ОЛЬГА СИМОНОВА-ПАРТАН ● ИНТЕРВЬЮ С ЮРИЕМ ЛЮБИМОВЫМ

Юрий Любимов: На кого же вы похожи?

Ольга Симонова-Партан: Я- смесь всех.

Юрий Любимов: С папой вашим я был в прекрасных отошениях. Вы хотите говорить о Жене?

Ольга Симонова-Партан: Меня интересуете больше всего Вы, Юрий Петрович, и то, насколько ваша вахтанговская молодость повлияла на ваше творчество. Ну и конечно же всё, что вы помните о моем деде, Рубене Николаевиче.

Юрий Любимов: Я могу Вам сказать. С Рубен Николаевичем у меня, конечно же, были взаимоотношения ученика с учителем, то что, к сожалению, теперь потеряно. С Женей, с вашим папой – дружественные. Но иногда мы в чем-то сталкивались, в таких взглядах как, например, что такое вахтанговская школа, что такое Мейерхольд, что такое Брехт, и о том, в каком направление следует развивать формы театрального искусства. Женя бывал у меня в театре и ему это нравилось. С ним конечно поступили ужасно. Ужасно!

Женя же был очень музыкальным, чувствовал стихи прекрасно, музицировал, знал уйму романсов и был вообще обаятельным человеком. Но…здоровье у него конечно было очень среднее. Ноги у него очень болели.

Он вообще очень любил поэзию, и поэтому и он мне был близок и я ему. Потому что у меня театр с первых шагов стал поэтическим театром. У меня всегда были хорошие поэты, и музыкаты блестящие. Начиная с Дмитрия Дмитриича [Шостаковича], Альфред Шнитке, Софья Губайдулина. То есть лучшие композиторы. А сейчас вот Мартынов.

Но вы спрашивайте меня все, что Вас интересует.

Ольга Симонова-Партан: Я пишу сейчас книгу об отце – мне хотелось бы вернуть его и вообще историю моей семьи русской театральной культуре, хотя бы и из моего заокенаского далека.

Юрий Любимов: (смеется ) Издалека?!

Ольга Симонова-Партан : Да, из-за океана спасти определенный слой культуры. Поэтому меня так интересуют ваши воспоминания.

Юрий Любимов : Хорошо, что Вы этим занимаетесь. У нас же, видите ли, парадакасальное государство. И главное – оно не хочет ничего помнить. Это самое страшное.

Ольга Симонова-Партан : Как все-таки Рубен Николаевич выживал в Сталинское время? Существуют например устные легенды о том, что он никогда не подписывал доносы в Сталинские времена.

Юрий Любимов : Да, он очень своеобразно себя вел. Страшно боялся власти, но действительно не подписывал ничего. Вот такой случай помню. Надо было единогласно осудить в театре Вахтангова какого-нибудь врага народа. Ну вот, придрались к кому-то из оркестра. Фамилию не помню точно….Егиазаров, вроде этого что-то. Он был армянин – музыкант из оркестра,. Ну вот идет эта страшная сталинская компания, в театре проверка из ЦК, все как полагается. Идет собрание, все клеймят. Подходит дело к голосованию. А где же Рубен Николаевич? А Рубена Николаевича, оказывается давно уже и нет. Исчез куда-то. Так без него все и голосовали.

И потом уже некоторое время спустя, уже по-моему после смерти Сталина, было другое собрание и некоторые так называемые «дерзкие» стали его в чем-то обвинять. И он вдруг – на полном серьезе, обиженный сказал (имитируя голос Рубена Николевича): «Вы ничего не понимаете, я никогда не голосовал, чтобы какого-то убивали. Я всегда выходил покурить». (Смеется) Вот так!

Как-то раз я вот этой случай, рассказал Николаю Робертовичу Эрдману. Я с ним очень дружил. Он, бедный, заикался даже от советской власти – его тоже ведь сажали. И знаете, что он мне ответил? Он сказал: «Зря Вы смеетесь. В наше время, в наше страшное время – это геройство. Он действительно не голосовал».

Эрдман был великий драматугр. Его пьесы «Самоубийца» и «Мандат» идут до сих пор по всему миру.

Вот, к слову. Я помню к нему пришел, к Николаю Робертовичу, когда меня назначили играть в «Первых радостях» Федина: а он мне говорит, Юра, Вы репетируйте конечно же и играйте. Но должен Вас огорчить: Я прочел это произведение, но по правде никакой радости я не испытал – не первой, ни второй. А я ему: «Я тоже не испытал, но вроде роль хорошая и Захава мой учитель.»

Но, возвращаясь к Рубену – он меня многому научил. Помог мне многое осознать, вот этим своим поведением. Когда меня заставили приветствовать вхождение танков и в Прагу и в Венгрию и в Чехословакию, я не стал этого делать. И не приветствовал. Я тоже проявил ловкость. А меня вызвали в ЦК на допрос: « Каким образом вы не исполнили, то что Вам приказано было сделать?» У нас же такая дисциплина суровая – это же военная страна, все правила военные. Я –номенклатура, мне приказано. Хотите работать, делайте, как вам говорят.

Я всегда говорил, что мне позволили там, а они пугались, не знали, где там. Тем более была легенда, что меня Андропов жаловал и обнимал где-то. А обнимал он меня потому что я его детей не принял в театр. Они пришли прямо из десятилетки – милый юноша и девица. Почитали мне, а я им сказал, чтобы они сначала в учиверситете поучились, получите образование. Или мол выучитесь в театральном институте. А потом уже я посмотрю. А они пришли домой и рыдали. И когда я попал к Андропову он встал и сказал:

– Позвольте вас обнять.

– За что?

– Вы спасли моих детей от позора, что они пойдут в театр на Таганке работать (смеется).

Ольга Симонова- Партан: Папа мне всегда рассказывал о страхе Рубена Николаевича перед властью.

Юрий Любимов. Да, Рубен Николаевич очень боялся. Ему прикажут: ставь Сафронова и он ставит. Но его время, понимаете-ли, было куда страшнее моего.

Входит супруга Юрия Петровича, Катерина.

Катерина: Юрий, а вы рассказали, как Вас Рубен Николаевич попросил помочь ему?

Юрий Любимов: Ну да, это тоже был анекдотичный случай. Я шел из театра- молодой такой балбес – нас был человек пять. Я, ваш папа и, как всегда, свита этих его дружков. И мы обычно шли в кабачок, на Старом Арбате. Где выпивали по рюмке водки. В это время вдруг из подъезда, за углом, выходит Брежнев бодро так выбегает, от любовницы. У него там любовница какая-то была, на Арбате, он к ней все ездил, а стража его всегда ждала на улице. А я с ним столкнулся нос к носу, с Брежневым. И так вроде в шутку, как бывшой солдат, дурака валяя, «Здравия, желаю!» и ему и его страже. А он мне: «Ох и молодец! Хорош, Хорош!» Сел в машину и умчался.

И вдруг: через какое-то время, вечером, ко мне в артистическую уборную приходит сам Рубен Николаевич. Водна свита вашего папы ему все это рассказала. И начинает как-то издалека:

-Ну, что, Юра? Как у вас настроение? Вы всем довольны в театре?

-Все хорошо, Рубен Николаевич! Всем доволе!, – а сам недоумеваю. Что такое?

– Нет если что-то не так, что-то Вас не устраивает- вы скажите, если Вы сыграть хотите какую то роль. Вы мне скажите, обязательно. Я Вас лично об этом прошу.

-Да , да конечно скажу.

И вдруг, он мне говорит:

– Ну вы же, Юра, там у них в ансамбле пели. Вы всех знаете там, вы там вращаетесь… Юра, а вы не могли бы помочь Вавочке Вагриной? Мне так Вавочку жалко ее выселили из Москвы.

У этой артистки, Вагриной, был богатейший муж, который основал все торгсины. Его расстреляли, а ее посадили, а потом не разрешали жить в Москве. Так Рубен Нилолаевич хотел ей помочь хоть как-то, но не знал как. Боялся их.

Ну я и говорю:

– Так вы сами и позвоните, Рубен Николаевич, Вас же все знают там.

– Вы так думаете, Юра? Ну хорошо. А то очень Вавочку Жалко.

Она действительно была очень приличный человек. Ну куда я позвоню? Конечно я никуда не мог позвонить. Кто я такой был тогда? И вдруг через некоторое время опять приходит ваш дед и говорит:

– Все в порядке, Юра, спасибо Вам! Я позвонил и все в порядке, – представляете, – он так боялся их, и был уверен, что это я все устроил. И благодарил. Вот такой наив!

———————–

Я всегда наблюдал очень увлеченно за его репетициями. Мне было очень интересно. Я учился. И Рубен Николаевич ко мне всегда обращался: «Ну что, Юра?» А я что-то предлагаю, как балбес. А он: «Ладно». И делал свое дело.

Он отмечал, что я все время сижу и наблюдаю за его режиссурой. Но я теперь иногда думаю, что вполне возможно он думал: «Вот этот сидит все время рядом. Сидит и сидит. Наверное из органов» (смеется). Он боялся их страшно. Страшно!

—————-

А вот еще этот знаменитый эпизод с его сталинской премией. Он очень хотел себя защитить от власти. Понимаете? Орденами, чем угодно… Ему ужасно хотелось получить Сталинскую премию. Исключительно для защиты. Орден Ленина ему Микоян дал, а тут если еще и Сталинская премия, так уже он вроде как неприкасаемый.

Он играл какого- то турка в кино. Это был эпизод в довольно плохом фильме «Адмирал Нахимов» и он там сыграл турецкого полководца. Кричал что-то, сквозь дым и ветер!

Они дружили с Фадеевым, а тот был председатель комиссии по сталинским премиям. И вот он Фадеева попросил помочь. Фадеев говорит:

– Рубен, ну никто же тебя не выдвигает в этой роли на Сталинскую премию.

Рубен Николаевич ему:

– Все-таки. Ты- то ведь можешь? Мы же дружим.

И Фадеев исполнил. Идет заседание этого комитета по Сталинским премиям, все уже вроде утвердили, и тут Фадеев говорит:

-Иосиф Виссарионович, вот там играл замечательный наш актер – руководитель Вахтанговского театра, Рубен Симонов. А Сталин ведь все помнил. Щукин-то –вахтанговец, в кино Ленина лучше всех играл. Ведь Крупская хотела Штрауха, а Сталин хотел, чтобы Ленин был в его, сталинской трактовке. Щукин ему больше нравился, чем Штраух, потому что он «чи-ло-ве-чный» (изображая Сталина).

А тут Фадеев ему напоминает:

-Помните, Иосиф Виссарионович, этот турок, флот которого мы разбили?! А Сталин ему

– Это я биз тибя знаю. Да . А пачему ты ты защищаешь?

– Хочет очень Симонов вашу премию получить.

И Сталин ответил:

– Ну что же таварищи, если очень хочит – надо дать.

И дали, что Вы думаете?! Дали тут же. Все заулыбались. Все одобрили и разошлись. И Рубен Николаевич – получил сталинскую премию за роль турецкого паши. Вот так это все делалось. На таком уровне. Понимаете?

—————-

Помню еще такой случай, когда Рубен Николаевич отстаивал честь театра Вахтангова. Я пришел к Рубену Николаевичу домой, а он был чем-то огорчен. Какая-то пресса обругала театр Вахтангова за все, что там происходит. И он при мне позвонил главному редактору и говорит:

– Понимаете-ли, так все-таки нельзя. Что это вы так с нами разговариваете? Что это вы нас так похлопываете фамильядно по плечу?

А тот в ответ ему нагло.

– У нас свобода тут.

А Рубен Николаевич ему:

– Я знаю, что свобода тут. Но все таки это Вахтанговский театр. Так нельзя. Нельзя говорить унизительные вещи.

И главный редактор извинялся. Он всегда стоял за честь театра ваш дед. Всегда.

Тогда были все-таки какие-то пиететы, которые тоже сейчас исчезают.

И он, я помню, во время собраний и худсоветов все в окно смотрел Не любил он всех этих разговоров и все Жене говорил: «Женя, когда мы с тобой футбол поедем смотреть отсюда?» Футбольный болельщик был заядлый.

Ольга Симонова-Партан: Расскажите, пожалуйста, о том, что Вы помните о конфликте Рубена Николаевича и Бориса Евгеньевича Захавы. Это было очень явно что у них плохие отношения?

Юрий Любимов: Да. Они друг к другу плохо относились. Ну не так, конечно же, как Станиславский и Немерович. Станиславский же даже Мейерхольда не мог устроить во МХАТ. Сказал ему: «Я вас только в студию в свою могу взять».

А на деда вашего были нападки. Хотели сверху в ЦК снять Рубена Николаевича и назначит Захаву. Такой во кульбит они придумали –посадить Захаву, а Симонова снять.

Ольга Симонова-Партан: Его хотели снять за аполитичност?.

Юрий Любимов: Да за аполитичность. И за Нитуш. За превосходную «Мадемуазель Нитуш». А Горюнов тогда правильно ответил этим работникам:«На «Нитуш» вы ходите, а на «Человека с ружьем» вас не затащишь, а там Щукин играет Ленина».

Вызвали всех и стариков и молодых в ЦК. Был тогда такой Поликарпов. Из молодых тогда вызвали меня и Целиковскую. Потому что я тогда играл Олега Кошевого у Захавы и меня выдвигали на сталинскую премию.

Захава – коммунист, ваш дед – беспартийный. Захава работал по системе, и считалось, что я ставленник Захавы, я у него был много занят в спектаклях.

Все старики молчали, а Людмила Целиковская стала защищать Рубена. Тут, министерский работник ее грубо оборвал: «Помолчите Вы!» Тут я вступился и за Рубена Николаевича и за нее. А мне этот Поликарпов говорит:

– А вы что не понимате, что Захава проверенный человек?

И тут я сказал:

-Театр цениться не вашими назначениями, а талантом человека. Рубен Николаевич – талантлевейший человек, он понимает музыкальность, веселость своего Учителя, Евгения Багратионовича. Он работает в этом ключе. Он прекрасно чувствует музыку, поэзию. Что у Бориса Евгеньевича Захавы отсутсвует. Я за то, чтобы был Симонов.

И еще я сморозил, что у Поликарпова вид из окна гораздо хуже стал и это, дескать, сузило его кругозор. Его тогда из одного отдела перевели в другой Ну вот я решил ввернуть о кругозоре и о новом кабинете. Сталин его потом снял, между прочим, этого Поликарпова.

Ну так вот, и закончилось тем, что нас троих тогда Горюнова, меня и Абрикосова сняли с должностей, но Рубена все-таки оставили. Захава, как вы знаете, ушел в училище.

Ольга Симонова-Партан: А как Рубен Николаевич относился к вашему ошеломляющему режиссерскому успеху ?

Юрий Любимов: Ко мне он относился всегда хорошо. Но, сын дороже. Это была достоевщина, понимаете? Рубен Николаевич ревновал ко мне, потому что у него сын, а я дескать буду мешать его развитию. Хотя в глубине души он меня очень ценил.

Ольга Симонова-Партан: Мой отец покойный, в отличие от Вас, не чувствовал современности. Мне кажется, что его это в Вас всегда восхищало. Мой отец жил в своих мирах – в симфониях, операх и в поэзии.

Юрий Любимов: Да, да в поэзии и в музыке. У него не было хватки, вит в чем беда.

Катерина: Но Юрий Петрович очень хорошо относился к Жене. Он был прелестный человек.

Ольга Симонова-Партан: Его служение Вахтанговскому театру и вахтанговкой идее были его спасением и его бедой.

Юрий Любимов: Дело в том, что я просто сильнее Жени в ремесле. В каком году Женя умер?

Ольга Симонова-Партан: В 1994-ом.

Юрий Любимов: Как они его страшно все-таки предали эти приятели его… Как неожиданно. И поставили Михаила [Ульянова]. Он был хороший актер – Михаил. Но не на все роли. Шекспира он, по-моему, ужасно играл. Орал все время что-то на сцене. Женя ценил Михаила как актера, но иногда позволял себе сострить. Он мне в шутку как-то сказал: «У Мишки портянки в голове опять зашевелились». Ох, на язык он был остер, ваш отец!

В общем при нем театр Вахтангова был в лучшем положении. Вот они поставили Михаила и окончательно разложились. Окончательно.

Я считаю, что вахтанговцы сейчас очень упали. Очень. Постепенно. Но это всегда так бывает с театром.. Это известно. Это и Немерович Данченко говорил. Ему говорили- Театр падает, он говорил но он и должен умереть, пока не придет новый лидер, который сумеет их снова развивать, но развивать в нашем направлении, а не в другом каком-то..

А возвряэаясь к Жене –

Он чувствительный был очень Женя.

Ольга Симонова – Партан: Да, очень уязвимый был человек.

Юрий Любимов: Уязвимый.

Ольга Симонова – Партан: Его это предательство друзей убило.

Юрий Любимов: Да, убило.Это был удар в спину. А я ему всегда говорил:«Женя ну зачем тебе эта шпана? Зачем? С кем ты дружишь?»

После того уже, как его продали, а я вернулся в Россию, мы с ним были вместе как-то в Доме Писателей. Шел дождик. У меня был зонтик Мы шли всю дорогу. Был уже поздний вечер. Пошли ко мне – я жил тогда на Никицкой. И мы под зонтиком оба брели и он бедный даже плакал:

– Как же это? Я их и поил и кормил. Они мне словословили, пели дифирамбы и за моей спиной все это устроили.

А я ему на это говорю:

– Женя, дорогой, но это в театре всегда так делают – веками. Ты не расстраивайся, ну что же делать? И мы с ним были сохранили дружбу до его смерти.

Все дорогу бедный ваш папа лил слезы. Пришли ко мне открыли бутылку. Он пил тогда только шампанское. Здоровье уже было очень слабое. Явообще не пью шампанское, но я выпил бокал с ним. И мы говорили уже совсем не об этом. Не о предательствах мы с ним проговорили весь вечер, а об искусстве!

И вот тут он мне сделала массу серьезных комплементов. Даже слишком. Потому что он видел что я пытаюсь строить другой театр.

Катерина: Он был очень тонкий человек. По-моему, он совсем не был приспособлен к системе и к советской власти. Его жизнь травмировала каждый день. И он конечно же уходил в себя. Мне всегда казалось, что его мир был в нем самом. Он так спасался.

Ольга Симонова – Партан: Он был полукровкой. Он в моем сегодняшнем понимании был все-таки настоящий русский интеллегент, несмотря на его армянский нос.

Юрий Любимов: Безусловно.

Ольга Симонова – Партан: У него было непротивление злу насилию. Он не хотел бороться с ними. А вы жену Рубена Николаевича, мою бабушку, Елену Михайловну помните, Юрий Петрович?

Юрий Любимов: Да , Елену Михайловну я помню, она ведь в балетном училась. Да?

Ольга Симонова – Партан: Вот она –то и воспитала отца, она была очень древних дворянских кровей из рода Поливановых. Намучилась, думаю с моим дедом.

Юрий Любимов: Я ее знал хорошо. Она вела себя очень тактично. Рубен Нилолаевич очень любил женский пол. Была такая слабость. Но слабости надо прощать. Рубен Николаевич ее ценил, слушался и даже побаивался. А она ..ну что же делать?! Терпела Она была очень обаятельная женщина, но актриса была средненькая. Она не вмешивалась ни во что и держалась обиняком, старалась быстро уехать из театра. Он ей всегда звонил из театра.

Женя был очень воспитанный человек, корректный и очень музыкальный. Мы часто дисскусировали, спорили. Все бывало, но мы оставлаись друзьями, а что касается этих мерзких созданий его друзей, я –ему всегда говорил –Женя, зачем они тебе нужны –ты их все время кормишь, поишь, они выпивают за твой счет. И они все время говорят гадости за твоей спиной.

————————————————-

О Добром Человеке из Сезуана и о творческом поиске

Рубен Николаевич, по-моему отнесся к «Доброму» с пониманием, и вообще он относился к творчеству других с пониманием. Я должен был предварительно показать кафедре сорок пять минут, чтобы всё они утвердили, потому что Борис Евгеньевич Захава говорил, что Брехт, это, дескать, драматург от разума, в нем нет нашей глубокой русской души. Он – очень умствующий и зрители наши не будут его слушать.

Щукинская кафедра разбилась пополам. Одни говорили, что это пройденный этап самим Вахтанговым, мы, дескать это уже проходили. А я был оболтус, ничего не боялся и сказал им:« Да, вы все это проходили, но мимо. Мимо вы прошли, уважаемые! Вот в чем трагедия-то ваша.»

И вдруг успех «Доброго» – просто ошеломляющий.

Я играл 5 спектаклей, как попросили в Вахтанговском театре – там сломали двери. Весь театр был забит. Это почти что один раз такое было. Пожалуй, это было всего один раз, за всю историю Вахтанговского театра, а уж и училища тем более.

Но у нас же все очень ревнивые – у нас же как? В Щукинском училище признают, что из этого училища, вышел театр на Таганке, но… скромно. Странно это. Что это ущемляет их достоинство? Не знаю. Наш мир особый – очень завистливый. Самовлюбленный. Каждый из наших корифеев-нарцисс. Очень болезненно относятся к чужому успеху.

Тогда был еще такой замечательный критик, которого потом изничтожили, как космополита – Юзовский. Они с одной дамой делали перевод «Доброго Человека», который идет и по сей день. А зонги переводил Слуцкий, очень хороший поэт. Но я все зонги Брехта перемешал, всю пьесу перемонтировал сделал ее короче, намного. Потому что я считал, что наш зритель, не сможет такой длинноты и назидательности Брехтовской выдержать. У брехта же был такой указующий перст, на то, как надо действовать пролетариату.

Но зонги были очень сильные. Вот это например:

Шагают бараны;

бьют в ба-ра-ба-ны

Кожу на них дадут

Сами ба- ра-ны.

Москва-город странный не поймешь откуда на этой выпускной спектакль пришло столько народу! Ну одним словом, ошеломлящий успех!

Ольга Симонова-Партан: Я всегда считала, что ваш ошеломлящий успех, и затем ваш отрыв от театра Вахтангова, являлся, по сути, продолжением Вахтанговского искусства.

Юрий Любимов: Безусловно. В чем-то да, я традиции конечно эти же и имел в виду – карнавальные, что-ли, острые. комедия дель арте мне была очень близка, как и Евгению Багратионовичу покойному. Это надо же: в ту эпоху в гражданскую войну создать фраки, сделать просцениум, цанни, сделать так комедийно, легко и смешно.

Но одновременно я был и самостоятелен. Ваш отец мне это всегда говорил.

Мейерхольд тоже оказал на меня большое влияние. Мне говорили, что я вахтанговец, но одновременно мейерхольдовец и брехтовец.

Такой случай был шли репетиции спектакля «Человек с ружьем», а я там какого-то юнкера играл. Падал и очень выразительно, умирал. И вдруг на репетицию пришел Мейерхольд. Он меня подозвал и сказал: «Молодой человек запомните на всю жизнь: тело так же выразительно, как слово. Вы очень хорошо умираете. Запомните все это и тренируйте себя.» И я действительно был человек тренерованный.

Ольга Симонова-Партан: А как Рубен Николаевич отнесся к вашему решению отделиться?

Юрий Любимов: Юзовский сказал Рубену Николаевичу прямо:

– Рубен, ты видишь – у тебя есть режиссер. Ты будешь давать ему работу?

Рубен Николаевич отнесся с пониманием (имитируя голос Симонова)

– Но я понимаю, я вижу о чем ты говоришь.

А когда мне предложили театр, который имел огромные долги, Рубен Николаевич спросил меня: «Может быть останитесь, Юра?» А я прямо ответил, что это все-таки свое дело, что мне оечнь хочется создать свой театр. Я доигрывал спектакли. Вел себя тактично. В «Маленьких трагедиях» у вашего отца играл Моцарта. Они долго не могле найти мне замену на роль Моцарта. Рубен Николаевич и Жене очень помог с постановкой и сам замечательно читал пушкинкие стихи в спектакле – замечательно читал.

Вахтанговский театр долго суюествовал . Много было хороших спекталей. Но они на сегодняшний день традиции утратили.

Мне же тоже развалили весь театр,когда я был изгнан из страны, а я все-таки потом взял и восстновил «Доброго» это же для нас, как «Синяя птица». Есть же все-тки какие традиции, а то ведь все разбозаривается – будьте все шоуменами типа Пугачевой –это же позорище какое-то! Нельзя же так! Так можно Бог занет до чего дойти!

Сейчас же все совсем дикие! Говоришь им Филинни, а они не знают. Они Гоголя не знают! Представляете собе такое? Вот Вам еще один пример: у меня идет «Евгений Онегин» – так молодежь фразы услышат, узнают, а откуда понятия ведь раньше не имели и с с восторгом говорят: «О, это круто!»

———————

Ольга Симонова-Партан: То, что вы мне сейчас рассказали –очень важно и для моей книги об отце и для моей исследовательской работы. Спасибо большое, Юрий Петрович!

Юрий Любимов: Это все воспоминания, которые рождались прямо тут для Вас, глядя на Вас, непосредственно.

Москва. 31 мая 2008 года

Юрий Любимов: На кого же вы похожи?

Ольга Симонова-Партан: Я- смесь всех.

Юрий Любимов: С папой вашим я был в прекрасных отошениях. Вы хотите говорить о Жене?

Ольга Симонова-Партан: Меня интересуете больше всего Вы, Юрий Петрович, и то, насколько ваша вахтанговская молодость повлияла на ваше творчество. Ну и конечно же всё, что вы помните о моем деде, Рубене Николаевиче.

Юрий Любимов: Я могу Вам сказать. С Рубен Николаевичем у меня, конечно же, были взаимоотношения ученика с учителем, то что, к сожалению, теперь потеряно. С Женей, с вашим папой – дружественные. Но иногда мы в чем-то сталкивались, в таких взглядах как, например, что такое вахтанговская школа, что такое Мейерхольд, что такое Брехт, и о том, в каком направление следует развивать формы театрального искусства. Женя бывал у меня в театре и ему это нравилось. С ним конечно поступили ужасно. Ужасно!

Женя же был очень музыкальным, чувствовал стихи прекрасно, музицировал, знал уйму романсов и был вообще обаятельным человеком. Но…здоровье у него конечно было очень среднее. Ноги у него очень болели.

Он вообще очень любил поэзию, и поэтому и он мне был близок и я ему. Потому что у меня театр с первых шагов стал поэтическим театром. У меня всегда были хорошие поэты, и музыкаты блестящие. Начиная с Дмитрия Дмитриича [Шостаковича], Альфред Шнитке, Софья Губайдулина. То есть лучшие композиторы. А сейчас вот Мартынов.

Но вы спрашивайте меня все, что Вас интересует.

Ольга Симонова-Партан: Я пишу сейчас книгу об отце – мне хотелось бы вернуть его и вообще историю моей семьи русской театральной культуре, хотя бы и из моего заокенаского далека.

Юрий Любимов: (смеется ) Издалека?!

Ольга Симонова-Партан : Да, из-за океана спасти определенный слой культуры. Поэтому меня так интересуют ваши воспоминания.

Юрий Любимов : Хорошо, что Вы этим занимаетесь. У нас же, видите ли, парадакасальное государство. И главное – оно не хочет ничего помнить. Это самое страшное.

Ольга Симонова-Партан : Как все-таки Рубен Николаевич выживал в Сталинское время? Существуют например устные легенды о том, что он никогда не подписывал доносы в Сталинские времена.

Юрий Любимов : Да, он очень своеобразно себя вел. Страшно боялся власти, но действительно не подписывал ничего. Вот такой случай помню. Надо было единогласно осудить в театре Вахтангова какого-нибудь врага народа. Ну вот, придрались к кому-то из оркестра. Фамилию не помню точно….Егиазаров, вроде этого что-то. Он был армянин – музыкант из оркестра,. Ну вот идет эта страшная сталинская компания, в театре проверка из ЦК, все как полагается. Идет собрание, все клеймят. Подходит дело к голосованию. А где же Рубен Николаевич? А Рубена Николаевича, оказывается давно уже и нет. Исчез куда-то. Так без него все и голосовали.

И потом уже некоторое время спустя, уже по-моему после смерти Сталина, было другое собрание и некоторые так называемые «дерзкие» стали его в чем-то обвинять. И он вдруг – на полном серьезе, обиженный сказал (имитируя голос Рубена Николевича): «Вы ничего не понимаете, я никогда не голосовал, чтобы какого-то убивали. Я всегда выходил покурить». (Смеется) Вот так!

Как-то раз я вот этой случай, рассказал Николаю Робертовичу Эрдману. Я с ним очень дружил. Он, бедный, заикался даже от советской власти – его тоже ведь сажали. И знаете, что он мне ответил? Он сказал: «Зря Вы смеетесь. В наше время, в наше страшное время – это геройство. Он действительно не голосовал».

Эрдман был великий драматугр. Его пьесы «Самоубийца» и «Мандат» идут до сих пор по всему миру.

Вот, к слову. Я помню к нему пришел, к Николаю Робертовичу, когда меня назначили играть в «Первых радостях» Федина: а он мне говорит, Юра, Вы репетируйте конечно же и играйте. Но должен Вас огорчить: Я прочел это произведение, но по правде никакой радости я не испытал – не первой, ни второй. А я ему: «Я тоже не испытал, но вроде роль хорошая и Захава мой учитель.»

Но, возвращаясь к Рубену – он меня многому научил. Помог мне многое осознать, вот этим своим поведением. Когда меня заставили приветствовать вхождение танков и в Прагу и в Венгрию и в Чехословакию, я не стал этого делать. И не приветствовал. Я тоже проявил ловкость. А меня вызвали в ЦК на допрос: « Каким образом вы не исполнили, то что Вам приказано было сделать?» У нас же такая дисциплина суровая – это же военная страна, все правила военные. Я –номенклатура, мне приказано. Хотите работать, делайте, как вам говорят.

Я всегда говорил, что мне позволили там, а они пугались, не знали, где там. Тем более была легенда, что меня Андропов жаловал и обнимал где-то. А обнимал он меня потому что я его детей не принял в театр. Они пришли прямо из десятилетки – милый юноша и девица. Почитали мне, а я им сказал, чтобы они сначала в учиверситете поучились, получите образование. Или мол выучитесь в театральном институте. А потом уже я посмотрю. А они пришли домой и рыдали. И когда я попал к Андропову он встал и сказал:

– Позвольте вас обнять.

– За что?

– Вы спасли моих детей от позора, что они пойдут в театр на Таганке работать (смеется).

Ольга Симонова- Партан: Папа мне всегда рассказывал о страхе Рубена Николаевича перед властью.

Юрий Любимов. Да, Рубен Николаевич очень боялся. Ему прикажут: ставь Сафронова и он ставит. Но его время, понимаете-ли, было куда страшнее моего.

Входит супруга Юрия Петровича, Катерина.

Катерина: Юрий, а вы рассказали, как Вас Рубен Николаевич попросил помочь ему?

Юрий Любимов: Ну да, это тоже был анекдотичный случай. Я шел из театра- молодой такой балбес – нас был человек пять. Я, ваш папа и, как всегда, свита этих его дружков. И мы обычно шли в кабачок, на Старом Арбате. Где выпивали по рюмке водки. В это время вдруг из подъезда, за углом, выходит Брежнев бодро так выбегает, от любовницы. У него там любовница какая-то была, на Арбате, он к ней все ездил, а стража его всегда ждала на улице. А я с ним столкнулся нос к носу, с Брежневым. И так вроде в шутку, как бывшой солдат, дурака валяя, «Здравия, желаю!» и ему и его страже. А он мне: «Ох и молодец! Хорош, Хорош!» Сел в машину и умчался.

И вдруг: через какое-то время, вечером, ко мне в артистическую уборную приходит сам Рубен Николаевич. Водна свита вашего папы ему все это рассказала. И начинает как-то издалека:

-Ну, что, Юра? Как у вас настроение? Вы всем довольны в театре?

-Все хорошо, Рубен Николаевич! Всем доволе!, – а сам недоумеваю. Что такое?

– Нет если что-то не так, что-то Вас не устраивает- вы скажите, если Вы сыграть хотите какую то роль. Вы мне скажите, обязательно. Я Вас лично об этом прошу.

-Да , да конечно скажу.

И вдруг, он мне говорит:

– Ну вы же, Юра, там у них в ансамбле пели. Вы всех знаете там, вы там вращаетесь… Юра, а вы не могли бы помочь Вавочке Вагриной? Мне так Вавочку жалко ее выселили из Москвы.

У этой артистки, Вагриной, был богатейший муж, который основал все торгсины. Его расстреляли, а ее посадили, а потом не разрешали жить в Москве. Так Рубен Нилолаевич хотел ей помочь хоть как-то, но не знал как. Боялся их.

Ну я и говорю:

– Так вы сами и позвоните, Рубен Николаевич, Вас же все знают там.

– Вы так думаете, Юра? Ну хорошо. А то очень Вавочку Жалко.

Она действительно была очень приличный человек. Ну куда я позвоню? Конечно я никуда не мог позвонить. Кто я такой был тогда? И вдруг через некоторое время опять приходит ваш дед и говорит:

– Все в порядке, Юра, спасибо Вам! Я позвонил и все в порядке, – представляете, – он так боялся их, и был уверен, что это я все устроил. И благодарил. Вот такой наив!

———————–

Я всегда наблюдал очень увлеченно за его репетициями. Мне было очень интересно. Я учился. И Рубен Николаевич ко мне всегда обращался: «Ну что, Юра?» А я что-то предлагаю, как балбес. А он: «Ладно». И делал свое дело.

Он отмечал, что я все время сижу и наблюдаю за его режиссурой. Но я теперь иногда думаю, что вполне возможно он думал: «Вот этот сидит все время рядом. Сидит и сидит. Наверное из органов» (смеется). Он боялся их страшно. Страшно!

—————-

А вот еще этот знаменитый эпизод с его сталинской премией. Он очень хотел себя защитить от власти. Понимаете? Орденами, чем угодно… Ему ужасно хотелось получить Сталинскую премию. Исключительно для защиты. Орден Ленина ему Микоян дал, а тут если еще и Сталинская премия, так уже он вроде как неприкасаемый.

Он играл какого- то турка в кино. Это был эпизод в довольно плохом фильме «Адмирал Нахимов» и он там сыграл турецкого полководца. Кричал что-то, сквозь дым и ветер!

Они дружили с Фадеевым, а тот был председатель комиссии по сталинским премиям. И вот он Фадеева попросил помочь. Фадеев говорит:

– Рубен, ну никто же тебя не выдвигает в этой роли на Сталинскую премию.

Рубен Николаевич ему:

– Все-таки. Ты- то ведь можешь? Мы же дружим.

И Фадеев исполнил. Идет заседание этого комитета по Сталинским премиям, все уже вроде утвердили, и тут Фадеев говорит:

-Иосиф Виссарионович, вот там играл замечательный наш актер – руководитель Вахтанговского театра, Рубен Симонов. А Сталин ведь все помнил. Щукин-то –вахтанговец, в кино Ленина лучше всех играл. Ведь Крупская хотела Штрауха, а Сталин хотел, чтобы Ленин был в его, сталинской трактовке. Щукин ему больше нравился, чем Штраух, потому что он «чи-ло-ве-чный» (изображая Сталина).

А тут Фадеев ему напоминает:

-Помните, Иосиф Виссарионович, этот турок, флот которого мы разбили?! А Сталин ему

– Это я биз тибя знаю. Да . А пачему ты ты защищаешь?

– Хочет очень Симонов вашу премию получить.

И Сталин ответил:

– Ну что же таварищи, если очень хочит – надо дать.

И дали, что Вы думаете?! Дали тут же. Все заулыбались. Все одобрили и разошлись. И Рубен Николаевич – получил сталинскую премию за роль турецкого паши. Вот так это все делалось. На таком уровне. Понимаете?

—————-

Помню еще такой случай, когда Рубен Николаевич отстаивал честь театра Вахтангова. Я пришел к Рубену Николаевичу домой, а он был чем-то огорчен. Какая-то пресса обругала театр Вахтангова за все, что там происходит. И он при мне позвонил главному редактору и говорит:

– Понимаете-ли, так все-таки нельзя. Что это вы так с нами разговариваете? Что это вы нас так похлопываете фамильядно по плечу?

А тот в ответ ему нагло.

– У нас свобода тут.

А Рубен Николаевич ему:

– Я знаю, что свобода тут. Но все таки это Вахтанговский театр. Так нельзя. Нельзя говорить унизительные вещи.

И главный редактор извинялся. Он всегда стоял за честь театра ваш дед. Всегда.

Тогда были все-таки какие-то пиететы, которые тоже сейчас исчезают.

И он, я помню, во время собраний и худсоветов все в окно смотрел Не любил он всех этих разговоров и все Жене говорил: «Женя, когда мы с тобой футбол поедем смотреть отсюда?» Футбольный болельщик был заядлый.

Ольга Симонова-Партан: Расскажите, пожалуйста, о том, что Вы помните о конфликте Рубена Николаевича и Бориса Евгеньевича Захавы. Это было очень явно что у них плохие отношения?

Юрий Любимов: Да. Они друг к другу плохо относились. Ну не так, конечно же, как Станиславский и Немерович. Станиславский же даже Мейерхольда не мог устроить во МХАТ. Сказал ему: «Я вас только в студию в свою могу взять».

А на деда вашего были нападки. Хотели сверху в ЦК снять Рубена Николаевича и назначит Захаву. Такой во кульбит они придумали –посадить Захаву, а Симонова снять.

Ольга Симонова-Партан: Его хотели снять за аполитичност?.

Юрий Любимов: Да за аполитичность. И за Нитуш. За превосходную «Мадемуазель Нитуш». А Горюнов тогда правильно ответил этим работникам:«На «Нитуш» вы ходите, а на «Человека с ружьем» вас не затащишь, а там Щукин играет Ленина».

Вызвали всех и стариков и молодых в ЦК. Был тогда такой Поликарпов. Из молодых тогда вызвали меня и Целиковскую. Потому что я тогда играл Олега Кошевого у Захавы и меня выдвигали на сталинскую премию.

Захава – коммунист, ваш дед – беспартийный. Захава работал по системе, и считалось, что я ставленник Захавы, я у него был много занят в спектаклях.

Все старики молчали, а Людмила Целиковская стала защищать Рубена. Тут, министерский работник ее грубо оборвал: «Помолчите Вы!» Тут я вступился и за Рубена Николаевича и за нее. А мне этот Поликарпов говорит:

– А вы что не понимате, что Захава проверенный человек?

И тут я сказал:

-Театр цениться не вашими назначениями, а талантом человека. Рубен Николаевич – талантлевейший человек, он понимает музыкальность, веселость своего Учителя, Евгения Багратионовича. Он работает в этом ключе. Он прекрасно чувствует музыку, поэзию. Что у Бориса Евгеньевича Захавы отсутсвует. Я за то, чтобы был Симонов.

И еще я сморозил, что у Поликарпова вид из окна гораздо хуже стал и это, дескать, сузило его кругозор. Его тогда из одного отдела перевели в другой Ну вот я решил ввернуть о кругозоре и о новом кабинете. Сталин его потом снял, между прочим, этого Поликарпова.

Ну так вот, и закончилось тем, что нас троих тогда Горюнова, меня и Абрикосова сняли с должностей, но Рубена все-таки оставили. Захава, как вы знаете, ушел в училище.

Ольга Симонова-Партан: А как Рубен Николаевич относился к вашему ошеломляющему режиссерскому успеху ?

Юрий Любимов: Ко мне он относился всегда хорошо. Но, сын дороже. Это была достоевщина, понимаете? Рубен Николаевич ревновал ко мне, потому что у него сын, а я дескать буду мешать его развитию. Хотя в глубине души он меня очень ценил.

Ольга Симонова-Партан: Мой отец покойный, в отличие от Вас, не чувствовал современности. Мне кажется, что его это в Вас всегда восхищало. Мой отец жил в своих мирах – в симфониях, операх и в поэзии.

Юрий Любимов: Да, да в поэзии и в музыке. У него не было хватки, вит в чем беда.

Катерина: Но Юрий Петрович очень хорошо относился к Жене. Он был прелестный человек.

Ольга Симонова-Партан: Его служение Вахтанговскому театру и вахтанговкой идее были его спасением и его бедой.

Юрий Любимов: Дело в том, что я просто сильнее Жени в ремесле. В каком году Женя умер?

Ольга Симонова-Партан: В 1994-ом.

Юрий Любимов: Как они его страшно все-таки предали эти приятели его… Как неожиданно. И поставили Михаила [Ульянова]. Он был хороший актер – Михаил. Но не на все роли. Шекспира он, по-моему, ужасно играл. Орал все время что-то на сцене. Женя ценил Михаила как актера, но иногда позволял себе сострить. Он мне в шутку как-то сказал: «У Мишки портянки в голове опять зашевелились». Ох, на язык он был остер, ваш отец!

В общем при нем театр Вахтангова был в лучшем положении. Вот они поставили Михаила и окончательно разложились. Окончательно.

Я считаю, что вахтанговцы сейчас очень упали. Очень. Постепенно. Но это всегда так бывает с театром.. Это известно. Это и Немерович Данченко говорил. Ему говорили- Театр падает, он говорил но он и должен умереть, пока не придет новый лидер, который сумеет их снова развивать, но развивать в нашем направлении, а не в другом каком-то..

А возвряэаясь к Жене –

Он чувствительный был очень Женя.

Ольга Симонова – Партан: Да, очень уязвимый был человек.

Юрий Любимов: Уязвимый.

Ольга Симонова – Партан: Его это предательство друзей убило.

Юрий Любимов: Да, убило.Это был удар в спину. А я ему всегда говорил:«Женя ну зачем тебе эта шпана? Зачем? С кем ты дружишь?»

После того уже, как его продали, а я вернулся в Россию, мы с ним были вместе как-то в Доме Писателей. Шел дождик. У меня был зонтик Мы шли всю дорогу. Был уже поздний вечер. Пошли ко мне – я жил тогда на Никицкой. И мы под зонтиком оба брели и он бедный даже плакал:

– Как же это? Я их и поил и кормил. Они мне словословили, пели дифирамбы и за моей спиной все это устроили.

А я ему на это говорю:

– Женя, дорогой, но это в театре всегда так делают – веками. Ты не расстраивайся, ну что же делать? И мы с ним были сохранили дружбу до его смерти.

Все дорогу бедный ваш папа лил слезы. Пришли ко мне открыли бутылку. Он пил тогда только шампанское. Здоровье уже было очень слабое. Явообще не пью шампанское, но я выпил бокал с ним. И мы говорили уже совсем не об этом. Не о предательствах мы с ним проговорили весь вечер, а об искусстве!

И вот тут он мне сделала массу серьезных комплементов. Даже слишком. Потому что он видел что я пытаюсь строить другой театр.

Катерина: Он был очень тонкий человек. По-моему, он совсем не был приспособлен к системе и к советской власти. Его жизнь травмировала каждый день. И он конечно же уходил в себя. Мне всегда казалось, что его мир был в нем самом. Он так спасался.

Ольга Симонова – Партан: Он был полукровкой. Он в моем сегодняшнем понимании был все-таки настоящий русский интеллегент, несмотря на его армянский нос.

Юрий Любимов: Безусловно.

Ольга Симонова – Партан: У него было непротивление злу насилию. Он не хотел бороться с ними. А вы жену Рубена Николаевича, мою бабушку, Елену Михайловну помните, Юрий Петрович?

Юрий Любимов: Да , Елену Михайловну я помню, она ведь в балетном училась. Да?

Ольга Симонова – Партан: Вот она –то и воспитала отца, она была очень древних дворянских кровей из рода Поливановых. Намучилась, думаю с моим дедом.

Юрий Любимов: Я ее знал хорошо. Она вела себя очень тактично. Рубен Нилолаевич очень любил женский пол. Была такая слабость. Но слабости надо прощать. Рубен Николаевич ее ценил, слушался и даже побаивался. А она ..ну что же делать?! Терпела Она была очень обаятельная женщина, но актриса была средненькая. Она не вмешивалась ни во что и держалась обиняком, старалась быстро уехать из театра. Он ей всегда звонил из театра.

Женя был очень воспитанный человек, корректный и очень музыкальный. Мы часто дисскусировали, спорили. Все бывало, но мы оставлаись друзьями, а что касается этих мерзких созданий его друзей, я –ему всегда говорил –Женя, зачем они тебе нужны –ты их все время кормишь, поишь, они выпивают за твой счет. И они все время говорят гадости за твоей спиной.

————————————————-

О Добром Человеке из Сезуана и о творческом поиске

Рубен Николаевич, по-моему отнесся к «Доброму» с пониманием, и вообще он относился к творчеству других с пониманием. Я должен был предварительно показать кафедре сорок пять минут, чтобы всё они утвердили, потому что Борис Евгеньевич Захава говорил, что Брехт, это, дескать, драматург от разума, в нем нет нашей глубокой русской души. Он – очень умствующий и зрители наши не будут его слушать.

Щукинская кафедра разбилась пополам. Одни говорили, что это пройденный этап самим Вахтанговым, мы, дескать это уже проходили. А я был оболтус, ничего не боялся и сказал им:« Да, вы все это проходили, но мимо. Мимо вы прошли, уважаемые! Вот в чем трагедия-то ваша.»

И вдруг успех «Доброго» – просто ошеломляющий.

Я играл 5 спектаклей, как попросили в Вахтанговском театре – там сломали двери. Весь театр был забит. Это почти что один раз такое было. Пожалуй, это было всего один раз, за всю историю Вахтанговского театра, а уж и училища тем более.

Но у нас же все очень ревнивые – у нас же как? В Щукинском училище признают, что из этого училища, вышел театр на Таганке, но… скромно. Странно это. Что это ущемляет их достоинство? Не знаю. Наш мир особый – очень завистливый. Самовлюбленный. Каждый из наших корифеев-нарцисс. Очень болезненно относятся к чужому успеху.

Тогда был еще такой замечательный критик, которого потом изничтожили, как космополита – Юзовский. Они с одной дамой делали перевод «Доброго Человека», который идет и по сей день. А зонги переводил Слуцкий, очень хороший поэт. Но я все зонги Брехта перемешал, всю пьесу перемонтировал сделал ее короче, намного. Потому что я считал, что наш зритель, не сможет такой длинноты и назидательности Брехтовской выдержать. У брехта же был такой указующий перст, на то, как надо действовать пролетариату.

Но зонги были очень сильные. Вот это например:

Шагают бараны;

бьют в ба-ра-ба-ны

Кожу на них дадут

Сами ба- ра-ны.

Москва-город странный не поймешь откуда на этой выпускной спектакль пришло столько народу! Ну одним словом, ошеломлящий успех!

Ольга Симонова-Партан: Я всегда считала, что ваш ошеломлящий успех, и затем ваш отрыв от театра Вахтангова, являлся, по сути, продолжением Вахтанговского искусства.

Юрий Любимов: Безусловно. В чем-то да, я традиции конечно эти же и имел в виду – карнавальные, что-ли, острые. комедия дель арте мне была очень близка, как и Евгению Багратионовичу покойному. Это надо же: в ту эпоху в гражданскую войну создать фраки, сделать просцениум, цанни, сделать так комедийно, легко и смешно.

Но одновременно я был и самостоятелен. Ваш отец мне это всегда говорил.

Мейерхольд тоже оказал на меня большое влияние. Мне говорили, что я вахтанговец, но одновременно мейерхольдовец и брехтовец.

Такой случай был шли репетиции спектакля «Человек с ружьем», а я там какого-то юнкера играл. Падал и очень выразительно, умирал. И вдруг на репетицию пришел Мейерхольд. Он меня подозвал и сказал: «Молодой человек запомните на всю жизнь: тело так же выразительно, как слово. Вы очень хорошо умираете. Запомните все это и тренируйте себя.» И я действительно был человек тренерованный.

Ольга Симонова-Партан: А как Рубен Николаевич отнесся к вашему решению отделиться?

Юрий Любимов: Юзовский сказал Рубену Николаевичу прямо:

– Рубен, ты видишь – у тебя есть режиссер. Ты будешь давать ему работу?

Рубен Николаевич отнесся с пониманием (имитируя голос Симонова)

– Но я понимаю, я вижу о чем ты говоришь.

А когда мне предложили театр, который имел огромные долги, Рубен Николаевич спросил меня: «Может быть останитесь, Юра?» А я прямо ответил, что это все-таки свое дело, что мне оечнь хочется создать свой театр. Я доигрывал спектакли. Вел себя тактично. В «Маленьких трагедиях» у вашего отца играл Моцарта. Они долго не могле найти мне замену на роль Моцарта. Рубен Николаевич и Жене очень помог с постановкой и сам замечательно читал пушкинкие стихи в спектакле – замечательно читал.

Вахтанговский театр долго суюествовал . Много было хороших спекталей. Но они на сегодняшний день традиции утратили.

Мне же тоже развалили весь театр,когда я был изгнан из страны, а я все-таки потом взял и восстновил «Доброго» это же для нас, как «Синяя птица». Есть же все-тки какие традиции, а то ведь все разбозаривается – будьте все шоуменами типа Пугачевой –это же позорище какое-то! Нельзя же так! Так можно Бог занет до чего дойти!

Сейчас же все совсем дикие! Говоришь им Филинни, а они не знают. Они Гоголя не знают! Представляете собе такое? Вот Вам еще один пример: у меня идет «Евгений Онегин» – так молодежь фразы услышат, узнают, а откуда понятия ведь раньше не имели и с с восторгом говорят: «О, это круто!»

———————

Ольга Симонова-Партан: То, что вы мне сейчас рассказали –очень важно и для моей книги об отце и для моей исследовательской работы. Спасибо большое, Юрий Петрович!

Юрий Любимов: Это все воспоминания, которые рождались прямо тут для Вас, глядя на Вас, непосредственно.

Москва. 31 мая 2008 года