ПЕРЕДЫШКА

Я отстранюсь на день или на два
от всяких дел. Какие там дела? –
усталость давит, шевелюсь едва
и что-то на душе моей неладно,
не пишется – уже давно молчу,
по поводу, без повода ворчу, –
и не пойму, чего же я хочу,
характер мой иcпортился изрядно.
Знать стала суета не по плечу.

Пожалуй, телефоны отключу
и дверь закрою, и о всем за ней
забуду я на пару этих дней,
залягу с книжкой на своем диване,
а значит время проведу в нирване,
чтоб новых сил набраться, стать мудрей
и окунуться в бучу жизни снова,
и чтоб строка к строке и к слову слово,
незамечая ни часов, ни дней
сложились в ямб, а, может быть, в хорей…

В конце концов, какого бы размера
Не вышел стих, была бы в нем душа, –
она всему гармония и мера,
а без нее не стоит стих гроша.

ПОПЫТКА ОБЪЯСНЕНИЯ

О, как мне объяснить тебе, кто я,
когда себе я не совсем понятен, –
в моей душе не мало черных пятен,
и черных дыр, и голос мой невнятен,
когда себя пытаюсь объяснить.

Не все, что говорю, конечно, –  дичь,
но истины мне все же не достичь,
хотя б вела к ней Ариадны нить…
Труднее дела нет самопознанья.
И не поможет здесь ни труд, ни знанья
проникнуть в космос, что в моей груди.

Но все ж, но все ж, я не сойду с пути, –
мне поиски предписаны в сюжете, –
нет ничего занятнее на свете,
чем на себя смотреть со стороны,
потом в своих поступках разбираться:
быть недовольным  или восхищаться,
искать удач причины иль вины,
и с кем, в конце концов, имею дело…

Самопознанье мне не надоело.

ПОСЛЕДНИЙ ЛИВЕНЬ ОСЕНИ
ЭТЮД

Дождь – яростен,
и он настолько плотен,
что контуры пейзажа городского
совсем размыты,
льет из подворотен,
и улицы плывут как корабли,
и фонари, как цапли на болоте,
сутулятся, и так, как у Дали,
с его сюрреалистических полотен
стекает время дня, и безысходен
осенний парк, оставшись без листвы.
А хватит ли предела у Невы,
вместить всю тяжесть рухнувшего неба,
никто не знает, только верят слепо,
что все пройдет, что оголтелый ливень
торопится сойти скорей на нет,
чтоб уступить за ним идущим вслед
и солнцу ноября, и позабытой сини.

* * *
Уже не доверяю сам себе,
ни памяти своей и даже чувствам.
Проигрываю сам себе в борьбе
своих желаний. Это ль не безумство?

Я на себя смотрю со стороны,
я за собой все время наблюдаю.
Неискупимой нет за мной вины,
а может, есть, но я о ей не знаю.

Уходит будто почва из-под ног,
сплошная неуверенность, все шатко,
но не прошу, чтоб кто-нибудь помог, –
такая полоса пришла – упадка.

А может, это возраст знать дает,
и все, что происходит, так и должно
за прожитое выставленный счет
оплачивать… пока еще возможно.

* * *

Нет, не подвиг, конечно, подняться с утра
и прожить этот день до сухого остатка
своих сил… И ни зла не забыть, ни добра,
и, чтоб в прошлом потом не зияла дыра,
своего не нарушить бы миропорядка.

Легче так, по привычке, подняться и жить,
делать дело, которому ты предназначен.
Жить с надеждой, что можно еще полюбить
пока вьется еще Ариаднина нить,
да и порох души до конца не истрачен.

* * *

Евсею Цейтлину

Уже хватает мудрости
спокойно жить, без зависти,
и радоваться юности
чужой и друга радости.

И все сильней желание
жить скромно, но без скупости,
а славы и признания
не стоит ждать – все глупости.
Яснее понимание
что значит сердца сжатие
и что самопознание
не лишнее занятие.

Что стыдно быть бесчувственным
и обществом прилизанным.
Прибавилось сочувствия
к несчастным и униженным.

И меньше нетерпимости
и недоброжелательства…
Своей неповторимости
не растерять бы качество.