ВАЛЕНТИНА ГОЛУБОВСКАЯ ● МАМА КУПИЛА КНИГУ ● ПРОЗА -

ВАЛЕНТИНА ГОЛУБОВСКАЯ

«ТОЛЬКО ДЕТСКИЕ КНИГИ ЧИТАТЬ…» в детстве не пришлось. К сожалению или к счастью, не знаю. Читалось все, что можно было читать. А стихи Мандельштама, откуда я позаимствовала строчку заголовка, нам тогда были неведомы. Как и его имя.

С нашим нехитрым скарбом в оккупированной Одессе перемещались и те немногие книги, которые были в доме. Все они помещались на полках одной этажерки, но мне казались библиотекой. Правда, первой библиотекой, в которую я попала, была скромная школьная библиотека, но мне она представлялась наполненной книжными сокровищами. А уж когда ее властительница, немолодая дама, внешне не похожая на наших учительниц и пионервожатых, (может, из «бывших»?) позволила мне заходить за перегородку и выбирать себе книгу для чтения – это было невероятным счастьем, приобщением к таинству, хоть слова такого я еще не знала.

Великие библиотеки – наша Горьковка, библиотеки Одесского и Ленинградского университетов («коридор Петровских коллегий бесконечен, гулок и прям» – нужно было пройти четыреста метров его протяженности, чтобы в его торце открылась заветная дверь в этот книжный рай!), библиотека Академии художеств с ее торжественными ампирными залами, питерская Публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина – меня ждали в будущем, о чем я тогда и не догадывалась, как не догадывалась, что судьба подарит мне книжные драгоценности, любовно собранные моим мужем… Все это будет в счастливом потом!

Кроме книг на этажерке были еще «папины книги» – богословские, хранившиеся особняком в тумбочке под иконами. Я и туда заглядывала, с особым интересом рассматривая Путеводитель, с которым папа накануне Первой мировой совершил долгое паломничество по Святым местам, и альбом фотографий Афонских монастырей.

Я рано начала читать, года в три с половиной, не позже, а когда еще чуть подросла, папа выучил меня церковно-славянской азбуке, и чтобы доставить ему радость, я легко читала вслух Новый Завет …

В тишине буфета, в одном из его отделений хранились «мамины книги». Рядом с образчиками выкроек, вышивок, кружев, книжек о лекарственных травах степенно высились три книги, неизменно вызывавшие мой интерес. Первая – «Домашняя медицина» Флоринского, изданная в начале ХХ века. Мама всю свою долгую жизнь предпочитала лечение натурными средствами, насколько это было возможно. Различные травы, графинчик с водкой, настоянной на зеленых орехах, другой графинчик – с «церковным вином» – кагором – мне кажется, никогда не исчезали из буфета. И минимальный арсенал лекарств – аспирин, цитрамон и прочие, столь же «демократические» лекарства.

Я думаю, что мама, сложись ее жизнь иначе, была бы замечательным врачом, таким же, как моя покойная свекровь Клара Натановна, наша Кларочка, которая была врачом от Бога. Даже сейчас ее пациенты, а прошло почти двадцать лет после ее ухода, вспоминают ее с благодарностью, что греет нам душу.

Мама же лечила нас сама, и только в каких-то сложных ситуациях в доме звучала фраза: «Нужно пригласить врача!». «Вызвать врача!» – этого в лексиконе тех лет (не только в нашей семье) не было. «Вызвать врача!», по-моему, появилось тогда, когда из одесского языка исчезло обращение «Мадам!», и стало все чаще звучать «Женщина!».

Пока мама лечила нас и врачевала оказавшихся в беде и печали многочисленных родственников, я читала «Домашнюю медицину». Не скажу, что так уж она была мне интересна (может, я напоминала чичиковского Петрушку, готового читать все без разбору?!), но какие-то страницы привлекали мое внимание, и подлинный ужас вызывало название и описание болезни «Пляска святого Витта»…

Две книги из маминого «хранилища» были совсем другими. Одна, в простеньком холщовом переплете называлась «Скоромный и постный стол. Кулинарное пособие для хозяек». В предисловии автор, Александра Толиверова, сообщала, что адресует эту книгу семьям среднего достатка. Правда, советы, как одевать прислугу, как следить за наличием носового платка в кармане передника, чтобы, не дай Бог, прислуга «не сморкалась в Изя Шлосберг полотенца», описание всяческих блюд, например «Экономического супа», для которого нужно было взять «полтора фунта говядины или старую курицу», коренья, варить, а когда суп будет готов, «курицу за ненадобностью можно выбросить»(!), так вот упоминание о «среднем достатке» казалось в послевоенные годы и даже гораздо позже неуместной шуткой. Потом этот томик достался мне по наследству. Лет двадцать тому назад в одном из «толстых» журналов, кажется, это была «Нева», мы наткнулись на статью об Александре Толиверовой, и я теперь совсем иначе отношусь к этому скромному пособию о скоромном и постном столе. Александра Толиверова, оказалось, в шестидесятые годы девятнадцатого века жила в Италии, была ближайшей сподвижницей Гарибальди. Даже жила в его доме, под видом «невесты» проникла в тюрьму, где томился друг и адъютант Гарибальди, чтобы предупредить его о готовящемся побеге… Потом вернулась в Россию, издавала женские и детские журналы, запомнилось название одного из них – «Игрушечка». Кулинарная книга была ею написана в то время, на сломе веков, когда все больше женщин, не только «бестужевки», посвящали себя работе – просвещению, медицине, социальным движениям…

Рядом с «Домашней медициной», и толстым томиком А.Толиверовой, демократическими изданиями начала прошлого века, настоящей императрицей высилась знаменитая книга Елены Молоховец – в черном кожаном переплете с золотым тиснением.

Эти книги, как и кузнецовский поднос с характерными букетиками цветов, висящий теперь у нас, – подарки-свидетели свадьбы моих родителей в 1925 году, на Сретенье, 15 февраля…

В отличие от многих моих сверстников, бредивших в детские годы Жюлем Верном, я оказалась равнодушной к его фантастике.

Мне фантастику заменила Елена Молоховец. Это было совершенно платоническое увлечение. В мою детскую голову даже не приходила мысль, что все эти фантастические названия – соусов, супов, сыров, овощей, закусок, кондитерских чудес, чаще написанные по-французски, все эти слова – унции, фунты, золотники – были словами из реальной жизни. Нет, они походили на страницы исторических романов, а еще больше на фантастические полеты воображения!

Когда появилась советская «Книга о вкусной и здоровой пище», картинки в ней вызывали плотоядные мысли и желания. Но книга была простецкой! В ней не было непонятной тайны. Полюбить ее было невозможно. Когда я в уже зрелом возрасте прочла уничтожающее стихотворение Арсения Тарковского о Елене Молоховец и ее книге, мне стало немного обидно. Мое детское отношение к этой книге было совершенно лишено гастрономических притязаний.

Кстати, я вспомнила, как Аркадий Райкин в каких-то воспоминаниях рассказывал, что был на гастролях в Англии, когда Анна Ахматова там же получала докторские почести в Оксфорде. Из советского посольства ему посоветовали быть на этой церемонии. Описывая ее, Аркадий Исакович вспоминал, что на чествовании «королевы поэзии» присутствовали он, «клоун», и «сын кухарки» – сын Елены Молоховец, живший в Англии…

Как и у Арсения Тарковского, опять мелькнуло уничижительное – «кухарка»

Заинтересовавшись тем, кем же была Елена Молоховец в жизни, мой любознательный муж заглянул в Интернет и выяснил, что Елена Ивановна Бурман родилась в 1831 году в дворянской семье. Отец был начальником таможенной службы в Архангельске. Рано лишившись матери, она была отдана бабушкой в Смольный институт благородных девиц, который окончила с отличием. Вернувшись в Архангельск, вышла замуж за главного архитектора города – Франца Молоховца. А в 1861 году впервые выходит ее книга «Подарок молодым хозяйкам», выдержавшая до революции 29 изданий. Умерла Елена Ивановна Молоховец в Петрограде в 1918 году среди нищеты, и вполне вероятно от голода… Так что при всей любви к Арсению Тарковскому его филиппики в адрес «кухарки», «полубайстрючки», «полублагородной» мне кажутся, по меньшей мере, несправедливыми…

Но все-таки чаще всего я обитала в противоположном углу комнаты, рядом с книжной этажеркой.

На ее полках стояли огромные (так мне тогда казалось!) однотомники Пушкина, Гоголя, Чехова. Не уступающая им в объеме Хрестоматия (очевидно, для гимназий), в которой были отрывки и, как теперь бы мы сказали – дайджесты, из произведений мировой и русской литературы. Именно благодаря этой хрестоматии я впервые узнала имена Эзопа, Лафонтена (удивлялась, почему их басни так похожи на басни Крылова?!), Шекспира, Гете и, мне самой кажется теперь невероятным, – Хемницера, Хераскова, Сумарокова и Тредиаковского.

Среди этих фолиантов скромно ютились и другие книги – отдельное издание «Евгения Онегина» с силуэтными иллюстрациями В.Свитальского (на имена художников-иллюстраторов я стала обращать внимание гораздо позже), «дооктябрьский» томик Лермонтова с ятями, но, увы, без пьес и прозы. Этот недостаток был восполнен. На этажерке со временем появилась толстая тетрадь в синем коленкоровом переплете (большая редкость и ценность по тем временам), в которую мои старшие сестры в четыре руки, старательно переписали лермонтовский «Маскарад». Именно из этой тетради я и учила любимые монологи «…кто был там, с кем я говорила, кому браслет на память подарила, и Вы узнаете все лучше во стократ, чем съездили бы сами в маскарад…». Какой же радостью была покупка (на нее долго сестры собирали по копеечке) опять же большого однотомника Лермонтова – со стихами, поэмами, прозой и пьесами.

В семье, благодаря маме, был культ Некрасова. Многое она знала наизусть, что-то читала вслух при свете керосиновой лампы из тоненьких дешевых изданий. А на мое десятилетие моя старшая сестра, моя Лена, подарила мне большой однотомник Некрасова, в голубом переплете. Это уже было счастье несказанное. Он и теперь, с пожелтевшими страницами, с трогательной надписью, стоит у нас на полке…

Но, наверное, все-таки в том далеком детстве из всех книг, стоявших на этажерке, одна из самых любимых – катаевский «Белеет парус одинокий». Мне кажется, что тогда я знала каждую страницу наизусть. Теперь я думаю, что любовь к «Парусу» была воплощением знаменитых слов «И сладок нам лишь узнаванья миг». Естественно, наши реалии, наш быт никак не были похожи на жизнь семейства Бачей. И все же – соблазнительное, покоряющее сходство деталей – венские стулья в столовой (пусть у нас не было столовой!), цветок гиацинта, распускавшийся к Пасхе (пусть мы еще не видели, как выглядят гиацинты), но у нас к Пасхе зеленела травка, высаженная мамой на красивой тарелке, а вокруг нее – крашенки. И сказочность елки, к которой мы заранее вырезали корзиночки из цветной бумаги и из нее же склеивали цепи взамен стеклянных гирлянд, которых у нас не было и в помине. И пусть орехи мы не покрывали сусальным золотом, но, обернутые в фольгу, они были не менее волшебными. И простая карамель в бумажной обертке была не менее вкусной, чем все надкусанные Павликом пряники на елке у Бачеев. Мне эта елка у героев Катаева была так близка, что я, стоя под огромным тополем напротив велотрека (теперь на его месте Музкомедия) в компании своих соучениц, рассказывая о нашей елке, повесила на нее и надкусанные пряники. Алла Грабова, девочка из параллельного класса (потом она училась в одном классе с Сашей Розенбоймом) воскликнула: «Так это же в «Белеет парус одинокий» Павлик надкусывал пряники!». Я посмотрела на нее высокомерно и сказала: «Ну и что?! У нас на елке тоже висят надкусанные пряники!» Наверное, мне тогда казалось, что эти злополучные надкусанные пряники – невероятная роскошь!

А вся одесская топонимика! Вот и я же хожу в школу на Французский бульвар, правда, по нему не проезжает ландо Каульбарса. Вот же в квартале от нашей Малой Арнаутской, на нашей Гимназической угол Новорыбной Петя читал взахлеб, поступая в гимназию, «Белеет парус одинокий». Я ведь с тем же упоением читаю «А он, мятежный, просит бури…». А аптека на Канатной, мимо которой проезжал, возвращаясь из Аккермана, Петя, мы ведь тоже туда бегаем.

А слюдяные дорожки равликов-павликов, пусть не на заборе дачи Маразли, но они серебрятся и в нашем дворе.

А курень дедушки и Гаврика! Мы застали еще похожие курени на одесских склонах в послевоенной Одессе.

Конечно, Ближние Мельницы – это был какой-то неведомый край одесской земли. Как-то приехав в Питер, пытаюсь объяснить нашему приятелю, где мы теперь живем. Он бывал у нас на Кузнечной, а я ему что-то втолковываю про одесские Черемушки. Кажется, объяснила. Вдруг он воскликнул: «Так что, вы теперь живете за Ближними Мельницами, куда Гаврик водил Петю к брату Терентию? Так бы и сказала сразу!». А приятель был коренным петербуржцем.

Изя Шлосберг Моя любовь к Пете и Гаврику была почти домашней, свойской, как к мальчикам из нашего или соседнего двора. Другое дело – возвышенная, робеющая любовь к Николеньке Иртеньеву! И все Николенькины печали, и все радости (ну, хоть право наконец-то надеть панталоны со штрипками, как у взрослых!) я готова была делить с Николенькой. Правда, я не могла разобраться, кого же я люблю больше – самого Николеньку или добрейшего Карла Ивановича. Из толстовской трилогии именно «Детство» перечитывалось бесконечно и всегда с упоением!

Я вспомнила только некоторые книги, стоявшие у нас на этажерке. Они были читаны-перечитаны, но кроме них в доме постоянно читались книги, взятые у подружек, у друзей родителей, потом и в библиотеках.

И хоть перед летними каникулами «Пионерская правда» печатала список книг, которые необходимо было прочесть в течение лета (и они прочитывались!), но никакого «планомерного» чтения не было. Читалось все!

И одно другому не мешало. Горючие слезы, доходившие до рыданий, проливались над «Хижиной дяди Тома», «Принцем и нищим», «Дэвидом Копперфильдом» и романами Лидии Чарской, будь то «Лизочкино счастье», «За что?» или «Княжна Джаваха». Сколько язвительной критики, сколько критического яда было вылито на голову бедной писательницы и на ее романы. Наверное, справедливо. Я с тех далеких лет, естественно, не только их не перечитывала, но даже не держала в руках. Но вспоминаю, сколько жалости и сострадания в моей неискушенной в литературных тонкостях душе вызывали судьбы героинь Чарской, сколько неподдельных слез было пролито на рассыпавшиеся, от времени, затертые страницы ее книг, я нисколько не жалею о том, что в детстве читала Чарскую.

Конечно, были попытки со стороны старших блюсти какие-то возрастные пределы. Сестры читали Мопассана и Золя. Мне не давали. Звучало убийственное: «Ты еще маленькая!». У-у-у-у! Приходилось читать в их отсутствие, тайком. Какие-то слова и ситуации были совершенно непонятны. Но спросить нельзя – ведь тайком! Помню, как, читая синие тома сочинений Шеллера-Михайлова, никак не могла понять, почему все время наталкиваюсь на неправильное написание слова – кокотки. Ведь правильно – кокетки! И почему герои так часто восклицают: «Поедем к кокоткам»! Что они делают у этих кокеток?!

И еще одно воспоминание о Шеллере-Михайлове. Одна из героинь критически отзывается о желтом платье с зеленым поясом другой героини (зеленый пояс на розовом платье чеховской героини, по-моему, появился позже) – совершенно уничтожающе: «Яичница с луком!». Вот и все, что осталось в памяти от нескольких томов Шеллера-Михайлова. Мало?. Но есть же книги, от которых и этого не остается.

Естественно, что не только горючие слезы вызывали книги. Можно было хохотать до слез, читая «Приключения Тома Сойера» или в тоненькой книжке «Библиотечки «Огонька» (романы еще не были переизданы) отрывок из «Двенадцати стульев» про Эллочку-людоедку.

Сколько досады вызывала хранившаяся там же, на этажерке, старенькая книжка, в которой отсутствовали первые страницы. Это был «Овод» Лилиан Войнич. Мне приходилось самой догадываться о круто завязанной интриге, и каким облегчением стало прочтение книги, вновь изданной через несколько лет, со всеми страницами, подтвердившее мои догадки…

Так случилось, что еще одна книга, «немного беременная», как говорит в таких случаях наш друг Сергей Зенонович Лущик, лишенная последних страниц, то ли кем-то подаренная (тогда не стеснялись таких «ущербных» подарков), то ли купленная сестрами на каком-нибудь книжном развале, появилась на этажерке позже. И любовь к ее герою вытеснила из моего сердца и Петю с Гавриком, и даже Николеньку Иртеньева. Это был «Кюхля» Юрия Тынянова. Бедный Кюхля! Я готова была бежать с ним топиться в Царскосельском пруду, вызывать на дуэль друзей-насмешников, негодовать по поводу эпиграммы «так было мне, мои друзья, и кюхельбеккерно, и тошно», и вместе с тем не могла, сквозь слезы сострадания не хохотать над несуразностью долговязого Кюхли. Тогда я влюбилась в Лицей. И в Пушкина. В юбилейном однотомнике Пушкина, стоявшем на полке этажерки, было много портретов – самого поэта, лицейских друзей, героинь «дон-жуанского» списка Александра Сергеевича. Только после «Кюхли» они в моем воображении ожили, задвигались, обрели голоса. Заветная книга!

Изя Шлосберг И все же, возвращаясь к книгам детства, я вспоминаю одну, ни автора, ни названия которой я не помню. Не помнят и мои сестры.

Холодным осенним днем мама пошла на Привоз. Денег не было. Какие-то гроши. Не помню, может, мама взяла из дому что-нибудь продать, а, может, надеялась на эти гроши что-то купить. Во всяком случае, ничего съестного купить ей не удалось. Удрученная, мама покинула Привоз и при выходе увидела женщину, продававшую какую-то книгу.

Мама пришла домой и сказала: «Девочки, я вам ничего не купила из еды. Но зато я купила вам книгу!».

Мы, три мамины девочки, смотрим теперь друг на друга и пытаемся вспомнить, какую же книгу в тот день мама нам купила! И к своему стыду, возведенному в куб, вспомнить не можем. Но главное воспоминание осталось.