RSS RSS

МИЛА НИЛОВА ● ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ ● ПРОЗА

Мила Нилова Глава 1

     В жизни доктора Шульца все шло как обычно: пациенты, операции, даже смертных случаев, из-за которых он всегда очень переживал, давно уже не было.
Но с некоторых пор, доктор Шульц, он даже сам не мог сказать когда, потерял свое привычное внутреннее равновесие. Он ушел из клиники сегодня раньше обычного. Такое, за всю его многолетнюю практику, случалось с ним крайне редко.
Доктор Шульц вышел на улицу. Солнце перевалило уже через зенит. Косые лучи, зацепившись за шпиль кирхи, с трудом освободились, заскользили по верхушкам деревьев, по стенам домов и с какой-то детской непосредственностью заглядывали по пути во все окна подряд. В Берлине в этом году стояло удивительное бабье лето. Зной, выдохшись к сентябрю, нежно касался лиц прохожих легкими дуновениями теплого ветра и едва шевелил пожелтевшую уже кое-где листву. Доктор Шульц шел не торопясь по Унтер-ден-Линден. Его нельзя было назвать стариком. Уже немолодой, но еще статный, высокий, как все в их роду, с легкой сединой в светлорусых волосах. На него еще даже молодые женщины обращали внимание.

Он зашел в свое любимое кафе, куда обычно заходил после работы выпить кофе, выкурить пару сигарет и поболтать с Генрихом, хозяином кафе, о политике, экономике и просто о том о сем. Но в последнее время он был молчаливый, ему хорошо думалось в одиночестве среди людей. Допив кофе, он выкурил еще одну сигарету и, помахав издали Генриху рукой, пошел домой. Дома его никто не ждал. У него была семья: сын, внук, невестка. С сыном, он тоже был врачом, они виделись ежедневно в клинике. Внук прибегал к нему рассказать о своих делах, посоветоваться. Дед в своем любимце души не чаял. С женой у него жизнь не сложилась и они давно расстались.

Закрыв за собой дверь, доктор Шульц повернул выключатель. Мягкий, так успокаивающий его всегда свет разлился по комнате. Он достал из кармана сигареты, налил себе немного коньяка. Включил телевизор и пошел на кухню за пепельницей. По телевизору объявили концерт симфонического оркестра Берлинской филармонии. Шульц сел в кресло предвкушая удовольствие – оркестром дирижировал Герберт фон Караян. Зазвучала музыка. Играли “Бранденбургские концерты” Иоганна Себастьяна Баха.
С первых аккордов, беспокойство, не покидавшее доктора Шульца в последнее время, еще больше усилилось. Он залпом выпил коньяк и, не докурив сигарету, с силой загасил ее в пепельнице. Свой внутренний дискомфорт он стал острее ощущать с приездом русской, которую он оперировал. И даже сон не приносил ему желанного расслабления и отдыха.

Операция на сердце была довольно сложная, но прошла удачно. Доктор Шульц уже неделю наблюдал свою пациентку. Облегченно вздохнул, когда прошел критический момент. Помимо обязательного утреннего обхода каждый день находил какой-нибудь повод, чтобы зайти к Нине. Она ему кого-то напоминала.
          “Но кого?” – мучительно вспоминая, он зашел в палату.
         – Доброе утро, Нина! Как самочувствие?
– Немного лучше, герр доктор, – ответила она еще слабым голосом. -  Я
благодарна Вам, Вы спасли мне жизнь!
         – Это мой долг, Нина, я же врач! Поправляйтесь быстрее, Ваши домашние, наверное, уже соскучились, ждут Вас.
художник Изя Шлосберг Она улыбнулась.
   – Это хорошо, когда тебя ждут… – доктор Шульц хотел еще что-то сказать,
но только как-то неловко махнул рукой. – Ну ладно, я, в общем-то, хотел не об этом. До завтра, Нина.
          – До свидания, доктор.
           “Голос… какой знакомый голос…” – думал он идя по коридору клиники в свой кабинет.

Доктор Шульц уже который час ворочался с боку на бок. Выкурил на балконе сигарету и, сам не зная зачем, подошел к полкам с пластинками. Взял в руки одну – “Бранденбургские концерты”. Старая пластинка, выпущенная еще до войны. Зачем-то вынул ее из пожелтевшего от времени футляра, опять вложил, поставил на полку.
И вдруг доктор Шульц вспомнил, откуда ему знакомо лицо его русской пациентки. Не думая больше ни о чем, просто рухнув в постель, в первый раз за долгое время, он крепко заснул. Проснулся на рассвете от того, что где-то глубоко в подсознании непрестанно пульсировала короткая фраза: “Война, Россия, Нина”.

Глава 2  

Не так давно Шульц переехал в квартиру деда. В последнее время он стал ощущать какой-то внутренний дискомфорт. Что послужило тому причиной – его переезд или это было просто совпадение, он не мог точно сказать.
Шульц сидел за роялем. Он играл на нем еще в детстве, когда приходил к деду в гости.
Небольшой кабинетный рояль хорошо вписывался в строгую обстановку дедовой гостиной. На рояле стояла миниатюрная, высотой с ладонь, сделанная из темного металла статуэтка. Она была дорога ему как память о прошлом. Статуэтка появилась в их доме, когда Шульц был еще ребенком. Одна русская женщина, узнав, что фамилия врача, который будет оперировать ее сына – Шульц, привезла эту статуэтку из России. На подставке было выгравировано: “Доктору Шульцу от Шульца.1721 год”. И предположив, что она может принадлежать их семье, подарила ее в знак благодарности. С тех пор статуэтка обитала в кабинете отца на письменном столе – обнаженная, прикрытая легкой драпировкой фигурка девушки со связанными за спиной руками, голова со струящимися длинными волосами наклонена набок.
Дед часто, когда приходил к ним, шел в кабинет и, облокотившись о письменный стол, подолгу смотрел на статуэтку.
          “Интересно, о чем он думал часами просиживая в кабинете один?”
Как-то, разбирая архивы деда, уже после переезда, он наткнулся на рукописную партитуру “Бранденбургских концертов”, подаренную его прапрадеду какой-то графиней Брокаевой в 1891 году, и положил ее тоже на рояль.

Шульц, дочитав историю болезни нового пациента, закрыл папку, повесил медицинский халат на вешалку и уже собрался уходить, как вдруг услышал шум дождя. Он подошел к окну. Короткий летний дождь прекратился также внезапно как и начался, оставив после себя приятную свежесть и небольшие лужи. Воздух, казалось, состоял, вопреки всем законам мироздания, из одного дурманящего аромата цветущих лип. Домой идти не хотелось, он свернул за угол и пошел по Унтер-ден-Линден. Зашел в кафе, то самое, куда часто ходил с дедом когда-то. Заказал себе горячий шоколад, нашел свободный столик, выставленный на улицу, и сел.
Последний раз он здесь был пять лет тому назад. В тот день Шульц попросил деда встретиться. Когда он пришел, дед уже ждал его.
         – Рад тебя видеть! Как дела? – улыбаясь, спросил доктор Шульц-старший.
   – Если скажу, что хорошо, то совру тебе, – усмехнулся внук и посмотрел на
деда. – Мне нужен твой совет!
Шульц-старший посерьезнел.
   – Ну рассказывай, в чем дело.
И, приготовившись слушать, закурил. 
          – Месяца три тому назад я познакомился с девушкой. И, кажется, влюбился, по крайней мере, она мне очень нравится.
          – Так это же прекрасно!
    – Да, конечно, если бы не…
Недавно она пригласила меня на день рождения ее любимой тетушки. И я умудрился обидеть ее, собственно, не ее, но все равно, я дурак.
Шульц-младший задумался: “И что ты собираешься рассказывать? Ты же знаешь, что малодушничаешь сейчас. Хочешь получить индульгенцию?!” 
Он поднял глаза.
          – Ты знаешь, дед, за столом я вдруг брякнул какую-то идиотскую шутку, а у тети муж еврей. Теперь Анна не отвечает на мои звонки.
          – Как ее зовут?  – голос деда дрогнул.
          – Анна, – удивленно ответил внук и с досадой сказал: – Что я наделал, дед! 
          – Ты должен просить прощение у Анны!
          – Думаешь, она простит?
          – Даже если она тебя никогда не простит! – жестким голосом ответил дед.            
Ему явно было не по себе. Он молча курил сигарету за сигаретой, прикурив еще одну, тут же загасил ее.
          – Мою первую любовь тоже звали Анна… Это было давно, я тогда школу заканчивал, был активным членом Гитлерюгенд и искренне верил в этот кошмарный бред.
В общем, у них не было запретных тем. Только об одном дед никогда не любил говорить – о прошлой войне. Сразу замыкался или переводил разговор на другое, а тут сам начал рассказывать:
         – Я расстался с ней, потому что муж ее любимой тетушки был евреем. Я обязан был сообщить властям о ее родственниках, но, – дед покачал головой, – не смог. А кто-то все-таки донес на нее. В сорок первом, я уже в России был, Анну арестовали. Она погибла в концлагере, в сорок втором.
Доктор Шульц-старший, опять углубившись в свои мысли, нервно закурил.
         – Дед, но тебя тогда даже в Германии не было!
  – Ну и что же! Это не имеет никакого значения! Дело совсем в другом! –
довольно резко ответил он. – Я себе этого никогда не прощу!           
Шульц-младший с болью смотрел на деда, ссутулившегося и еще больше постаревшего. В последние годы он очень сдал. Шульц даже помнил, когда это началось: с той русской, которую дед оперировал. После ее отъезда дед стал более молчаливым, часто задумывался о чем-то.
          – Дед, ну, чего ты так переживаешь? Все уже хорошо! Ты же недавно звонил ее лечащему врачу и он сказал, что твоя русская чувствует себя намного лучше, – говорил внук стараясь успокоить деда.
Дед буркнул что-то неразборчиво в ответ.
С тех пор прошло уже несколько лет, а доктор Шульц по-прежнему часто замыкался и, наморщив лоб, о чем-то глубоко думал.
          – Дед…
Доктор Шульц понял, что внук обращается к нему уже не первый раз. 
          – Извини, задумался.
          – Понимаю, дед.
          “Что ты понимаешь? Если бы ты знал обо мне всю правду, мой мальчик!” – с болью подумал доктор Шульц.
Помолчал, сделал несколько глотков кофе и посмотрел на внука.
          – Так в котором часу мы встречаемся с тобой в следующее воскресение? 
          – Не забыл, дед!
          “Очень хотел бы забыть, не получается!” – подумал совсем о другом доктор Шульц.
   – Ну как я мог забыть! И что же ты хочешь в подарок?
   – Ты же знаешь, я люблю сюрпризы, – совсем как в детстве ответил внук.
Дед улыбнулся.
          – На этот раз, по-моему, ты не от меня ждешь сюрприза.
Доктор Шульц, прощаясь, обнял внука:
          – Я надеюсь, что ты…
   – Я обязательно познакомлю тебя с Анной!
Это была их последняя встреча. Ночью у доктора Шульца был сердечный
приступ, его увезла скорая помощь. Неделю врачи боролись за его жизнь, но спасти доктора Шульца не удалось. На следующий день Шульцу-младшему исполнилось тридцать лет. Он тогда тяжело перенес потерю деда, считал себя виновным в его смерти.

Шульц очнулся от воспоминаний. Допил успевший остыть шоколад и, не торопясь, пошел домой. Включил телевизор, ничего интересного не нашел и открыл крышку рояля.
Шульц играл уже больше часа. Последние аккорды еще витали в воздухе, как вдруг он услышал приятный женский голос:
          – А ты замечательно играешь!
Он обернулся, в комнате никого не было.
          – Ты не туда смотришь, я здесь!
Он повернулся к окну, к двери.
          ”Наверное, мне показалось”. 
Кто-то рассмеялся:
   – Нет-нет, я на рояле!
Статуэтка, наклонив голову немного набок, улыбалась ему:
          – Да, это я сказала, что ты замечательно играешь!
Шульц даже напрягся от неожиданности.
           “Со мной что-то происходит! Она же не может разговаривать!”
А девушка, как ни в чем ни бывало, продолжала:
          – Я никогда еще ни с кем не разговаривала. Ты вот – первый!
            “Это невозможно, нужно срочно поговорить с Гансом! Я же отчетливо слышу ее голос”.
          – А почему ты, собственно, выбрала меня? – Шульц решил все же попробовать ответить ей.
            – Ну… потому, что ты из рода Шульцев, а еще, потому что ты, не зная обо мне ничего, взял меня с собой.
          – Но я взял тебя на память об отце.
          – В любом случае, я благодарна тебе! Я не очень люблю долгое одиночество, а у тебя мне хорошо.
          “Странно так”, – подумал Шульц и тут же поймал себя на мысли, что ему все это даже нравится.
Они смотрели друг на друга с интересом.
          – Ты так хорошо играешь! Почему ты не стал музыкантом, ты ведь подавал такие надежды?
          – Да, когда-то я серьезно думал о консерватории. А потом выбрал медицину, как отец и дед.
   – Знаю-знаю, в твоем роду, уже много поколений, по мужской линии все
были медиками!
Шульц не мог понять, чем эта девушка расположила его к себе и он, не боясь показаться смешным, разоткровенничался, как когда-то с дедом.
   – А я этого не знал. Мне всегда было некогда, вечно были какие-то, как я
тогда полагал, более важные дела, а теперь вот, когда поумнел,- он иронически улыбнулся, – как мне кажется, уже и спросить не у кого. Видишь, как получилось… А ты откуда так много знаешь о нас?     
          – Я в твоей семье давно живу.
          – Да, я помню, когда ты у нас появилась.
          – Нет, ты этого не можешь помнить, – она покачала головой. – Первый раз я появилась намного раньше, почти четыре века назад.
   – Четыре века назад?! – удивился Шульц. – Расскажи!
Она улыбнулась.
          – Слушай, ты не можешь снять эту веревку на время? Я устала немного, уже столько веков стою со связанными руками.
Шульц развязал веревку. Размяв руки, девушка села на рояль.
   – Так как я появилась? Давно это было… Меня сделал один неизвестный
мастер. Ну нет! Мне, конечно, известна его фамилия. Это он для всех так и остался неизвестным, к сожалению. Но поверь мне, это был настоящий мастер, он создал много прекрасных работ!
          – Да я и вижу по тебе!
          – Спасибо, мне очень приятно, – сказала она улыбнувшись. – Но слушай дальше!
Так вот, он был вашим однофамильцем. Если ты когда-нибудь обращал внимание, то на подставке снизу написано: “Доктору Шульцу от Шульца”. Он подарил меня твоему пра…прадеду в 1721 году в знак благодарности за то, что тот вылечил его от тяжелой болезни, можно сказать, спас от смерти. Ты не знаешь эту историю?
          – Нет. 
          – Хочешь, расскажу?
Шульц кивнул головой.

Зазвенел дверной колокольчик. Генриетта вскочила с кровати. Сонная, натянув чепчик, пошла открывать двери.
         – Доктора, можно доктора! Мой муж умирает! Доктора, пожалуйста! – умоляющим голосом повторяла молодая женщина.
Доктор Шульц быстро оделся и вышел на улицу. Поздняя рождественская ночь обдала его морозным воздухом. Он поежился со сна и, запахнув поплотнее шубу, сел в двухместную коляску.
         – Герр доктор, помогите! Ему совсем худо! – всхлипывала женщина и, неумело натягивая поводья, изо всех сил старалась ехать как можно быстрее.
– Ой, какая же я неумеха! – неловко подстегивая тощую лошаденку, совсем расстроилась она. – Да и не наша это вовсе коляска, соседская.
         – Дайте мне поводья, – коротко сказал доктор Шульц.
Доктор долго боролся за жизнь мастера. Каждый день приходил, приносил всякие порошки, микстуры. Наконец мастер начал выздоравливать. Осмотрев в очередной раз больного, доктор Шульц удовлетворенно сказал:
        – Ну что ж, любезнейший, поздравляю Вас, все уже позади! Теперь, голубчик, Вы долго будете жить!
        – Спасибо Вам за все! – мастер потянулся к столу, стоявшему недалеко от кровати. Взял в руки одну из статуэток и посмотрел на жену.
        – Простите, герр доктор, у нас нет денег сейчас, – она покраснела от неловкости. – Мы Вам потом обязательно отдадим!
        – Не переживайте так, ради бога, Вам нельзя волноваться! Я рад, что помог Вашему мужу, вылечил его. Это мой долг, я же врач!
        – Доктор Шульц, – жена мастера, сложив руки на животе, смущенно посмотрела на него, -  мой муж хочет подарить Вам статуэтку, он сам ее сделал. Будьте добры, возьмите на память!
        – За статуэтку премного благодарен! Она будет приносить мне удачу! – любуясь ею, сказал доктор.          
     Уже в дверях, прощаясь, посмотрел на большой живот жены мастера и улыбнулся:
  – Когда прийдет время рожать, позовите меня, я помогу.
Доктор Шульц возвратился домой в прекрасном настроении.
         – Генриетта, помнишь, я ездил в рождественскую ночь к больному?
         – Помню, за тобой еще тогда его жена приезжала.
  – Да-да! Он уже выздоровел! Оказывается, он талантливый мастер! Посмотри,
что он мне подарил, он сам ее сделал! 
  – Какая красивая… – Генриетта рассматривала статуэтку. – Я и не знала, что он
наш однофамилец. А Бог, наверное, всех Шульцев одаривает талантами, – улыбнулась она и поставила статуэтку на комод.
Доктор Шульц рассмеялся и поцеловал жену.

         – С тех пор я и живу в вашем доме!
  – Интересно, а я думал, что знаю, как ты у нас появилась. Расскажи, что было
дальше.
Девушка улыбнулась: 
         – А не кажется ли Вам, герр доктор, что пора уже спать. Я Вам потом расскажу, обязательно!
Утром, когда Шульц вошел в гостиную, статуэтка стояла на прежнем месте…      

                                     

Глава 3

Доктор Шульц проснулся на рассвете от того, что где-то глубоко в подсознании пульсировала короткая фраза: “Война, Россия, Нина”.
Он вспомнил! Это было во время войны, в Одессе, в 1941-ом…
В тот день, где-то в начале ноября, он вызвал в гестапо девушку. Ее звали Нина, теперь он был абсолютно уверен в этом. Нина должна была работать на него.
Оберштурмфюрер Шульц, иногда по дороге на службу, заходил на барахолку, просто так, чтобы немного развлечься. Барахолка оживленно торговала, обменивалась, воровала – занятное зрелище. Но сегодня он решил, что ему полезно будет поближе присмотреться к этим загадочным русским. Шульц шел по барахолке. Взгляд его упал на пожилую, интеллигентного вида женщину в пенсне, с единственной пластинкой в руках. Он остановился, молча взял у нее из рук пластинку, посмотрел на название, написанное на русском языке. На какое-то мгновение Шульц почувствовал растерянность и глянул на женщину.
         – Что, удивляешься этим дикарям? Ты нас еще не знаешь, выродок! – тихо
сказала она глядя ему в глаза.
Не поняв ни слова, Шульц разозлился на себя за свою беспомощность, брезгливо поморщился и ударил женщину. Она упала. Оберштурмфюрер посмотрел на часы и направился в гестапо, до прихода Нины оставалось полчаса.
Он вошел в свой кабинет, поставил пластинку на проигрыватель, аккуратно опустил иглу. Зазвучала музыка. Это были “Бранденбургские концерты” Баха.

Доктор Шульц резко вскочил с кровати.
          “Я так и знал – это вернется когда-нибудь ко мне!”
Схватил сигарету, нервно закурил. Спать он уже больше не мог.
Долгие годы доктор Шульц старательно вытравливал войну из своей памяти. И давно уже полагал, что это ему удалось.

Глава 4   

   
Настроение у Шульца было прескверное. Он сел за рояль. Это ему всегда помогало, но не сегодня. Сыграв последние аккорды, резко опустил руки на колени.
         – Все! Устал! – сказал он вслух.
  – Ты сегодня темнее тучи. Что случилось?
Шульц посмотрел на девушку и покачал головой, отвечая скорее своим мыслям, чем ей.
          – Не могу себе простить!
          – Что с тобой?
          – Мой пациент сегодня скончался. Это уже второй случай в моей практике!
Ты понимаешь, что я испытывал, когда лепетал слова утешения его жене и детям?! Какие-то оправдания, что я делал все, что мог… Человек поверил в меня, доверил мне свою жизнь. А я?.. – Он задумался.
            – Но ты же действительно делал все, что мог, – то ли утверждая, то ли спрашивая, тихо сказала девушка.
          – Ну и что?! Все равно он умер!
Оба надолго замолчали.
          – Послушай, помнишь ты обещала мне рассказать, что было дальше.
   – Помню, – она немного колебалась. – А что ты собираешься делать после
того, что случилось?
          – Что значит что? Переживать я, конечно, буду, тут я управлять собой не
могу, должно пройти время. Но операции в таком состоянии, если честно, делать довольно сложно.
            – Я боялась, что ты можешь бросить медицину.
          – Так ты это имела в виду? Ну нет, я так быстро не сдаюсь!
           Девушка облегченно вздохнула.  
   – Вот теперь я могу рассказать, что было дальше, – улыбнулась она.
Прошло, пожалуй, уже лет сто пятьдесят, а, может, немного больше, с тех
пор, как я появилась в вашем доме. В вашем роду все мужчины по-прежнему отдавали предпочтение медицине. И не только для того, чтобы поддержать традицию, хотя это было тоже.
Девушка замолчала словно вспоминая те далекие времена.
Нет, ну просто какой-то удивительно преданный Гиппократу род! – улыбнулась она. 
         – Отец, я тебе не помешал? – доктор Шульц вошел в кабинет отца.
           Меня пригласили на консилиум, я уезжаю в Россию.
Сын протянул отцу письмо.
         – Ну что ж, это приятно, – ответил он дочитав и, не скрывая своей радости, добавил: – Я всегда знал, что ты врач от бога! Но теперь ты становишься известным, и не только в Германии. К твоему мнению прислушиваются, считаются с ним. Я горжусь тобой!
Отец встал и обнял сына. Он, как и все в роду Шульцев, был немного амбициозным и сентиментальным. Подойдя к письменному столу, взял в руки маленькую статуэтку.
           – Сын, эта статуэтка уже нескольким поколениям нашего рода помогала. Возьми ее с собой в Россию. На удачу, как говорил твой прадед, – в глазах его заблестели слезы. – Береги ее!

Фрау Шульц, обняв невестку за плечи, стояла на крыльце.
Кучер обошел карету, осмотрел ее еще раз напоследок, потрогал багаж: надежно ли закреплены корфы и сундук.
          – Все в порядке, можно ехать.
Доктор Шульц обнял отца, поцеловал на прощание мать. Жена бросилась ему на шею.
          – Ну успокойся, дорогая, не плачь, я скоро вернусь!
Карета тронулась. Отец, едва сдерживая слезы, быстро ушел в дом. Фрау Шульц сиротливо махала рукой вслед карете, увозившей ее единственного сына.
            – Он уже никогда не вернется, фрау Шульц!
   – Что ты такое говоришь! – рассердилась она на невестку. Она даже думать
боялась о том, что чувствует тоже самое.
          – Не вернется, я его никогда уже больше не увижу, мама!
Ночью у нее начались преждевременные роды. Доктор Шульц и его ассистент едва спасли мать и ребенка. Фрау Шульц-младшая родила сына.

Через неделю доктор Шульц прибыл в Санкт-Петербург. В доме графа Брокаева его с нетерпением ждали. Доктор Шульц представился и, тщательно вымыв с дороги руки, приступил к осмотру больного. Графиня Брокаева нервничала, ходила из угла в угол в соседней комнате, шепотом отдавала какие-то приказания прислуге. Наконец доктора вышли, графиня пригласила их в кабинет мужа.
         – Что Вы можете сказать теперь, герр Шульц? Какое Ваше мнение? – спросил один из докторов.
  – Случай, конечно, тяжелый, болезнь запущенная, но будем лечить, будем
бороться.
Доктор Шульц любезно согласился поселиться в доме Брокаевых и граф все
время был под его наблюдением. Шли месяцы. Больному становилось то лучше, то хуже. Иногда он чувствовал себя настолько хорошо, что казалось, дела идут на поправку. Потом опять наступало резкое обострение.
Сегодня ему стало немного лучше и Шульц торопился сообщить эту радостную весть графине. Прошел по комнатам, заглянул в библиотеку – Елены Сергеевны нигде не было. Поднимаясь по лестнице, он увидел гувернантку.
         – Простите, пожалуйста! Вы не знаете, где может быть графиня?
         – Она в комнате у маленькой мадемуазель, – ответила явно чем-то
расстроенная девушка.
Маленькая мадемуазель, то бишь Машенька, очаровательное пятилетнее создание с белокурыми локонами и огромными голубыми глазами, была единственной дочерью Брокаевых.
Дверь в детскую была приоткрыта и доктор Шульц услышал голос Елены Сергеевны.
         – Машенька, ну почему ты отвечаешь мадемуазель Жаклин по-русски, когда она с тобой разговаривает на французском?
Машенька молчала.
         – Маша, ты разве не слышишь меня? – продолжала графиня по-французски.
         – Слышу, – ответила по-русски Машенька.
  – Так почему же? – укоризненно спросила Елена Сергеевна дочку. художник Изя Шлосберг
Машенька засопела.
         – Потому, что я не люблю делать книксены, а мадемуазель Жаклин меня заставляет, – она смотрела на маму полными слез глазами.
         – Вообще-то, это не повод для слез, – едва сдерживая улыбку, сказала Елена
Сергеевна. – А старших нужно слушаться, тем более, что мадемуазель Жаклин учит тебя хорошим манерам. Ну а со мной почему ты не говоришь по-французски?
   – Разве тебе не понятно, мамочка? Потому, что мы с тобой обе русские!     
Машенька обняла маму.
Шульц постучался в дверь. Остановившись на пороге, он задумчиво смотрел на графиню, на Машеньку, как две капли воды похожую на мать.       
         – Проходите, доктор!
Елена Сергеевна, обняв дочку, сидела в кресле и, поглаживая ее по белокурой головке, рассказывала Шульцу о Машенькином упрямстве, о ее конфликте с гувернанткой.
         – А мне кажется, что в Машенькином упорстве есть доля здравого смысла, – сказал Шульц Елене Сергеевне по-немецки и дружески подмигнул Маше.
Она поняла, что гроза прошла. Слезы в ее глазах сразу просохли и, обхватив рученками мамину шею, Маша выпалила на одном дыхании:
         – Мамочка, я обязательно попрошу прощение у мадемуазель Жаклин и
разговаривать буду с ней только на французском, и книксен буду делать! Вот увидишь!
И, посмотрев на маму, тихо, но твердо добавила: 
          – А с тобой я все равно буду разговаривать только по-русски!
Доктор Шульц и графиня рассмеялись. От всего этого Шульцу стало тепло и уютно. Машенька, звонко поцеловав маму, убежала разыскивать мадемуазель
Жаклин.
Они остались в комнате вдвоем. Шульца охватила, что с ним в последнее время все чаще случалось, какая-то непонятная грусть. Он подошел к Елене Сергеевне. Ему хотелось прижать ее к себе, такую хрупкую и беспомощную, так же, как она только что обнимала свою маленькую дочку, но он только сказал:
         – Не переживайте так, пожалуйста! Я Вас разыскивал, чтобы сказать, что Вашему мужу сегодня немного лучше.
         – Спасибо, доктор, за приятную новость! – Настроение у Елены Сергеевны заметно улучшилось. – Я могу видеть его сейчас?
           – Конечно, – ответил он и, отвесив поклон, быстро ушел к себе в комнату.                       

Доктор Шульц по-прежнему часто получал письма из дома и тут же садился отвечать. Письма получались большие, обстоятельные. Шульц писал отцу, как протекает болезнь графа, как он его лечит. Отец был доволен сыном. Он, как доктор, делал бы тоже самое. Жена подробно писала об их младенце, а у него все равно находились еще какие-то вопросы. Мать в последнее время часто болела и это его беспокоило.
Прочитав письмо, Шульц сел за стол, написал привычное обращение, больше на ум ничего не шло. Долго сидел, обхватив голову руками. Вдруг резко встал и вышел из комнаты. Чистый лист бумаги остался лежать на столе… 

Легкие осенние сумерки окутывали гостиную. В камине потрескивал огонь.
Елена Сергеевна играла “Liebestraum” Листа.
Шульц сидел в своем любимом кресле. Он смотрел на ее точеный профиль, изящные руки. Страх потерять ее прошел.
Елена Сергеевна, задумавшись, смотрела в окно и Шульц не мог видеть ее взгляда, полного печали и сожаления. Повернувшись к нему, она совсем по-детски улыбнулась. Шульц подошел к ней и, облокотившись о рояль, долго смотрел на огонь. Поленья в камине разгорались все ярче.
Елена Сергеевна коснулась клавиш и опять полилась музыка – Шопен, ее любимый “Тринадцатый ноктюрн”.

Той ночью граф Брокаев умер. Доктор Шульц, год – день и ночь, боролся за жизнь графа и очень тяжело переживал его смерть. К тому же, было задето профессиональное самолюбие: доктор Шульц был почти уверен в успехе.
Он никак не мог смириться с тем, что все, что стало здесь для него таким родным и близким за этот год, закончилось – дом, парк, запущенный пруд; и эта пятилетняя девочка с белокурыми локонами, Машенька Брокаева, к которой он испытывал, он даже себе боялся признаться в этом, гораздо больше нежности, чем к собственному сыну, которого никогда не видел.
После похорон мужа Елена Сергеевна редко выходила из своей спальни, почти ни с кем не разговаривала. 
Шульц понимал, что ему пора уезжать домой…

У князя Н. собиралось приятное общество для игры в преферанс. Шульц зачастил туда, проводить вечера у князя незаметно вошло в привычку. Он нередко выигрывал, но, проиграв, входил в азарт, ему необходимо было отыграться.
Сегодня Шульцу не везло, он проигрывался в пух и прах, но продолжал игру. Им овладело какое-то злое упорство, слишком много он проигрывал в последнее время, и не только в карты.
На следующее утро, Шульц, по дороге к князю, зашел в банк, снял все деньги и закрыл счет. Денег все равно не хватало. Выйдя на улицу, коротко бросил кучеру:
         – Домой!
         – Вы же сказали, герр доктор, к князю, – растерянно ответил тот.
  – Домой!
Шульц торопливо прошел в свою комнату, взял статуэтку с комода и опять вышел на улицу.
  – Теперь к князю!
Князь оценил поступок доктора: отдать карточный долг – долг чести. Оценил он и статуэтку и с удовольствием взял ее.
Шульц до темноты бродил по городу, его тянуло к Неве, но река была скована льдом… Он вернулся домой, прошел в гостиную, сел, как всегда, в кресло у камина. Елена Сергеевна впервые после смерти графа играла. Он долго смотрел на пылающий в камине огонь…
         – Завтра я уезжаю в Германию, – сказал негромко Шульц.
Елена Сергеевна застыла у рояля. Молчание затянулось, только треск поленьев нарушал тишину.
  – Я понимаю Ваше желание, – донесся до него ставший уже таким родным
голос. – Я Вам очень признательна, Вы так упорно сражались за жизнь моего мужа.
         – Да, но…
         – Вы делали все, что могли, и не Ваша вина, что Господу Богу угодно было распорядиться по-другому.
Елена Сергеевна подошла к шкафу с нотами.
Я хочу, чтобы у Вас осталась память о нас, – она грустно улыбнулась. –
Много лет тому назад граф купил в Берлине у какого-то букиниста старинную рукописную партитуру “Бранденбургских концертов”.
         – Какое странное совпадение, – Шульц рассматривал подарок. – На нотах и на моей статуэтке стоит одна и та же дата – 1721 год. И день сегодня странный – день ухода реликвий из дома.
Елена Сергеевна посмотрела на него удивленно.
         – Я о статуэтке…
         – Вам захотелось кому-то ее подарить? – она сама поразилась своей
несдержанности.
         – Нет, не совсем то, – горько усмехнулся Шульц. – Я отдал ее сегодня в счет карточного долга. Иначе я поступить не мог!
         – Кому Вы отдали ее? – неожиданно для себя спросила Елена Сергеевна. 
         – Князю Н.
         – Князю Н… – эхом повторила она.

На следующее утро доктор Шульц уезжал. Прощание с Еленой Сергеевной и Машенькой было коротким и сдержанным. Он боялся за себя, боялся, что не выдержит расставания.
Карета давно уже ехала по заснеженным полям, а у него перед глазами все время стояла картина – заиндевевшее окно и две белокурые головки в овале из снежинок.
Шульц до Берлина не доехал, умер по дороге. Доктора констатировали смерть от сердечного приступа. Похоронили его рядом с могилой матери.
Среди вещей сына отец нашел рукописную партитуру с надписью: “Доктору Шульцу в знак благодарности и глубокого уважения. С любовью, графиня Е.Брокаева. Санкт-Петербург, Россия, 1891 год”.

Глава 5

Шел 1936 год…
  – Хайль, Гитлер! – привычно выбросив руку вперед, поприветствовал Шульц
родителей.
Сбросив рюкзак с плеч, подошел к отцу.
            – Отец, ты не слышал, как я вошел?
          – Ты уже приехал, сынок! – удивленно сказал доктор Шульц убавляя звук в радиоприемнике. – А тут речь Геббельса передают. Извини, не слышал!
Ну, здравствуй! – он обнял сына. – Как дела? Как поездка?
          – В общем, все отлично, отец! Италия — прекрасная страна!
Шульц был увлечен идеями Дуче и его симпатии распространялись на все, что было связано с Италией, тем более на друзей из фашистской молодежной организации, с которыми он на днях познакомился.
Я же с мамой не поздоровался! – спохватился он. – Я потом подробнее обо всем расскажу, хорошо?
          – Хорошо, сынок.
Доктор Шульц остался один в комнате. Его вновь охватило чувство какой-то липкой безысходности, когда он даже с сыном, которого бесконечно любит, не может быть искренним. И самое горькое, он осознавал, что завтра и послезавтра будет то же самое. А будет ли вообще это завтра и послезавтра?..
          – Мама, я вернулся! – Шульц, улыбаясь, вошел на кухню.
          – Я завозилась тут, даже не слышала, когда ты пришел, – сказала она растерянно, все еще стоя на табурете у открытого шкафа.
   – Ну как ты могла слышать, если здесь вода шумит! – Он закрыл кран и, легко
подхватив мать, поставил ее на пол.
          – Какая же ты у меня, оказывается, маленькая! – рассмеялся Шульц и поцеловал ее.
          “Опять распускаешься! – ему захотелось тут же выбежать из кухни. – Ты забыл, только недавно Фюрер сказал, что в молодежи не должно быть ни слабости, ни нежности!”
А мать прижала к себе сына, которому едва доходила до плеча, и он не решился остановить ее.
         – Сынок мой… 
Чувство, о котором не хотелось думать, прошло и она облегченно вздохнула:
         – Ну вот и хорошо, что ты уже дома! Давайте садиться за стол, обед стынет.
  – Как вкусно, мама, – Шульц с аппетитом ел.
Вы знаете, – с гордостью сказал он, – я оказался самым сильным среди наших ребят и даже среди итальянцев! Я отжался от земли 200 раз!
         – Это просто замечательно, – сдержанно ответил отец закончив есть суп.
Фрау Шульц подала второе. Воспользовавшись паузой в разговоре, сосредоточенно орудуя ножом и вилкой, негромко сказала:
         – Ты музыкой в последнее время совсем не занимаешься.
         – Некогда, мама, сейчас! Тут такие дела разворачиваются, времени абсолютно не хватает!
Фрау Шульц некоторое время ела молча.
          – Вчера Анна заходила, – как бы невзначай сообщила она и посмотрела на мужа.
Он опустил глаза, сделав вид, что не заметил ее взгляда. Шульц промолчал. 
          – Между прочим, спрашивала о тебе, – и, вздохнув, добавила: – Такая хорошая девушка, приятная, воспитанная. И почему ты с ней расстался?
          – Некогда, мама, – коротко ответил он доедая свой любимый бифштекс.
          – Никогда не поверю, – улыбнулся отец, – чтобы в восемнадцать лет не хватало времени на хорошеньких девушек. Вот в наше время, мы и учиться успевали, и за девушками ухаживали.
          – Я знаю, что делаю! – довольно резко оборвал его Шульц.
Отец видел, что с сыном в последнее время что-то происходит. Интуиция подсказывала ему, что не только переходный возраст тому причиной.
          – Так в чем же дело, только во времени?
Шульц, сжав кулаки, положил руки на стол.
          – А вы знаете, что у ее тети муж еврей?
Отец с матерью посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Фрау Шульц засуетилась и стала молча убирать со стола. Подав чай, снова села.
Отец старательно размешивал сахар, который забыл положить в чашку. Понимая, что сейчас лучше всего бы остановиться, все же спросил:
          – Ты вообще собираешься поступать в университет?
          – Да, собираюсь, – буркнул Шульц.
          – Но я не вижу, чтобы ты занимался! Или ты другую карьеру решил
выбрать? – пытаясь быть сдержанным, сказал отец.
Шульц резко отодвинул стул и быстро вышел из комнаты. 
    На следующий день у Шульца были финальные соревнования по стрельбе, которые он хотел непременно выиграть. Мать разбудила его, как он и просил, в шесть. Шульц проснулся в плохом настроении. Он старался забыть Анну, и вот она опять ему приснилась!
Шульц прибежал в тир одним из первых. Соревнования он выиграл, что заметно улучшило его настроение. На третьем уроке, это был урок немецкой литературы, в класс вошел директор школы с офицером гестапо. Весь класс вскочил и ответил на приветствие дружным “Хайль, Гитлер!”. Директор удовлетворенно улыбнулся. Офицер выступил с речью.
          “Надо же, какая логика, какая убежденность, умение кратко и четко выражать
свою мысль!” – Шульц с восхищением ловил каждое слово, так и не поняв, что из
“своего” в этой речи были лишь фанатичная убежденность и посредственное
подражание.
          – И если вы заметите, – продолжал офицер, – что кто-то проявляет
недостаточную лояльность по отношению к нашему Фюреру и Великой Германии, сообщайте нам немедленно! Вы окажете неоценимую помощь Третьему рейху в борьбе с инакомыслящими, марксистами, либералами и евреями! – закончил офицер на самой высокой ноте экзальтации.
          “Сообщайте нам немедленно… Вы окажете неоценимую помощь…”  
В голове мелькнул образ Анны, он задумался. А тут еще и родители! Шульц давно уже заметил, что они каждый раз находят какой-нибудь предлог, чтобы не ответить на его “Хайль, Гитлер!”. Настроение у него опять испортилось.

Отец с матерью поджидали сына, который должен был вот-вот вернуться из школы.
          – Не знаю, Гретхен, как в нашей стране до сих пор еще не закрыли
университеты, – выключив радио, сказал доктор Шульц жене. – Представляешь, он говорит: “Нам не нужны интеллектуальные упражнения. Знание разрушительно для моей молодежи!”. И миллионы немецких отцов и матерей в безумстве орут в ответ “Хайль, Гитлер!”.
Все же университеты существовали. К великой радости родителей, которые боялись, что сын, увлекшись политикой, сочтет дальнейшую учебу излишней для себя, Шульц, по окончании школы, пошел учиться в университет, на медицинский факультет. Дома он почти не бывал, пропадая в университете и в Объединении студентов, куда вступил после Гитлерюгенд.

Жаркое лето 39-го подошло к концу. Наступило 1 сентября, начинался новый учебный год.
         – Лето так быстро прошло! Жизнь кипит, столько всего интересного происходит, а тут опять учеба, – досадовал Шульц.
Наспех позавтракав, он убежал в университет. Доктор Шульц слушал утренние новости.
          – Гретхен, – подойдя к жене, он обнял ее. -  Гитлер напал сегодня на Польшу. Война началась.
          – Мне страшно, – она тихо заплакала.

В июне 41-го, по окончании университета, Шульц с рвением начал службу в Четвертом управлении. Родители на эту новость отреагировали молча. Он по-прежнему выкрикивал с порога “Хайль, Гитлер!”, они по-прежнему “не слышали” его приветствия. Шульц злился на ситуацию, в которую втягивали его отец с матерью, на их упрямство, которое переходило, по его мнению, все рамки разумного. Еще больше злился на себя, запутавшись между преданностью и предательством.    
Он с облегчением, которое прятал глубоко в душе, сообщил дома, что его со дня на день должны отправить на фронт.
          – Я так переживаю за нашего мальчика, – шепотом говорила фрау Шульц мужу, плотно закрыв дверь в спальню.
          – В конце концов, он сам выбрал свой путь!
          – А у него был другой выбор?! – Она укоризненно посмотрела на мужа.
          – Да, был! Думаю, я имею право это говорить. Сам прошел через такое в прошлую войну. Ты это знаешь, Гретхен, и не смотри на меня так! Всегда есть два пути! – доктор Шульц был непреклонен. Он лег в постель и, заложив руки за голову, долго о чем-то думал.
          – Что же это творится в мире! Уму не постижимо! Моего отца приглашали в Россию спасать человека от смерти, а сын мой отправляется туда убивать! Неужели на все воля Господня?! 
          – Мы с тобой тут бессильны, – сказала Гретхен, ложась в постель, и
выключила свет.
Ранним утром следующего дня, Шульц, обуреваемый патроитическими чувствами и готовностью выполнить любой приказ Фюрера, покинул отчий дом.

Глава 6        

Недели через две после отъезда доктора Шульца графиня Брокаева написала записку князю Н. с просьбой посетить его. Договорились на четверг, в час дня. Точно в назначенное время карета графини остановилась у подъезда князя.
Елена Сергеевна вошла в гостиную. Как всегда, изысканно и с большим вкусом одетая, она была сегодня особенно хороша. И даже волнение, которое она с трудом скрывала, было ей к лицу и только добавляло очарования. Князь, поднявшись с кресла, заторопился навстречу графине и, целуя руку, с улыбкой сказал:
          – Давненько Вы нигде не появлялись! Рад, рад Вас видеть в полном здравии, дражайшая Елена Сергеевна! Злые языки наговорили мне бог весть что о Вашем здоровье. Выглядите Вы сегодня, впрочем, как и всегда, прекрасно!
    – Вы очень добры ко мне, князь, – улыбнулась графиня усаживаясь в кресло.            
Я действительно после смерти мужа веду довольно замкнутый образ жизни.      
Вы сами понимаете, прошло так мало времени.
          – Да-да, понимаю, рана совсем еще свежая.
Елена Сергеевна молча вздохнула. Князь прервал неловкую паузу.
          – Как поживает красавица Машенька? Наверное, уже совсем большая стала?
          – Да… она очень повзрослела за последнее время. – Елена Сергеевна опять задумалась.
Князь заговорил о погоде, поговорили об общих знакомых.
          – Вы не получили еще никаких вестей от доктора Шульца?
   – Нет, князь.
          – Вероятно, он напишет позже.
          – Да, конечно.
Князь чувствовал, что это не просто визит вежливости, но пока не мог понять причину прихода графини.
          – Так что Вас привело ко мне, голубушка Елена Сергеевна?
Она сделала несколько глотков чая и, сосредоточенно разглядывая чашку, сказала:
   – Доктор Шульц отдал Вам в счет карточного долга одну статуэтку. Не могли
бы Вы продать мне ее, князь? – Елена Сергеевна подняла глаза и посмотрела на него. – Я куплю ее за любую цену, которую Вы назначите.

Графиня Брокаева вернулась домой со статуэткой. Прошла к себе в спальню и поставила ее на ночной столик. Она решила, что отправит статуэтку Шульцу, когда получит от него письмо. После смерти Елены Сергеевны в 1914-ом, статуэтка перекочевала в комнату Маши.
В восемнадцатом году, Машу, как тогда говорили, уплотнили, оставив ей одну комнату. Она перетащила туда кое-что из мебели, свои любимые книги и рояль. Наследство и дача в Павловске перешли в пользу молодой республики.
Машины немногочисленные дядюшки и тетушки уезжали заграницу. Предлагали и Маше. Она никак не объяснила свой отказ.
Жить становилось все труднее. Маша часто стояла на барахолке, пытаясь продать или обменять на продукты что-нибудь из их семейного имущества. Комната ее выглядела теперь намного просторнее. Нынешняя зима была лютая и часть мебели безвозвратно исчезла в буржуйке. Книги протоптали дорогу на барахолку. Однажды дошла очередь и до статуэтки. Это был трудный для Маши день. Статуэтка осталась, пожалуй, почти единственной нитью, связывающей ее с прошлым.художник Изя Шлосберг
Маша, завернувшись в плед, грелась у буржуйки. Ей вспомнилось детство, мама, отец, доктор Шульц.

Отец начал болеть. Врачи настоятельно рекомендовали ему подлечиться на водах и они отправились в Европу. После этой поездки, отцу на некоторое время стало лучше. Вдруг состояние здоровья его резко ухудшилось. Вот тогда и приехал к ним доктор Шульц.
В том году, из-за болезни отца, они проводили лето на даче. Мама купила Маше маленький сачок и она, вымаливая у мадемуазель Жаклин “еще полчасика”, бегала по парку и ловила бабочек.
Маша прибежала к пруду и только тут заметила доктора Шульца. Он сидел на скамейке у самой воды. Сделав наспех книксен, хотела тут же убежать.
          – Постой, Машенька, покажи мне бабочек, которых ты поймала.
   – Сейчас, доктор Шульц! – Она исчезла среди кустов и быстро вернулась. –
Вот, смотрите!
          – Какая красивая! А у тебя уже большая коллекция?
          – У меня нет коллекции, – Маша покачала головой.
          – Почему же, Машенька?
          – Доктор Шульц, им же больно, когда их прокалывают булавкой, – она
укоризненно посмотрела на него. – Я поймаю бабочку, поговорю с ней и отпускаю.
Шульц, пытаясь скрыть свое смятение, кашлянул.
          – Ну беги, Машенька, ловить бабочек, а я еще посижу.

Маша, повзрослев, и уже вспоминая прошлое, поняла гораздо больше. А тогда, она просто любила маму, папу и доктора Шульца, и ей было хорошо и радостно от их любви к ней.
Маша, задумавшись, смотрела на заиндевевшее окно. Она вспомнила, как когда-то, в той другой жизни, они с мамой отогревали такой же иней на оконном стекле. А потом, прижавшись друг к другу, выгладывали на улицу, чтобы помахать на прощание доктору Шульцу. Маша так четко вспомнила его грустные глаза, глядящие на них из окна кареты. Карета давно уже свернула за угол, а мама, нежно обняв ее, еще долго смотрела на пустынную улицу полными слез глазами.

На следующее утро, бережно завернув статуэтку в мамину шаль, Маша пошла на барахолку. Она никогда так не приценивалась, как в этот раз. Это была не боязнь продешевить, она вообще никогда не торговалась, не умела, и продавала мамины драгоценности за бесценок. Тут было что-то другое, что Маша не могла себе толком и объяснить.
Она удачно обменяла статуэтку на продукты: три буханки хлеба, кусок сала, десять картошек и даже полфунта сахара. С этим богатством она отправилась на кладбище, рискуя по дороге лишиться его. Ей нужно было, она чувствовала это, помолится у могилы мамы, попросить прощение за то, что сделала сегодня. Мама должна понять ее, она простит. Прошло более двадцати пяти лет, как доктор Шульц покинул Россию. С тех пор, он не прислал им с мамой ни одного письма. Мама, как понимала Маша, ждала их до конца своей жизни…
Еще на барахолке Маша решила, что, вернувшись домой, напишет доктору Шульцу. Она писала о маминой смерти, о том, что мама выкупила статуэтку у князя Н. много лет тому назад.
       “…И вот сегодня, – писала Маша, – я вынуждена была обменять ее на продукты. У меня уже больше ничего не осталось, что можно было бы отнести на барахолку. Я снесла туда уже все свои любимые книги, мамины драгоценности, столовое серебро. А теперь вот, и статуэтку. Простите меня, пожалуйста, что я распорядилась ею без Вашего ведома. Но Вы спасли меня сегодня, спасибо Вам большое! Теперь только рояль остался, на котором мама когда-то так любила играть. Помните? С неизменной любовью к Вам”.
Весной, когда Маша потеряла уже всякую надежду, пришел ответ из Германии. Прочитав письмо, она поняла, почему мама так никогда и не получила долгожданной весточки. 
       “…И, не терзайтесь, Маша, что Вам пришлось так поступить. Жизнь сейчас нелегкая и я рад, что наша семья хоть таким образом смогла помочь Вам”, – закончил свое письмо сын доктора Шульца.

После того, как Маша оставила меня на барахолке, я прожила трудный год, часто переходя из дома в дом. В конце концов, я оказалась у одного молодого человека, который преподнес меня в подарок своей невесте. Они поженились и через год у них родилась дочь. Назвали ее Ниной.

Глава 7           

Нине стало уже лучше и доктор Шульц разрешил ей выходить в парк.
Погода по-прежнему была прекрасная. Деревья, облачившись в осенние наряды, стояли не шевелясь, словно боялись спугнуть время и оттягивали приход зимы.
Нина, укрывшись пледом, сидела в кресле у озера.
По причудливой прихоти, память, делая одной ей ведомые просеки в дебрях прошлого, иногда вытаскивает на свет божий неожиданные воспоминания.
В какое-то мгновение у Нины в голове молнией пронеслась мысль: “Вспомнила!”.  
Она вспомнила, откуда ей знакомо лицо доктора Шульца!
Это было сорок семь лет тому назад, в ноябре 1941-го. Она получила повестку явиться в гестапо. Ровно в восемь утра, как было указано, Нина была на месте. Солдат, сопровождавший ее, закрыл за ней дверь. Она остановилась на пороге просторного кабинета. За большим письменным столом сидел красивый, чистопородный ариец в форме офицера гестапо. Нина, не зная куда девать руки, машинально теребила пуговицу пальто. Как бывает в состоянии сильного волнения, наш взгляд, пробегая наспех первый план, выхватывает какие-то детали. В полном диссонансе с суровой холодностью обстановки, на тумбочке у окна стоял открытый проигрыватель с пластинкой. За окном на решетке устроились два воробья. Они безбоязненно заглядывали в комнату и о чем-то оживленно чирикали. Нина с тоской посмотрела на них. Еще больше засосало под ложечкой, когда увидела в углу кабинета неприметную дверь.
          “Наверное, там пытают…”, – ладошки у нее сразу взмокли.
Шульц, ни слова не говоря, пристально смотрел на нее: – “Боже, как они похожи! Те же светлорусые волосы, серые глаза, даже взгляд! Такой был у Анны, когда я видел ее в последний раз – удивленно-настороженный”.
Шульц старался отогнать от себя неуместные мысли.
          “Анна в Германии. А это… – облокотившись о стол, он глянул в открытую папку, – Нина”. И, окончательно взяв себя в руки, мысленно повторил: “Ее зовут Нина”.
Пока гестаповец отвлекся, она быстро провела мокрыми ладошками по пальто.
          “Волнуется, это хорошо”, – отметил оберштурмфюрер Шульц и,
улыбнувшись, откинулся на спинку кресла.
         – Садитесь, Нина. Если не ошибаюсь, Вы говорите по-немецки?
         – Да, немного, – ответила она сев на краешек стула.
Переводчик вышел из кабинета. Оберштурмфюрер, пролистав бумаги, неторопливо закрыл папку и испытующе посмотрел на Нину.
         – Теперь мы с Вами что-то вроде коллег, – прервал он молчание, – будем сотрудничать.
            Она понимала, что попала в безвыходную ситуацию и гестаповец издевается над ней и от испуга только крепче сжимала сумочку, лежавшую на коленях.
         – Сейчас я введу Вас в курс дела. Вы не волнуйтесь, работа несложная. И, если не возражаете, покажу Ваше рабочее место.
            Они долго шли по длинному коридору, потом куда-то свернули. Нина ничего не запомнила от волнения. 
          “Что он собирается со мной делать? Что будет?”
От мысли о пытках ноги стали совсем ватными.
Открыв дверь камеры, оберштурмфюрер Шульц пропустил Нину вперед.
          – Проходите!

Медсестра разыскала Нину в парке.
          – Доктор Шульц велел сделать кардиограмму, – улыбнулась она.
          – Что-то опять не в порядке?
          – Нет, все хорошо. Просто, очередная проверка, вот и все.
            Ночью Нине стало плохо. Прошло недели две, пока доктор Шульц снова разрешил ей вставать.
            Она сидела, как обычно, в кресле у озера и еще издали увидела приближающегося Шульца.
          – Как Вы чувствуете себя сегодня? – спросил он, сев на скамейку рядом.
          – Уже лучше.
          – Все тесты и анализы у Вас хорошие, так что завтра-послезавтра мы Вас выпишем и можете ехать домой.
      Нина облегченно вздохнула. Доктор Шульц долго сидел задумавшись о чем-
то. Вопреки правилам, запрещающим курить на территории клиники, которые он сам же когда-то утверждал, Шульц достал сигарету. Докурив, повернулся к Нине.
         – Мне очень нужно с Вами поговорить. Мы не могли бы встретиться до Вашего отъезда? Тут недалеко, в кафе за углом, на Унтер-ден-Линден.
  – Как Вам будет угодно, – она внимательно посмотрела на Шульца.
         – Спасибо, Нина! – он встал и пошел по аллее.
Нина долго, пока он не скрылся из виду, смотрела вслед как-то сразу
ссутулившемуся доктору Шульцу. Она вспомнила его совсем другим: высокий, широкоплечий, подтянутый, в начищенных до блеска сапогах. Оберштурмфюрер Шульц был очень уверен в себе тогда!

Открыв дверь камеры, оберштурмфюрер пропустил Нину вперед.
          – Проходите! 
            Она вошла и не в силах сделать больше ни шагу, остановилась. Шульц, положив руки в карманы, прошелся по камере, долго смотрел на зарешеченное небо насвистывая арию Тореадора. Нина, не мигая, уставилась на его спину. Ей казалось, еще одна секунда и она умрет от напряжения. Оберштурмфюрер неожиданно развернулся.
          – Да, так о работе, – сказал он раскачиваясь с пятки на носок. – От Вас требуется немногое. Завтра сюда приведут девушку. Вы должны расположить ее к себе, войти к ней в доверие. Вы будете узнавать у нее все, что меня интересует, а потом докладывать мне.
          – А если я не смогу? Если не получится? – испуганно спросила Нина.
          – Если Вы боитесь физической боли, то все получится, – четко произнося каждое слово, сказал оберштурмфюрер Шульц и вышел из камеры.
            Нина осталась одна. Тяжело вздохнув, посмотрела по сторонам – узкая, темная камера, маленькое окошко с решеткой, две железные койки, колченогий стол, тусклая лампочка под потолком и неизвестность. Гестапо разместилось в бывшем здании НКВД.
          “А, может, мама в этой же камере сидела?  И койки тут, наверное, еще с тех времен”, – она провела рукой по металлической спинке, выкрашенной в серо-синий цвет.
            Сев на койку, поджала ноги и оцепенела, временами впадая в забытье, ей виделся один и тот же кошмар.
            Она, еще школьница с косичками, на даче, в гамаке читает. По садовой дорожке к ней приближается оберштурмфюрер Шульц. Что-то говорит, улыбается, а потом начинает пытать. Нина в ужасе открывала глаза. И как только веки смыкались, по садовой дорожке к ней снова шел улыбающийся оберштурмфюрер Шульц.
            Наконец наступил рассвет. Нина, прижавшись к стене, так и просидела весь день на койке. Девушку не приводили. Она все больше думала о маме. Тогда, по возвращении, мама избегала разговоров об аресте. Нина только видела, что мама за ту неделю как-то сразу постарела, поседела. Стала молчаливой и тайком, думая, что дочка не видит, хваталась за сердце.  
          “Что они сделали тогда с мамой? Почему выпустили ее так скоро,
испуганную, притихшую и так изменившуюся? А если они меня пытать будут? Ужас! Я не смогу выдержать!”
            Из оцепенения Нину вывел скрежет засова.
          “Она”, – Нина вздрогнула.
            На пороге стояла красивая, стройная, молодая девушка в легком демисезонном пальто. Дверь с грохотом закрылась. Оглядевшись, девушка молча прошла к свободной койке. Они посмотрели друг на друга.
          – Меня зовут Мария, а тебя? – приятным грудным голосом сказала она и провела рукой по густым каштановым волосам, которые спускались чуть ниже плеч.
          – Меня? – переспросила Нина от расстерянности. – Ах, да! Меня зовут
Нина!
          – Ты давно уже здесь, Нина?
          – Со вчерашнего дня.
          – На допрос еще не вызывали?
            Она отрицательно покачала головой.
           “Теперь я же должна ее расспрашивать обо всем”.
Нина четко помнила инструкции оберштурмфюрера, но не могла выдавить из себя больше ни слова.            
            Мария сидела задумавшись.
           “Опять пытать будут…- от этой мысли она содрогнулась. – Ну нет! Так просто я вам не дамся!”
            От долгого сидения затекли ноги и Мария прилегла. Нина быстро подняла голову.
          – Нет-нет, днем ложиться нельзя!
          – Да я знаю их порядки, я уже второй раз, – спокойно ответила Мария и села.
Наступил вечер, а может, уже и ночь. Заскрежетал засов.
          – На допрос!
            Обе девушки встали.
          – Нет, не ты! Она сейчас пойдет, – гестаповец показал автоматом на  Марию.
          – Тебя на допрос, – в ужасе прошептала Нина.
            Сколько часов Мария отсутствовала, Нина не могла сказать, но знала точно, что вечность. В камеру Марию приволокли два гестаповца.
           “Господи, они ее не убили?” – Нина, сидя на койке, с испугом смотрела на неподвижно лежавшую на полу Марию и еще ближе поджала к себе ноги.
              Мария чуть слышно застонала. Нина вскочила, подошла к ней и в ужасе зажала себе рот рукой, – по красивому Марииному лицу, распухшему от ударов, медленно стекали две струйки крови, из носа и изо рта. Растерянно повертев головой, Нина схватила полотенце, кусок какой-то жесткой, грязносерого цвета ткани. Мария приоткрыла глаза.
          – Лежи-лежи спокойно, – шептала Нина прикладывая мокрое полотенце, – тебе легче станет.
            Снова заскрежетал засов.
          – Нина, на допрос! 
            Пошатнувшись, она схватилась за спинку койки.
Мария осталась в камере одна. Все тело болело, даже дышать было трудно, не то, что пошевелиться. Она усилием воли тщетно пыталась открыть ставшие свинцовыми веки. Перед ней, как в кино, проплывали картины далекого детства.
            Воскресное утро. Марийка, полусонная, сладко потянувшись, перевернулась на другой бок. У окна, спиной к ней, стоит папа. Теплый весенний ветер колышет занавес наполняя комнату запахом жасмина. Папа подходит к ее кровати, Марийка делает вид, что спит.
         – Просыпайся, моя маленькая, – папа нежно целует ее, – вставать пора, завтрак уже готов!
            Марийка приоткрывает один глаз и быстро закрывает опять. Папа
улыбается и целует ее снова.
         – Ты же не спишь, хитруша!
         – Нет, сплю, – подпрыгивает она на своей постели, хохочет и бросается папе на шею.
            От резкого движения Мария застонала и провалилась куда-то опять.
          – Марийка! Сегодня будем учиться плавать! – слышит она голос старшего брата.     
          – Нет, не сегодня, – отвечает Марийка держась, на всякий случай, за борт лодки.
          – Почему?
          – Потому, что я боюсь, – смущенно говорит она.
          – Не бойся, мы же рядом, – один из братьев обнимает ее за плечи.
            Лодка стоит на середине реки. Она барахтается в воде, визжит от страха и восторга. Братья плавают рядом, наконец они сажают Марийку в лодку.
          – Ну, молодец! Прошла боевое крещение! На сегодня хватит!
            Она гордо улыбнулась. Старший брат взялся за весла, уключины слегка заскрипели.

            Заскрипел засов. Мария с трудом приоткрыла глаза.
          “Почему здесь такой густой туман?”, – веки сомкнулись и она потеряла сознание.
            Нина на цыпочках прошла к своей койке, быстро легла, повернувшись лицом к стене. Мария зашевелилась.
          “А вдруг она слышала, как я пришла?”
            Сама не ожидая, облегченно вздохнула: “Слава Богу, жива!” и тут же провалилась в короткий сон.
          – Как ты спала, Мария? – спросила Нина на следующее утро, заботливо поправляя Мариино одеяло.
            Дверь камеры открылась. Нина застыла у койки.
         – Встать! Днем лежать не положено! – резко сказал гестаповец и
поставил на стол две миски с какой-то похлебкой.
            Нина помогла Марии сесть.
Девушек уже третий день не вызывали на допрос. Они сидели на своих койках и разговаривали.
  – А сегодня Новый Год…
         – С Новым Годом тебя, Нина, – Мария попыталась улыбнуться, но мешала опухоль на лице и синяки болели.
  – Марийка, они нас выпустят когда-нибудь?
         – Надеюсь, но что этот гад задумал, не пойму! Не нравится мне это затишье, не к  добру.
         – Тише говори! Иди лучше сюда, – Нина подвинулась и, преодолев себя, спросила: 
         – За что тебя взяли?
         – Кто-то донес на меня, что я была в оборонительном батальоне во время блокады, – Мария, помолчав, покачала головой. – Все равно он от меня ничего не добъется. А ты за что попала, Нинок? 
         – Не знаю, он ничего не объясняет…      
         – А из меня этот гад выбивает признание, что я партизанка. Хотела я на фронт уйти, но меня из штаба не отпустили, сказали, что я здесь нужна.
            Сказав, Мария тут же пожалела, что разоткровенничалась, но Нина чем-то расположила ее к себе и она чувствовала обоюдную симпатию. Мария задумалась и даже не обратила внимание, как Нина испуганно прошептала:
         – Марийка, ты с ума сошла!
            Уже потом, когда Нина рассказала ей правду, она вспомнила, как Нина даже уши закрыла руками в этот момент. А тогда, Мария, посмотрев на нее, только спросила:
         – Нина, а ты поддерживаешь отношения со своими одноклассниками, однокурсниками?
         – А почему ты спрашиваешь?
         – Ну, ты настоящая одесситка – на вопрос отвечаешь вопросом!
         – Не успела я обзавестись друзьями-однокурсниками.
            Мария удивленно посмотрела на нее.
         – Нет, не училась я в институте! Я была дочерью сразу двух врагов народа, понимаешь! – чуть ожесточенно ответила Нина.
            Мария даже отодвинулась от нее немного.
         – Два врага народа в одной семье?!
         – Я уверена, мои родители не были врагами! Тут какая-то ошибка вышла! – твердо сказала Нина.
         – Ты не обижайся, но просто так не забирают! Правда ведь?
         – А нас с тобой?
         – Так это же фашисты, враги! А то наши! – убежденная в своей правоте, ответила Мария.
         – А то наши! – Нина грустно посмотрела на нее. 
            Что ты знаешь о моих родителях! – дрожащим от слез голосом сказала она.
            Я заканчивала десятый класс, когда, где-то перед Первым Мая, забрали ночью отца. На следующее утро об этом стало известно в школе. Мне объявили бойкот. А в ночь на Первое Мая, забрали маму. Я пролежала все праздники одна в квартире, вздрагивала от каждого звука, боялась, что теперь моя очередь наступит.
В первый же день после праздников в классе устроили собрание и меня исключили из комсомола. Мама вернулась домой через неделю, а бойкот продолжался, наверное, за отца. А ты говоришь – друзья-одноклассники!  
            В июне сдала выпускные экзамены, я отличницей была, а документы в университете у меня не приняли. Мы с мамой пошли работать, нужно было жить на что-то. Я устроилась кассиром в соседнем кафе, мама учетчицей на склад.
            Вот, Мария, – вздохнула Нина, – так и рухнула моя мечта заниматься историей античного искусства. А школу я, с тех пор, десятой дорогой обхожу.
            Мария молча обняла Нину за плечи, задумалась.
         – Да ладно, Марийка, ты же не знала моих родителей, – сказала она миролюбиво. – А ты училась в институте?
         – Даже в двух! После школы я жила в Харькове, училась в архитектурном. Общежитие на первом курсе не давали, стипендию тоже, жить было не на что. Проучилась один семестр и пришлось бросить. Вернулась домой, работала, а потом уехала в Одессу, поступила в университет. Вот закончила третий курс, последний экзамен сдала двадцать первого, а назавтра война.

            На следующий день Нину вызвали на допрос, через часа два она вернулась.
         – Ну, что? Как ты? – переживала Мария.
            Нина, односложно ответив и сославшись на усталость, сидела на койке с закрытыми глазами. После допросов она всегда приходила подавленная и немногословная. Мария понимала, что Нину не пытают. Ее это настораживало, тем не менее, их камерная дружба продолжалась. Марию взяли на допрос ночью. На рассвете ее снова приволокли в камеру. Нина отхаживала Марию как могла. И опять несколько дней затишье.
         – Мне сегодня папа снился, – грустно сказала Мария.
         – А где он сейчас, на фронте?
         – Нет… Он умер, когда мне пятнадцать было. Ой, как мне его не хватает, Нинка! Он такой замечательный был!
         – А я к маме больше привязана, я очень скучаю по ней сейчас. Отца я люблю, конечно, но я с ним мало виделась. Он на работе пропадал все время, а потом, в тридцать седьмом, его забрали. Четыре года без права переписки, четыре года мы о нем ничего не знали.
         – А где он сейчас?
         – На фронт ушел. А жив ли, не знаю. Он из лагерей в мае сорок первого вернулся. Как-то поздно вечером звонок в дверь, мы с мамой испуганно посмотрели друг на друга.
         – Надо идти открывать, – шепотом сказала мама и, зачем-то набросив пуховый платок на плечи, а уже май, тепло, вышла в коридор. Заходит в комнату, а за ней совершенно седой, болезненно худой человек с глубокими морщинами на лбу, мой отец. Я с трудом узнала его.
            Отца на работе не восстановили, он был директором крупного завода до ареста. Тяжелое время наступило для нас, он даже пить начал. Двадцать второго июня, как только сообщили по радио, что война началась, сразу пошел в военкомат. Отец офицером запаса был, коммунистом, а ему отказали.
         – Статья у тебя, брат, не можем!
            На следующее утро – в райком. Вернулся домой с каким-то письмом, опять в военкомат. А двадцать четвертого, в эшелон и на фронт. Вот с тех пор, мы известий от него не получали. А ты говоришь — враг народа…

Глава 8

         – Вы узнали меня, Нина? – спросил доктор Шульц.
         – Не сразу, – она покачала головой. – Если бы до операции вспомнила Вас, отказалась бы!
         – И, слава богу, что не вспомнили! Я, – доктор Шульц слегка улыбнулся, – все же считаюсь одним из лучших хирургов в области кардиологии.
            Он опять закурил.
          – А я Вас по голосу узнал, когда Вы пришли в себя после операции.
          – Наверное, в моем голосе сквозила та же беспомощность, что и тогда…
            Шульц молча посмотрел на Нину: “А, она, пожалуй, права…”
            Каждый задумался о своем, а, в сущности, об одном и том же.
          – Нет, Нина, я ошибался, это не случайная встреча!
            Она подняла глаза на Шульца.
          – Долгие годы я упорно стирал войну из своей памяти. И уже давно полагал, что мне это удалось. Теперь понимаю – эта встреча должна была когда-нибудь произойти.
         – Наверное, судьбе так было угодно, оберштурмфюрер Шульц, – сказала Нина продолжая складывать салфетку треугольниками.
         – Я – доктор Шульц!
         – Вы для меня всегда останетесь сначала оберштурмфюрером, а потом уже доктором, – Нина, скомкав салфетку, отодвинула ее. – В начале этого лета, в июне, я прочла в газете некролог о смерти Марии. Во мне все всколыхнулось с новой силой, я не могла спать, воспоминания мучили меня и в результате я оказалась снова в Ваших руках. На сей раз, в руках доктора Шульца. Спасибо Вам, как доктору, но то, что было в 41-ом, я забыть не смогу никогда! 
            Нина перевела дыхание. 
          – Я много думала, почему Вы выбрали именно меня. Это случайность или у меня такая “предательская” внешность?
          – Нет, Нина, не случайность! Я просто понял, что Вы очень подходите для этой работы.
          – А если бы я…
            Шульц, не дожидаясь конца фразы, отрицательно покачал головой.
          – Да, Вы тогда уже были хорошим психологом и как Вы сыграли на моей слабости!
          – Это правда!
            Шульц закурил. Нина протянула руку к чашке с кофе.
          – Вам сейчас лучше воздержаться от этого.
          – Хорошо, доктор. – Она задумчиво провела пальцем по чашке. -  Я была единственным ребенком в семье, росла достаточно изнаженной, в любви и заботе. В школе была, знаете, такой исполнительной тихоней-одиночкой. Меня соученики всегда сторонились – дочка директора крупного завода, отличница, музыкой занимается, я очень любила играть.
          – И я занимался музыкой, а потом бросил, – сказал Шульц с грустью, как вспоминают детство, которое уже не вернешь. – А вот слушать до сих пор очень люблю!
          – Да, я помню…
            Он, удивленно приподняв брови, посмотрел на Нину.
          – Да-да! Вы меня тогда специально после первого допроса Марии вызвали. Хотели посмотреть на мою реакцию, не так ли, оберштурмфюрер? Вы даже вопросов никаких не задавали, поставили пластинку и просто наблюдали за мной. И Вы действительно могли тогда наслаждаться музыкой? 
Нина, не зная куда девать руки от волнения, опять комкала салфетку.
          – Вы помните, какой Марию приволакивали в камеру после допросов? – Она посмотрела на Шульца в упор. – Как Вы себя чувствовали, доктор, когда били Марию?      
            Шульц молча докурил сигарету, поморщившись, размял окурок в
пепельнице.
          – Вам плохо, доктор Шульц?
          – Нет, Нина. Вспомнил, как все это было… И скорая помощь здесь не поможет… – Он долго о чем-то думал глядя в окно. – Я был еще подростком, когда в меня вдалбливали всю эту чушь о превосходстве нации и так далее. Да Вы знаете обо всем этом сейчас не хуже меня! Мы все были тогда как под гипнозом.
          – Думаю, не все!
          – Да, мои родители “счастливо” избежали этого, за что и поплатились – в
43-ем погибли в концлагере.
            Нина хотела опять что-то сказать, но тут же осеклась.
          “По какому праву ты устраиваешь здесь Нюренбергский процесс? А ты сама, что делала тогда? Не помогала ли ты ему избивать Марию до потери сознания? А потом – во искупление вины? или из чувства гуманности? заботливо ухаживала за ней! Это только в математике плюс и минус взаимно уничтожаются и – никаких следов. А в жизни… не всегда так получается”.
Нина, вздохнув, потерла виски.
          – Так сложилось, у меня никогда не было подруг. И вдруг – Мария! Она, с ее
обаянием и какой-то невероятно притягательной силой, обрушилась на меня самым тяжким испытанием в моей жизни. Я мечтала, как бы дружила с ней, если бы Вы не стояли между нами, каким бы преданным другом была бы ей. А вместо этого – предавала! Когда Вы нас выпустили, я не только Ваше задание выполняла, я с ней действительно не хотела расставаться. Я предложила Марии жить у меня и она согласилась.
            С раннего утра она где-то пропадала. Зная немного Марию, я могла только предполагать, что она, с ее характером, сидеть сложа руки не станет. Я понимала, что Мария далеко не все мне рассказывает. И, слава богу! Потому что, потом я должна была идти к Вам и, будем называть вещи своими именами, доносить на нее.
Каждый раз я шла как на эшафот. Однажды я не выдержала и рассказала ей правду. Не могла я больше так жить! – Нина задумалась, вспоминая, как это было.- Мария слушала спокойно. Как я ненавидела ее самообладание в этот момент! Уж лучше бы она высказала мне все, мне было бы легче! Но она молчала, ни бурных эмоций, ни лишних слов. Я предложила Марии бежать и на память подарила ей статуэтку. Она ушла в тот же вечер. Больше я ее никогда не видела… На следующий день я пришла к Вам, как обычно. Я не знала, что Вы со мной сделаете и вернусь ли я домой.
            И, посмотрев на него, спросила:
          – А почему Вы тогда пощадили меня?
            Шульц, задумавшись, закурил.
          – Вы были похожи на девушку, которую я очень любил. Именно в тот день, когда Вы пришли сообщить об исчезновении Марии, я получил письмо от родителей. Они очень туманно, завуалировав  как могли, написали мне об аресте Анны. И когда Вы испуганная стояли на пороге кабинета… – он сокрушенно
покачал головой. – Вы же были похожи на нее не только внешне! Она такая же нерешительная, тихая была, такая же трусиха, как и Вы. Тот день положил начало моим сомнениям. Потом я перестал получать письма от родителей.
          – А если бы Вы не потеряли родителей, любимую девушку, Вы бы не
смогли понять, во что ввергли себя?
          – Не знаю, Нина. Но я ждал окончания войны с тайной надеждой, что мы ее не выиграем. Я не хотел быть победителем в этой войне, я хотел начать жизнь сначала.
          – И я пыталась забыть.
          – А, в конечном итоге, мы оба сидим здесь и…
          – И исповедуемся друг перед другом, уважаемый доктор! А Вам не хотелось, когда я была на операционном столе?..
          – Мелькнула такая мысль, но при чем тут третий? У памяти с совестью свои счеты.
            В кафе становилось все оживленнее. За соседний столик села компания студентов, они перебрасывались шутками, весело смеялись.
          – Ой, девочки! Умора с этими стариками, – толкнув подружку в бок, громким шепотом сказала одна из девушек, – небось про любовь вспоминают.
            Девушки прыснули со смеху.
          – И про любовь тоже, – ни к кому не обращаясь, тихо сказала Нина.
          – Да… Старики, любовь… Знаете, как я завидую их беззаботности. Я очень устал от самого себя.
            Шульц вертел в руках зажигалку.
          – Нина, что за статуэтку Вы подарили Марии?  
          – А почему Вы спрашиваете? Какое это сегодня уже имеет значение?
          – Расскажите, я потом объясню.
– Ладно, – слегка недоуменно сказала Нина.
– Прикрытая легкой драпировкой фигурка девушки, со связанными за спиной
руками, – Нина помолчала. – И руки связаны, и голова наклонена, а все равно чувствуется какая-то внутренняя сила и женственность. Я очень любила эту
статуэтку, она мне чем-то Марию напоминала. На подставке снизу была какая-то надпись и дата – тысяча… кажется… семьсот… не помню точно.
          – 1721 год?
          – По-моему, да, — удивленно ответила Нина.
          – А Вы не помните, что там было написано?
          – Нет… погодите… нет, не могу вспомнить.
          – Там было написано: “Доктору Шульцу от Шульца”?
          – По-моему, так. А откуда Вы знаете? Вы Марию тогда… опять взяли?
          – Нет, – доктор Шульц покачал головой. – Эта статуэтка, насколько я
понимаю, находится сейчас в нашем доме.
          – Как это могло произойти?
          – В конце семидесятых, мой сын, он тоже врач, оперировал русского мальчика. Его мать, узнав, что фамилия врача – Шульц, решила, что эта статуэтка может принадлежать нам и подарила ее в знак благодарности.
          – А кто эта женщина? Как статуэтка могла попасть к ней? Неужели, это… дочь Марии?
          – Может быть да, а может быть нет. Пути господни неисповедимы. – Шульц задумался. – Не знаю, Нина, правильно ли я сделал, что попросил Вас о встрече.
            Нина ничего не ответила. Они еще долго сидели в кафе, разговаривали, вспоминали, молчали – два уже немолодых человека, два свидетеля-соучастника, которые меньше всего на свете хотели встречи со своим прошлым и так нуждались в ней. Исповедуясь друг перед другом, они неосознанно пытались избавиться от почти полувекового непосильного груза, в надежде, что это принесет им какое-то облегчение, не предполагая, что прошлое, за свое воскрешение, может наказать еще большими душевными терзаниями.

Глава 9                                    

            Зима, попрощавшись с осенью и выдав природе авансом только серое небо и бесснежную унылость, казалось, уснула по дороге. И если бы не праздничные огни и украшения, ничто бы не напоминало о предстоящем Рождестве.
            Шульц, задумавшись, стоял у окна. Эта странная история со статуэткой, затянувшаяся размолвка с Анной – все это выбивало его из колеи, не давало ему покоя.
          “Да, но это даже размолвкой назвать нельзя. – А что это? – Боишься признаться себе, что ваши отношения потеряли для тебя привлекательность, яркость, что они теперь больше похожи на вот эту застывшую серость, что за окном? – Может, так уходит любовь… Неужели Анна права? – А, может, ты влюбился? – В кого? В статуэтку, сделанную из металла? Шульц, ты просто с ума сходишь! Тебе определенно нужно поговорить с Гансом…”
            Отвлекшись от своих мыслей, он посмотрел на улицу. За окном пролетали одинокие снежинки. Столкнувшись, разлетались мириадами новых, и плавно опускаясь на крыши домов, на деревья, на асфальт, на глазах меняли городской пейзаж.
          – Наконец зима началась, – улыбнулся он.
            Декабрьские сумерки быстро сгущались, воскресный день подходил к концу. Шульц включил торшер, глянул на часы. С минуты на минуту должен был прийти Ганс, его давнишний друг еще с университетских лет.
Раздался звонок. Шульц, сняв кофеварку с огня, пошел открывать дверь.
         – Привет, старина! Давно мы с тобой не виделись!
         – С тех пор, как ты сюда переехал!
            Ганс, еще с порога, с наслаждением вдохнул аромат кофе, благоухающего даже в прихожей.
         – При выборе своего жизненного пути ты явно ошибся адресом. Тебе
давным-давно пора открыть кофейню, от посетителей отбоя не было бы. И первым завсегдатаем, конечно, был бы я. Так что, ты обречен на дружбу со мной в любом варианте!
            Шульц рассмеялся.
         – Проходи, кофеман, осваивайся, я сейчас!
         – А ты славно устроился, молодец! – сказал Ганс, когда Шульц вернулся в
комнату. – Теперь я понимаю, почему ты не женился до сих пор, в твоей холостяцкой берлоге и так уютно.
         – Моей заслуги тут никакой нет, все это мне от деда досталось, – улыбнулся Шульц. – А если ты намекаешь на свою женитьбу, то мне кажется, что мужчина, я имею ввиду, уже в нашем возрасте…
         – Так, старик, приехали, ты уже о возрасте заговорил, – перебил его со смехом Ганс.
         – Вот ты не дослушал до конца, как всегда! А я только имел ввиду, что мужчина в нашем возрасте, как мне кажется, задумывается о женитьбе тогда, когда начинает ощущать потребность, ну… как бы потуманнее выразиться, чтобы ты пока поразмыслил и дал мне возможность заняться делом, – улыбнулся Шульц наливая кофе, – да… потребность в чем-то таком… что входит в дом только с любимой женщиной…
         – А если не получится? – посмотрев серьезно на друга, спросил Ганс.
         – В том-то все и дело! Мы меняем свою независимость на что-то почти эфемерное, подсознательно желаемое, совершенно не предполагая, что из этого получится в будущем.
         – Ты прав, конечно, но тебе-то чего вздыхать? Это я должен, у меня свадьба
через две недели, – рассмеялся Ганс, облокотившись о рояль. – У тебя пока другие проблемы, как я понимаю, – и, повернув голову, с интересом посмотрел на статуэтку. – Так ты о ней мне рассказывал?
            Шульц молча кивнул.
         – О, начало восемнадцатого века! И с дарственной надписью. Замечательная вещь!
            Шульца неприятно кольнуло: “Почему он называет ее вещью?”
         – Ну рассказывай теперь об этой девушке, – сказал Ганс поставив статуэтку перед собой.       
         – С тех пор, как я живу здесь, – Шульц задумчиво почесал затылок, – со мной происходит какая-то странная история.
            Как-то вечером я играл на рояле и вдруг услышал приятный женский голос.
Я даже сразу не понял, кто это, ведь в комнате никого, кроме меня, не было.
Оказалось, она, – Шульц кивнул на статуэтку. – Постепенно у меня вошло в привычку ежедневно общаться с ней, даже потребностью стало. Я нашел в ней большого друга. Понимаешь, мы разговариваем, вот как с тобой сейчас.
          “О, это уже становится интересным! Я пошутил так назвав ее, а, оказывается, попал в точку”, – подумал Ганс внимательно слушая.
         – И что меня озадачивает, – продолжал Шульц, – вечером я развязываю
веревку на ее руках, она усаживается на рояль и мы с ней беседуем. Утром я,
первым делом, иду посмотреть на нее, а она опять стоит неподвижно.
         – Ты же знаешь, я в мистику не верю!
         – И я не верю, но что же это тогда?
         – Да…- Ганс, покачав головой, улыбнулся, – я и не знал, что у тебя такое
необузданное воображение.
  – Хорошо, пусть будет так! А истории, которые она рассказала мне о нашей
семье?
  – Извини, Шульц, но я неисправимый реалист, к тому же, имею некоторое
отношение к психиатрии. Речь идет, как я понимаю, о сознании и подсознании.
Я полагаю, ты когда-то, в глубоком детстве, все это уже однажды слышал. Потом, естественно, забыл. И, может быть, если бы статуэтка не была у тебя перед глазами, а стояла где-нибудь в другом месте, все было бы иначе. Стечение обстоятельств вытащило из твоего подсознания эти воспоминания. Ты не думал об этом?
         – Думал. Но я никогда не предполагал, что это так, как бы точнее выразиться, явственно, осязаемо, что ли. И я эту мысль после долгих раздумий отбросил.
         – И запаниковал, да?
         – Ну, в общем-то, да. А разве у меня нет причин для этого?
         – Пока не вижу, – ответил Ганс. 
         – Слушай, а может, это карма? – неожиданно сказал Шульц.
            Ганс удивленно посмотрел на друга.
         – И давно ты в буддисты подался?
         – Нет, я серьезно1 Мой дед во времена Гитлера был на фронте, в России. Это он мне в нашу последнюю встречу рассказал. Но совсем недавно я узнал, что он служил в гестапо.
         – Ну и…
         – Ну… я должен нести это бремя и исправить его ошибки.
         – Слушай, Шульц, теперь я серьезно. Во-первых, кто тебе сказал, что это твоя
предыдущая жизнь, твоя карма? Во-вторых, его ошибки, к сожалению, уже никогда не исправишь. А, в-третьих, у тебя в голове полный кавардак. Ну и закрутил ты: дед, карма, статуэтка и ты. Это еще покруче, чем все “Черные квадраты” вместе взятые!
И без всякой связи с предыдущим, Ганс спросил: 
         – А как Анна? 
         – Что ты имеешь ввиду?
     – Она знает, что с тобой происходит?
         Шульц пожал плечами. 
         – Нет! Она просто говорит, что в последнее время я отдалился от нее, даже
ревнует меня, правда, неизвестно к кому.
         – Ну, может, она не так уж и неправа?
             Шульц вопросительно посмотрел.
         – А в чем? В том, что ревнует меня к статуэтке?
             Ганс, положив руки в карманы брюк, прошелся по комнате.
         – То, что происходит между тобой и этой девушкой, всего лишь плод твоей
фантазии, поверь мне! Я могу различить грань между здоровой и нарушенной психикой, говорю тебе это как врач. В этом смысле, с тобой все в порядке. Ты, как мне кажется, немного заблудился в реальной жизни и создаешь свою идеальную модель взаимоотношений между мужчиной и женщиной. И как бы ты не сетовал на свои трудности, согласись, ты инстинктивно выбрал, хоть и весьма своеобразный, но более легкий путь, потому что в твоей модели все развивается по твоему сценарию, так, как хотелось бы тебе. 
Ганс остановился перед Шульцем.
          – Попробуй вернуться в реальную жизнь! Поговори с Анной, объясни ей все, она поймет, я в этом уверен. Хочешь, я с ней поговорю?  
            Задумавшись, Шульц отрицательно покачал головой.
  – Я думаю, что я и живу в реальной жизни, Ганс, – наконец прервал он
молчание. – Каждый видит реальность по-своему, так как он устроен. Не так ли?
Что такое реальное и ирреальное? Ты можешь показать мне эту границу?
Ганс развел руками. Шульц, иронически улыбнувшись, посмотрел на друга.
         – Вот и я о том же! А ты говоришь “возвращайся“. Откуда? Куда?
И они еще долго, стоя в прихожей, спорили о виртуальном мире.
         – Ты только не обижайся, старина, – сказал Ганс прощаясь, – если я где-то перегнул палку, перестарался. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.
         – Знаю!
         – Я вот воспитываю тебя, поучаю, а если честно, Шульц, я даже завидую тебе немного, мне хотелось бы испытать что-нибудь подобное.
Шульц улыбнулся и ничего не ответил.

Проводив Ганса, он вернулся в комнату и сел за рояль.
         – Ну что ты так разволновался, – наконец нарушила тишину девушка,
молча наблюдавшая за ним все это время. – Все будет хорошо, вот увидишь!
         – Так ты слышала наш разговор?
         – Да!
         – А почему не показала виду?
         – Друга твоего жаль стало. Представляешь, такой реалист, психиатр, и вдруг… статуэтка разговаривает! Он решил бы, что с ума сходит.
            Ладно, – девушка улыбнулась, – все это суета сует. Лучше поиграй немного, пожалуйста!
            Шульц взял несколько аккордов.
         – Мне пришла в голову замечательная идея! – сказала она возбужденным голосом. – Может, тебе тоже жениться? Анна хорошая девушка и любит тебя!
         – Я подумаю над твоим предложением, – улыбнулся он продолжая играть.                              Остановился и, помолчав, сказал:
         – Мы с тобой уже давние друзья и так странно, я даже не знаю, как тебя зовут.
         – Я не думаю, что это каким-то образом отражается на нашей дружбе, но если для тебя это так важно… – она улыбнулсь. – Когда-то давно, меня назвали Удачей. Долгое время я была Надеждой, но это было еще в позапрошлом столетии. А теперь, не знаю… Придумай сам, если хочешь.
            Неожиданно раздался звонок в дверь.
         – Это Анна!
         – Откуда ты знаешь?
         – Знаю, – улыбнулась она.
            Шульц открыл двери. На пороге стояла Анна, слегка разрумянившаяся с
мороза, с искрящимися снежинками на светлорусых волнистых волосах.
         – Мне так захотелось увидеть тебя.
         – А тебе снежинки очень к лицу…
            Шульц долго, даже сам не сознавая того, с нежностью смотрел на Анну. А она молча улыбалась ему, заложив руки за спину и склонив голову немного набок.
           “Как она похожа на мою статуэтку! Почему я раньше этого не видел? Может, я действительно это все…”
            Пытаясь скрыть растерянность от неожиданности своего открытия, он как-то совсем по-мальчишески сказал:
         – Ну что мы стоим здесь, пошли в комнату!
         – А тут все так же… Ничего не изменилось…
     Анна, повернувшись к Шульцу, только хотела что-то сказать, как он
опередил он ее:    
         – Конечно, Анхен, я сейчас! художник Изя Шлосберг
            Через несколько минут он вернулся.
          – Спасибо! Как ты догадался?
          – Я умею читать твои мысли, – Шульц улыбнулся и протянул ей чашку кофе.
          – А я вот твои не умею…
          – Ты только не грусти, – он обнял Анну и рассмеялся, – я просто пошутил!
            Анна подошла к роялю, молча провела рукой по статуэтке. Посмотрела на Шульца и улыбнулась:
         – Поиграй немного, пожалуйста!
          “А у них, оказывается, и голоса похожи…”
            Он долго играл, выплескивая с музыкой напряжение последних месяцев.
      – А ты замечательно играешь!
         Шульц на мгновение остановился, посмотрел удивленно на Анну.
      – Ты замечательно играешь, Шульц, – сказала она рассмеявшись.
          Он перевел взгляд на рояль.
            Девушка, как и полагается статуэтке, безмолвно стояла в своей застывшей экспрессии, так удачно схваченной мастером когда-то.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Мила Нилова

Мила Нилова – одесситка, закончила ОИСИ. Живет в США с 1991 г. Пишет уже более десяти лет. Начала печататься с 2005 года. Впервые ее рассказы были опубликованы на сайте Юго-Восточного сетевого издательства. Далее Антология газеты “Отражение” – “Лицом к лицу”, Литературно-философский журнал “Гостиная” под редакцией Веры Зубаревой и Литературно-публицистический сборник “Южный город”, журнал AVE.

Оставьте комментарий