете, где властвуют обезьяны, а на людей устраивают охоту и помещают их в зоопарки, вынуждены либо умереть, либо согласиться на роль обезьян. Характерно, что первым принимает обезьяний способ существования многоумный профессор, буквально через несколько месяцев после приземления не только смиряющийся со своей новой долей, но и получающей от нее удовольствие. Романтическая книга Пьера Буля, где главный герой решает ни за что не терять человеческий облик, таит за за пазухой романтики большую долю иронии: отбившийся от обезьян и сумевший вернуться на Землю отважный журналист видит, что и на родине давно всеми правят обезьяны; он бежит в открытый космос со своей семьей; он описывает свою историю и посылает ее в пустоту, в неизвестность, в безвоздушное пространство; и его литературные усилия не пропадают даром – его рукопись прочла очаровательная молодая пара… шимпанзе, путешествующая в космосе.

История, к несчастью, говорит, что, и правда, вернуть нам звериный облик не так-то трудно: правила поведения, этика, мораль — весьма условны и в любой момент могут быть перевернуты с ног на голову; наша страсть к жестокости неистребима, а любовь к искусству не мешает убивать поэтов. И все-таки нам остается надеяться, что гипербола, фантастика, сатира принципиально далеки от реалистического искусства, а тем более – от документалистики. А метафору Хорхе Луиса Борхеса еще есть время называть успокоительно антиутопией.Хорхе Луис Борхес говорил: «Быть может, всемирная история всего лишь история нескольких метафор». Одна из них, несомненно, принадлежит ему самому. Любопытно, что метафора Борхеса, о которой пойдет речь, возникла практически одновременно со сходной, но более миловидной и легкомысленной метафорой великого Луиса Бунюэля в его фильме «Фантом свободы». (Рассказ Борхеса «Сообщение Броуди» опубликован в одноименной книге в 1970-м, фильм вышел в прокат в 1974-м). В фильме-фрагментарии есть такая новелла: вокруг обеденного стола стоят вместо стульев унитазы. Приходят гости, рассаживаются по местам и публично, в светской обстановке совершают то, что принято делать в полнейшем одиночестве или в неприятном соседстве с теми, кто занял кабинку рядом – в общественном туалете. Вдруг один из гостей поднимается с унитаза и уходит, смущенно сообщив, что ему нужно отлучиться на некоторое время; поведение его не совсем прилично, что видно по лицам остальных гостей, которые старательно не обращают внимания на его заявление. Он же проходит в конец коридора, заходит в крохотную кабинку, и ему сквозь окошко подается обед, который он съедает сосредоточенно и несколько застенчиво, понимая, что все присутствующие за столом догадались, зачем он отлучился: даже в уединении он осознает, что поедание пищи – не совсем приличное действо, тогда как публичное восседание на унитазе не только допустимо в культурном обществе, но и вписывается в строгие правила этикета.