RSSТАТЬЯНА КВИТНИЦКАЯ ● БЫТЬ КАТЕРИНОЙ ● ПАМЯТИ КАТЕРИНЫ КВИТНИЦКОЙ
Каждый несёт свой крест. Кто-то болен и несчастлив, кто-то горбат и уродлив, а кто-то талантлив. Еще хорошо, если это просто способности, стремящиеся к высокой планке таланта, но совсем плохо, если это талант с походом в гениальность. Тогда всё. Безнадёжно. Приговор, который обжалованию не подлежит.
Катя была талантлива – безоговорочно, однозначно, без всякого снисхождения. Свой щедро-принудительный дар она пронесла как факел, озаряя, обжигаясь, сгорая. На алтарь поэтического совершенства было брошено всё – семья, близкие, судьба. Исключительно во имя магии слова…
… искала я выгоды виршей,
Почитая их кладом,
что было, конечно, не так…
Поэтическое мастерство стало фетишем, культом, самоцелью и доводилось до абсолюта.
Накопляла себя.
Каждый слог был сто раз проговорен.
Стыл строжайший чекан
на холодном лице серебра.
Вон монеты мои –
под кислотным дождём на подворье,
На собачьих задворках
монетного горе-двора…
Ситуация усложнялась и тем, что по сути она была поэтом трагическим. И не потому, что трагичная судьба привела её к этому. Скорее наоборот. Свою, в общем-то, достаточно благополучную жизнь она сознательно (или подсознательно) подгоняла, адаптировала, режиссировала под трагедию. Как писала Вера Инбер, «…потому что когда нам как следует плохо, мы хорошие пишем стихи».
ТРАГЕДИЯ воспринималась как источник вдохновения, стимул и пусковой механизм высокого творчества (не только на уровне подсознания, но и вполне осознанно), что определяло стратегию восхождения к поэтическим вершинам, способность воспарить и увидеть невиданные дали.
Пока ты так безжалостно глядел,
А сердце моё падало отвесно,
Я думала: «Ну, что ж, в моей беде
Нуждается российская словесность.
Теперь мой каждый выморочный плач
Принадлежит её святому горлу».
И я тогда порадовалась горю,
Как самой благотворной из удач.
Интересно, что трагизм касался в основном поэзии. В жизни она не была ни нытиком, ни меланхоликом, плакала крайне редко («тугоплачей была, тугоплавчей была молибдена»). Невзгоды переносила стойко, даже как-то философски-равнодушно и отрешенно-спокойно. Реальные неприятности её волновали мало. Да и невзгоды чаще всего были рукотворные, созданные ею самой.
Помню, я прочитала своему учителю академику В.В.Фролькису, большому поклоннику Катиной поэзии, её очередное стихотворение:
Волк, попавший в капкан,
сам себе отгрызающий лапу,
Мой учитель и брат,
повторяю твой сильный пример.
Помутившийся разум
и сердца разболтанный клапан
Отгрызаю зубами
от прежних надежд и химер.
Его вопрос «Но почему так трагично?» поставил меня в тупик. Действительно, почему? Ведь никаких реальных причин, никакого объективного материально-духовного субстрата для этого не было. Разве что – очень плохое зрение и возможная перспектива слепоты. Но и этого не случилось. Более того, две удачно сделанные операции полностью излечили сильную близорукость. У меня сохранилось ощущение, что она и не очень-то этому обрадовалась. Ведь было утрачено нечто важное из привычно – трагического самовосприятия.
Мы пришли для озаренья,
Остальное – слепота.
Что, мое исчадье зренья,
Вскинем руки для креста?
И еще был БУНТ. Всегда и во всём. Она бунтовала против власти, родителей и мужей, против правил и авторитетов, против быта и покоя, но главное – против самой себя. И бунт этот был всеобъемлющим, беспощадным и, в конечном итоге, разрушительным. Он был её подвигом и приговором.
Прямой завет семьи старинной,
Напрасный подвиг с детских пор
Быть неизменно Катериной,
Самой себе наперекор!
Однажды к нашей бабушке приехали родственники из Пензы. Замечу в скобках, что бабушка, родившаяся в 1882 году, принадлежала к дворянскому сословию (со всеми вытекающими последствиями) и полностью соответствовала стереотипу. Приехавшие пожилые дамы в буклях и камеях также были «с раньшего времени». И вот, когда эта живописная кавалькада чинно и торжественно двигалась по улице, вперёд вырвалась маленькая 6-7-летняя Катя с громогласным кличем: «Шпана, за мной!!!». И так было всегда. Она шокировала и фраппировала, воодушевленно швыряя камни в тихую заводь.
И еще была битва за СВОБОДУ. Постоянная и бескомпромиссная. Не на жизнь, а на смерть. Но свобода предполагает мятеж, а «мятеж» навсегда повенчан со «смятением».
Свободу мне! Мала любая плата,
Лишь бы свобода! Вот её цена:
Непрочно, как прореха и заплата,
Сама с собой я соединена.
Свобода личности неразрывно сочеталась со свободой творчества. Её вольное перо меняло законы речи, стилистики и стихосложения. То, что она делала со СЛОВОМ, завораживало и зачаровывало, казалось головокружительно-невероятным.
Кентавр! И на тебе тавро!
И ты примкнул к чьему-то стаду.
И лишь со мною нету сладу,
И всё вольней моё перо.
Трагическое восприятие мира, мятежный бунтарский дух и безудержное свободолюбие – это опасный коктейль. Надеяться на пощаду не приходится.
Быть Катериной – труд и пытка,
Не пожелаешь и врагу…
Родилась Екатерина Квитницкая-Рыжова (поэтическое имя – Катерина Квитницкая) 19 февраля холодного и голодного послевоенного 1946 года. Родилась в страшную бурю, о которой писали газеты. В папином архиве сохранилась газетная вырезка, посвященная единственному младенцу, родившемуся в разгар разыгравшейся стихии. Врачи советовали назвать девочку Викторией, но этого не случилось, поскольку обе бабушки были Екатерины. Родилась она недоношенной, весом 1кг 800г. Несколько месяцев в доме жила монахиня, которая помогала выхаживать ребёнка. Кормление происходило круглосуточно, каждые два часа. Девочку всё время обкладывали грелками, постоянно что-то распиливали, чтобы топилась печка. Очень скоро она перешагнула опасную грань, одержав полную победу в борьбе за жизнь.
Притаившись,
как ведьма в церковном дворе,
Я жила в декабре,
а потом в январе,
Пока некто февраль
меня выбрал на танец.
По-старинному низок
был первый поклон.
Он был очень немолод,
не очень влюблён,
Но мне чудилось,
что на него устремлён
Близорукой судьбы
указательный палец.
Моей шалой судьбы
указующий перст,
Безусловно,
чертил отличительный крест…
Катя была талантлива от рождения. Как рождаются блондином или брюнетом, она родилась талантливой. Уже в трёхлетнем возрасте говорила стихами. Как-то гуляя с папой по лесу, она свалилась в ямку. Отряхивая её, и одновременно проводя разъяснительную работу о пользе такого занятия, как смотреть себе под ноги, папа начал формулировать выводы. Но она его опередила, заявив:
«Чтоб не было такой беды,
По лесу с папой не ходЫ».
В школьные годы её стихи, печатавшиеся в «Пионерской правде», читала вся страна. Ими открывали съезды, утренники и линейки. Нашу школу заваливали письмами. Тысячи ребят в одночасье захотели переписываться с талантливой девочкой. Кто-то предлагал дружить, а кто-то признавался в любви.
Но не только советские школьники смогли оценить масштабы её таланта. Это понимали и родители, очень рано осознавшие, какую незаурядную дочь послала им судьба. Тем более, что к числу «интеллигентов в первом поколении» они не принадлежали, культура была не благоприобретенной, а потомственной. В генетической памяти присутствовали высокоинтеллек-туальные предки, имевшие по нескольку дипломов элитарных ВУЗов времён Дома Романовых – юристы, инженеры, адмиралы, генералы, профессора. В разные исторические периоды друзьями семьи были певцы Леонид Собинов и Антонина Нежданова, её муж дирижер Н.С.Голованов, классик эволюционной биологии И.И.Шмальгаузен, академики–филологи Н.К.Гудзий и А.И.Белецкий, ближайшие родственники Михаила Булгакова, а также многие другие представители творческой элиты той эпохи.
Порождением этой загадочной субстанции – сплава генетической интеллигентности и глубинной образованности, был наш отец, доктор медицинских наук, профессор Юрий Николаевич Квитницкий-Рыжов, человек огромной культуры, энциклопедических знаний и всеобъемлющей эрудиции. Его любовь к литературе и поэзии была безмерной. Общение с выдающимся отцом стало тем мостиком, через который осуществлялась преемственность культур, тем родником, из которого черпались богатства познания и сокровища интеллекта, тем источником, который дарил бесценное чувство литературного вкуса и ощущение истинной красоты Слова.
Но отношения Отца и дочери не были отношениями донора и реципиента. Катя и сама бесстрашно пускалась в свободное плавание по бескрайним просторам мировой культуры. Читала она круглосуточно, запоем. Ночью настольная лампа тщательно пряталась под одеялом, и лишь узкая полоска света выдавала нарушительницу режима. Наши кровати стояли рядом, и я одна знала, что она читает ночи напролёт. Именно тогда начала быстро прогрессировать её близорукость.
Блестящая память, яркое неординарное мышление и поразительная способность к самообразованию, помноженные на счастливую возможность общения с удивительным отцом, создали феномен Катерины Квитницкой, одного из наиболее образованных гуманитариев своего времени. Она знала решительно всё и обо всём, в первую очередь, конечно же, о поэзии.
Восхождение к высотам человеческого духа происходило синхронно с восхождением к вершинам поэтического мастерства. Юношеские стихи становились пугающе зрелыми. Большой приятель родителей, известный украинский поэт Платон Воронько первым забил тревогу. Он утверждал, что растёт поэт с огромным дарованием и, следовательно, что-то необходимо предпринимать. Немедленно были организованы «очные ставки» с классиками- современниками. Аудиенцию у замечательного поэта Николая Ушакова Катя очень ярко описала в небольшом эссе «Встреча с мэтром», которое приведено в этой книге. Была и поездка в Москву к выдающемуся литературоведу академику Н.К Гудзию. Тогда же появились юношеские стихи:
О маститые критики, реформаторы слова,
Осудите стихи мои, я к ответу готова…
Добрались даже до Анны Ахматовой. Папин приятель, известный ленинградский гистолог профессор Владимир Павлович Михайлов, был её хорошим знакомым. Будучи у него в гостях, я держала в руках сборники стихов Ахматовой, в которые она собственноручно вписала строфы, вычеркнутые цензурой. Именно профессор Михайлов передал Анне Андреевне Катины стихи. Её слова «Я хочу видеть эту девочку» остались с Катей на всю жизнь, но их встреча так и не состоялась.
Итак, родители не только были в состоянии оценить её дарование, но и делали всё, чтобы помочь ей – морально, духовно, организационно. Катя была их гордостью и надеждой, кумиром и наградой. Я с полным основанием и с полным правом утверждаю, что ниспровергательские мотивы, возникшие в её позднем творчестве (уже после смерти отца), создание образа изгоя, «рыцаря, лишенного детства» и нелюбимого ребёнка – плод поэтической фантазии, не имеющий ничего общего с реальностью.
Гуртом обмоют и помажут миром,
И окропят водицею святой,
Поскольку зажилась я в этом мире,
Где родилась я круглой сиротой.
Это не более чем поэтический образ, не связанный с биографическим реализмом, - ни на документальном, ни на духовном уровне.
Понятно, что родители тщетно пытались обуздать эту строптивую натуру, ввести её в какие-то рамки, от чего-то уберечь и предостеречь, что-то предвосхитить и предотвратить. Им можно только посочувствовать, поскольку это занятие было изначально безнадежным. Уберечь Катю от Кати было не под силу никому. Вся её жизнь изобиловала сражениями, восстаниями, баталиями, поражениями и викториями. При этом уж кому-кому, а родителям доставалось всегда и по полной программе.
В новогоднюю ночь, в год вторжения советских войск в Чехословакию (1968), Катя учинила настоящий скандал, да еще с продолжением – с прологом и эпилогом. В числе гостей, встречавших с нами Новый год, был папин большой друг генерал Жуков Сергей Евгеньевич, военный лётчик, приятель и однополчанин Чкалова, впоследствии – известный художник. Его супруга, женщина яркая, интеллектуалка и журналистка, имела неосторожность одобрительно отозваться о чехословацких событиях. Вот тут и началось. Катя взорвалась негодованием, сообщив, что она обо всех думает, а заодно – о советской власти, компартии, гнилой системе и т.д. И понеслось… В итоге, она хлопнула дверью и ушла из дома. Праздник был безнадежно испорчен. Но этого ей показалось мало. По горячим следам она написала Жуковым разгромное письмо, где четко разъяснила своё отношение к современной действительности вообще и к ним лично, в частности. Конечно, это был не 37-й год, а 69-й, но и этот период был достаточно реакционным. Только из уважения к папе Жуковы вернули ему это письмо, которое могло бы погубить не только Катю, но и всю семью.
В то же время все жизненные катаклизмы неизменно разворачивались на фоне невероятной радости, которую дарило её творчество. Ведь читая её строки, можно было простить многое. Удивительная образность, фантастическая метафоричность, взрывоопасная талантливость – были искуплением и наградой.
Брела, брела – нелепо, слепо.
Был снег – без краю и конца.
Лежал он гипсовый, как слепок
Земли посмертного лица.
Кто же ещё мог сказать: «О, что осталось нам, толчёным в этой ступе,
Идущим по стерне подкошенных надежд»?
Или же – в балладе о гусях, которые спасли Рим: «Что мне жирная пыль кровопиевых ваших дорог»?
Кто же ещё мог так неожиданно описать одиночество?
Тебе, мой милый, не понять
Угрюмую судьбу скитальца.
Все, все покинули меня.
И даже ноготь сходит с пальца.
Её строки становились афоризмами, их цитировали, пели под гитару, не зная имени автора, и даже не интересуясь этим.
На Лысую крутую гору,
Как альпинистка, я взошла.
И стала ведьмою от горя,
Но утешенья не нашла.
Попытка отыскать в её творчестве что-то самое лучшее, самое яркое и самое сильное обречена на провал. На каждой странице – находки, перлы, шедевры. Проще идти другим путём – искать что-то более слабое. Но, как известно, поэтов судят по их вершинам, а не по лабораторным работам. Перелистывая её книги (при жизни, кроме журнальных публикаций, вышло три поэтических сборника – «Козырная карта», 1998; «Кровословье», 2003; и «Ять», 2006), погружаешься в невообразимый мир образов, попадаешь в магическую биосферу её таланта, подпадаешь под безоговорочную юрисдикцию её Слова, рифмы и ритма. И поиск «лучшего», как погоня за горизонтом, оказывается безуспешным. В конечном итоге, всё определяется настроением читателя, его уменьем видеть и слышать, чувствовать и воспринимать.
Светило солнце к сведенью земли.
Все щели конопатило собою.
И был залив. Да, кажется, залив. . .
Зелёный, впавший в детство голубое.
Или же совсем иначе:
Однажды сердце участится,
Как расплясавшийся дикарь.
И я припомню тот декабрь
С его дворянскою частицей.
Или же динамичное и глубинное:
Мне по ноге такой канат.
Он мне удобен для прогулки.
Над злом, добром, над залом гулким,
Над всем на свете – над и над…
Надземно так, надменно так –
Иду, иду – и шнур пружинит.
Всё в цирке есть. И только лжи – нет.
И барабаны брызжут в такт…
Ну а теперь о главном – о любви. Не знаю, как разграничить – «в жизни» и «в творчестве». Здесь всё смешалось причудливо и неистово. Её любовь была подчинена поэзии, а поэзия подчинена любви. Ведь зачастую она была «…не повод для знакомства, а пожива для стиха».
Подозреваемый в любви!
Я предъявляю вам улики.
Взгляните: справа пьяный дождь
идёт шатаясь и скользя.
Взгляните: слева белый свет
тому дождю равновеликий.
Сознайтесь же, что в этот день
вам не любить меня нельзя.
Подозреваемый в любви!
Вот ваши ночи-одиночи.
И ваши верно потому
во тьму уставлены глаза.
Сознайтесь же, что в эту ночь
меня вы видите воочью.
Сознайтесь же, что в эту ночь
вам не любить меня нельзя.
Первая «юная» любовь оказалась симптоматичной и не предвещала ничего хорошего. Тогда как все нормальные школьницы влюблялись в старшеклассников или киноартистов (подстерегая их повсюду и выстраиваясь в очередь за автографом), она влюбилась в безвременно ушедшего (в возрасте 37 лет) Жерара Филипа, навечно оставшегося молодым и романтичным. Да как влюбилась! Взахлёб! С головой! Но именно такая страсть была ей созвучна, поскольку присутствовала трагическая недосягаемость и абсолютная безнадежность. Кстати, будучи через много лет во Франции, ей таки удалось встретиться с его вдовой Анн Филип.
Вся жизнь семьи была немедленно переведена в режим чрезвычайного положения – всепоглощающего культа Жерара Филипа. Любыми способами добывались его портреты, выискивались статьи, ему посвященные, из журналов вырезались его фотографии. Если в каком-то кинотеатре шел фильм с его участием, Катя проникала в аппаратную и добывала обрывки киноплёнки с изображением кумира. Если нужных разрывов не случалось, она умудрялась уговорить киномехаников вырезать желанные кадры. Однажды Катя исчезла. Ужас родителей был понятен – школьница, несовершеннолетняя, с ветром в голове. «След Тараса отыскался» в Москве, куда она срочно выехала, так как в каком-то кинотеатре повторного фильма крутили «Фанфан-Тюльпан» с её кумиром в главной роли.
Страсть к Жерару Филипу имела вполне конкретные, осязаемые последствия для всей дальнейшей судьбы. Во-первых, профессия. Мы с Катей учились в украинско-английской школе № 92, бывшей коллегии Павла Галагана, где когда-то готовили мальчиков для дипломатической службы. Превратившись в общеобразовательную школу, куда стали принимать и девочек, она сохранила традиции углублённого преподавания иностранного языка. Катя знала английский довольно прилично, поскольку способностей к языкам ей было не занимать, но в связи с «Жерароманией» стремительно выучила французский.
Мама нашла ей преподавателя француза – сына русских эмигрантов, вернувшегося в Советский Союз в тридцатилетнем возрасте. По-русски он говорил грассируя, с сильным акцентом. Мы называли его Мишель Матвеевич или месье Мишель. Стиль его речи был очень своеобразным: «Пожиляйте пгивет вашьей маме». Очень скоро Катя стала говорить по-французски не просто хорошо, а блестяще, с акцентом южных провинций, откуда был родом месье Мишель. Во всяком случае, во Франции за иностранку её не принимали.
Французский был для неё не просто иностранным языком. Он вошел в её сознание, мировосприятие, в геном, став неотъемлемой частью её бытия.
Вот истинная
ФОРМУЛА МЕНЯ:
Я близорука.
Постоянно мёрзну.
Курю и пью.
Люблю крепчайший кофе.
Владею иностранным языком.
(Сказать по правде, он владеет мною).
Я привлекалась к Страшному Суду.
Но им была оправдана вчистую
Ввиду чрезмерной тяжести улик.
Когда Катя училась в 11-м (последнем) классе, Киевский государственный университет им. Т.Шевченко объявил всеукраинский конкурс среди старше-классников на лучшее знание иностранных языков. Победители получали официальное приглашение для поступления (вне конкурса) на один из самых престижных факультетов – романо-германский. Катя приняла участие, естественно, по французскому языку.
Прекрасно помню тот день, когда я с утра до вечера промаялась в коридорах желтого (гуманитарного) корпуса КГУ, сопереживая происходящему. В первом туре писали сочинение, что повлекло огромный отсев участников. Второй тур предполагал устное собеседование с комиссией, состоящей из университетских преподавателей. Вот тут Катю поджидал настоящий триумф. Свободно пообщавшись на великолепном французском, она добила их знанием поэзии, почитав своего любимого Поля Элюара. Но когда выяснилось, что эта юная француженка является ученицей специализированной английской школы, судьба первого места была решена. Кстати, первое место по английскому языку получила Катина одноклассница, что было вполне предсказуемо в связи с особым статусом нашей школы.
Официальное приглашение для поступления в университет оказалось судьбоносным, так как училась Катя плохо, точные науки игнорировала, в школу ходила редко (вместо этого, взяв портфель, отправлялась гулять по склонам Днепра), соответственно, и аттестат получила малоутешительный. Ведь заставить её делать то, что она не хотела и не любила, было не под силу никому, в том числе и учителям. В одном из школьных стихотворений прозвучало бескомпромиссное: «Пожму дверные ручки, уходя». В отличие от школы, в университете она училась легко и радостно.
Таким образом, культ Жерара Филипа определил её профессию. А профессионалом она была классным. После окончания университета она поступила в издательство «Дніпро», куда помог устроиться известный писатель Михайло Стельмах, друг нашей семьи. Она работала в редакции зарубежной литературы, редактируя французские переводы украинской классики (в том числе и «Кобзарь» Шевченко). В советские времена такая популяризация украинской литературы во франкоговорящих странах (а также англоговорящих и прочих) осуществлялась на государственном уровне, невзирая на экономическую нерентабельность. Во времена независимости, когда его величество Рынок стал править бал, эта редакция распалась. В дальнейшем Катя переводила книги с французского, в основном, на украинский (реже – на русский) – от классиков марксизма, Поля Лафарга, до остросюжетных и детективных романов. В её переводе вышло не то 60, не то 80 книг. Но это отнюдь не всё и отнюдь не главное, к чему был причастен Жерар Филип.
Гелий Снегирёв (театральный актёр, писатель, журналист, кинорежиссёр, впоследствии диссидент), первый муж, герой целого пласта любовной лирики и отец единственного сына (конечно же Филиппа) был действительно очень похож на Жерара Филипа. И возраст был почти тот же. Когда они поженились, ему было 39 , а ей – 21, что послужило одной из формальных причин яростной борьбы наших родителей против этого брака. Помимо чисто внешнего сходства с Кумиром, он обладал огромным мужским обаянием, немного театрально-богемно-гитарным, но сокрушительным и неотразимым. В анамнезе уже было несколько жен и один сын, что, понятно, добавляло родителям революционного пыла в их неравной борьбе. Всё это «бородинское сражение», предшествовавшее Катиному замужеству, и развлекавшее славный город Киев, представляло собой грандиозное шоу, срежиссированное одним единственным режиссёром – самой Катей, которая то рвалась замуж, то объявляла, что её нужно спасать. То её укладывали в какую-то больницу, откуда Гелий её похищал, то верный друг Вадим Скуратовский увозил её к своим родителям в Чернигов (там её пытались якобы спрятать), откуда она сбегала, то еще какие-то бесконечные романтические сюжеты. В итоге, они обвенчались в глухом селе, и драматургия себя исчерпала.
КАТЯ И ГЕЛИЙ. Это отдельная глава и отдельная повесть. Об этом можно писать много, что они оба и делали. У неё – потрясающие лирические циклы и поэма «История любви», которую Белла Ахмадулина назвала лучшим, что она слышала на русском языке. У него – главы из «Романа – доноса», наполненные Катей. Его знаменитый рассказ «Роди мне три сына», напечатанный А.Твардовским в «Новом мире» (о котором Константин Симонов писал, что это лучшее произведение о войне), был также написан на взлёте любви к Кате.
Мне, как сестре, по-видимому, надлежит поделиться воспоминаниями об их семейной жизни. Но я даже приблизительно не представляю, как это сделать, за что ухватиться, с чего начать и чем закончить. Ничего целостного. Память выдаёт только отрывки, самодостаточные и взаимоисключающие, сумбурные и бессистемные. Лучше всего сказал о них Ф.Тютчев: «О, как убийственно мы любим…». Да и сама Катя сказала не хуже:
Побелела вся округа.
Неурочно шли снега.
Мы любили не друг друга.
Мы любили враг врага.
И еще о том же: «Неуживчиво мы жили в тесноте одной судьбы…».
Тема любви-войны, любви-сражения, любви-сожаления, потери и раскаяния надолго вошла в её творчество. Она развивала её глубоко и талантливо, с полным знанием дела.
Мы вышли на тропу войны,
Нежнейшей беспощадной битвы.
И наши не слышны молитвы,
И наши раны не видны.
Пускай они стоят пока,
Твои преграды и помехи.
Но я муштрую для потехи
Свои потешные войска.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, не помилую любя.
Беду не разведу руками.
Коса уже нашла на камень.
И я уже нашла тебя…
Мне кажется, что самая пронзительная, талантливая лирика возникла после их разрыва и – по восходящей – после его трагического ухода из жизни. Ведь трагизм утраты, безнадежность и безысходность были её поэтической стихией. Счастливые будни её никогда не привлекали и, тем более, не вдохновляли. Писать о них она не умела и не хотела.
Ты бессмертен вполне.
Я тебя прокляла
Ледяными словами
любви и таланта.
Мы – как свечи в ночи –
доживаем дотла –
И себе – палачи,
и себе – дуэлянты.
Любовь в настоящем времени – сейчас и сегодня – Катерину-поэта интересовала значительно меньше, чем любовь утраченная, безвременно и безвозвратно ушедшая. К первой она относилась небрежно-снисходительно: «Вы мне курили фимиам, а я курила сигареты». А вот вторая – становилась Темой, вдохновением, высокой нотой, пронзительно звучащей в её стихах.
Зачем мой обезумевший магнит
К твоим прикован драгоценным рудам,
К серебряным ночам и медным утрам,
К железным струям, влившимся в гранит?!
Как туфли ночью, прежние следы
Хочу обуть, да жаль – ступаю мимо.
Я в том «давно», которое «давным»,
Здесь шла иначе – я была любима…
Теперь, вдали от цинандальских роз,
Из-под коронной изгнанная сени,
Я стала жить – как змеи в сенокос –
Меж трав, и косарей, и опасений. . .
Конечно, Гелий – её самая сильная и глубокая любовь. Но это стало понятно много позже. А тогда, на фоне взлётов и падений их бурной жизни, заподозрить такое было трудно.
Ах, разве надо было столько лет
Бесчинствовать, казниться, баламутить,
Чтобы понять: любовь отнюдь не данность,
А отнятость того, чего вовек нельзя отнять,
А уберечь – тем паче.
Любовь бывает завтра и вчера,
И никогда – сегодня.
Боже, Боже!
ETERMENANDO –
Смертный приговор…
Он был не просто интересен и хорош собой. Он был Личность – сильная, яркая, незаурядная. Его героический финал доказал это с полной определённостью. В отличие от Кати, Гелий не был заядлым диссидентом, о чем свидетельствовало хотя бы то, что он занимал достаточно высокие административные посты. А его родной дядя, поэт Вадим Собко, был хрестоматийным советским классиком, обласканным властью. Диссидентом, в конечном итоге, его сделала внутренняя порядочность. Когда нужно было выбирать между подлостью и доблестью, он выбрал последнее и пошёл до конца – открытый вызов властям, арест, болезнь, смерть. Ему было всего 51 год.
В историческом плане показательна динамика взаимоотношений наших родителей с Гелием. Начинаясь как бурное противоборство с немолодым богемным Дон-Жуаном, умыкнувшим нашу юную и талантливую девочку- красавицу, они переросли в доброжелательно-сочувственные. А в итоге – папа, чуть ли не единственный из всей семьи, до конца жизни ухаживал за его могилой, неизменно заказывая поминальные церковные службы за упокой его души.
Гениальность прозорлива. Её пророчества граничат с ясновидением. Не могу вспомнить, кому из мужей посвящено стихотворение «Венчальное», но оно по праву может принадлежать любому из них – и Гелию, в первую очередь.
…А путь по ухабам – расхлябан, раскатан.
И прибыль известна – тюрьма да сума.
На вечные муки венчается с Катей
Тот кладоискатель, сошедший с ума.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ему б отступиться, искус – да отринуть,
Умом проясниться, лицом воссиять!
Раб божий, раб божий и раб Катерины,
Цикутой наполнена чаша сия!
«Гряди голубица» положено петь ли,
Пока он болезный от радости пьян,
Шутя продевает головушку в петлю
И руку – в колечко, и ногу – в капкан?..
Когда Гелий умер, Кате было 32 года, а разошлись они еще раньше. В тот период она была не просто красива, интересна, экстравагантна, но и по-настоящему неотразима. Искрометный темперамент, помноженный на сокрушительную талантливость, блистательная эрудиция и шокирующее остроумие, яркая внешность и соблазнительная фигура – творили чудеса. Она была владычицей дум и царицей бала. Поклонники, обожатели, воздыхатели, почитатели – штабелями, имя им – «легион».
Завсегдатаи – завсегдали,
Ухажеры – прудили пруд…
Не могу не повторить четверостишие замечательного поэта Леонида Вышеславского, обращенное к ней:
«Крою Ваш профиль я из жести
Февральских стынущих небес –
Пленительнейшая из женщин,
Первейшая из поэтесс!».
Работая в издательстве «Дніпро», Катя была редактором его поэтического сборника. На презентации её главной книги «Козырная карта» Л.Вышеславский прочитал шутливое стихотворение «Рождение Афродиты». Понимаю всю абсурдность пересказа стихов «своими словами», но, тем не менее, попытаюсь. Высоким поэтическим слогом в двух или трёх строфах красочно, образно и витиевато описывалось рождение Афродиты из пены волн. А концовка была короткой и категоричной – но я не знал, что рождалась редактор моя.
Началась непрерывная череда романов, приключений, головокружительных побед – от генеральных конструкторов до таксистов. Собственно, всё это начиналось (намечалось) еще при Гелии.
Я отравлю твои колодцы
Воспоминаньем Катерины.
И станут иглами колоться
Твои подушки и перины.
Твои глаза – и в свет и в темень –
Картину выглядят едину.
И – прозорливы сновиденья –
Сновидеть будешь Катерину.
Заздравно будешь и посмертно,
Заглазно будешь и прилюдно
Хвалиться, что богат несметно,
Что Катериною полюблен.
Я подожгу твои постройки
От Катерининых жаровен.
Жить станешь в доме, как в остроге…
И день за год, и час неровен…
Одним из наиболее сильных увлечений, оставивших яркий след в её творчестве, был умный, красивый и незаурядный Отар Гвахария, давний приятель Гелия. Он был генеральным директором какого-то крупного объединения (что-то связанное не то с компьютерами, не то с космонавтикой, не то с обороной). Именно Отар приобщил Катю к Грузии и её культуре, ввёл в круг грузинской литературной элиты, организовал публикации её стихов в эксклюзивном по тем временам журнале «Литературная Грузия». Старый Тбилиси, история древнего зодчества, виноградная лоза, неповторимый колорит грузинского застолья – ярко воспеты в её стихах.
С лёгкой руки Отара она начала переводить грузинских поэтов – Галактиона Табидзе и Георгия Леонидзе. Её переводы, наряду с переводами Б.Пастернака и Б Ахмадулиной, вошли в золотой фонд всемирной поэзии. «Эфемера» Г.Табидзе остаётся шедевром поэтического перевода. Каким-то магическим способом в канву стиха был вплетен топот конских копыт.
Неустанно, неуклонно мчатся кони от погони.
Я седлал и я стреножил синих коней всех времён.
Разве кто во время оно мог догнать Галактиона?
Кто теперь его догонит, если всех быстрее он?..
Синегривый конь горячий, топот мерный, всадник первый.
Кто, когда, какою клячей обогнать меня грозил?
Кто скакал со мною вровень? Я – поэт до нитки нерва.
Разве я хоть каплей крови, хоть кровинкой не грузин?!
Запорошен и завьюжен, путь мой в небе обнаружен.
Конь ретивый, синегривый дышит ветром перемен.
Он не взмылен, не натружен, не теснит его подпружье.
Город должен быть разрушен, если город – Карфаген!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заболочено, и гнило, и постыло наше горе.
Даже адские горнила все грехи испепелят.
Но, пристрожен и пришпорен от моих фантасмагорий,
Средь небесных плоскогорий конь гарцует не пыля.
Иноходец за границы безграничного стремится.
Грива синяя струится, сила нервная кипит.
Люди, люди, блудят, блудят и к нему вздымают лица,
Но напрасно падать ниц им на следы его копыт.
Преисполненная скверны ночь преступней, чем галерник.
И луна за ней влачится, как чугунное ядро.
Пусть спасенье не случится в этом времени безмерном.
Эфемерно, эфемерно воровское серебро…
Я же сам, по крайней мере, тем богат, в чём разуверен,
И отдам своей химере всё, что видел наяву.
Раздаётся конский топот с сотворенья до потопа,
И, утопленник утопий, я всплываю и плыву…
Отар был не просто влюблён в Катю. Это было обожание, одержимость, обожествление. Естественно, ей под ноги было брошено всё – семья, карьера, судьба. Но она этого не приняла. Ведь она никак не вписывалась в рамки добропорядочной жены грузинского высокопоставленного мужа. Но на всю жизнь у неё сохранилось особое, нежное и трепетное отношение к Грузии. И еще очень важно, что грузинские интеллектуалы – литераторы по-настоящему оценили масштабы её таланта. Ведь чем-чем, а славой она не была избалована.
Дважды мужем (в разные годы) был Станислав Плуч, человек с талантливыми руками, художник-монументалист (металл, литьё, дерево). За одну из своих работ – великолепную огромную люстру, отлитую для киевского костёла на улице Трёхсвятительской, он удостоился письменной благодарности из Ватикана. И, конечно же, присутствовало лёгкое сходство с Жераром Филипом. Когда в конце жизни Катя сломала ногу, он вынес на своих плечах весь этот тяжкий период – был и нянькой, и медсестрой, и сиделкой. Его неожиданная скоропостижная смерть (за год с небольшим до Катиной) и предопределила её ранний уход.
Длятся корчи природы и
Белый свет мне постыл.
Жаль, что даму вперёд ты
Всё же не пропустил…
Поминальные стихи, ему посвященные, опубликованные в последнем прижизненном сборнике «Ять», пугающе предсмертно-пророческие:
Приобщён загробных таин,
Упразднён ты стал, как «ять».
Улетаю, улетаем. . .
Богу незачем пенять.
Поразительно, но в последние месяцы, когда она была прикована к постели и уже очень мало напоминала прежнюю Катю, появился один из мужей, который был моложе её на 12 лет, и с которым она прожила на удивление долго. Этот молодой, полный сил мужчина трогательно ухаживал за ней, приносил цветы и вино, часами сидел у её изголовья и читал ей стихи. Поистине, в этой жизни очень трудно что-либо понять, особенно из области чувств, да к тому же – людей незаурядных. Но что можно утверждать с уверенностью, так это то, что мужским вниманием она не была обделена никогда.
Да, мы помолвлены с тобой
всем тем, что я сумею молвить.
Отныне ты приговорён
к тому, что я проговорю.
Дарю тебе громоотвод
от всех и всех громов и молний,
И Новый год, и от щедрот –
вот эту храбрую зарю.
Была и оборотная сторона медали, к сожалению, обычная при таких эмоциональных перегрузках, удел многих избранных. Её горькие строки «Как бездарно душа захлебнулась и пьянством и блудом…», беспощадные к самой себе, были криком о помощи, которую никто так и не смог ей оказать – ни мужья, ни друзья, ни родные.
Умерла Катя 23 марта 2007 года. Что же можно сказать, оглядываясь назад? Можно ещё раз повторить за ней: «Быть Катериной – труд и пытка, не пожелаешь и врагу». И правда – никому не пожелаешь. Это при том, что объективно всё складывалось более чем благоприятно. С такими исходными данными, при таких условиях задачи, можно было претендовать на триумфально-счастливую судьбу. Но нет, не получилось.
Закройте дверь! Сквозит из декабря!
Сегодня май? Тем более закройте.
Мне жизнь кроил помешанный закройщик –
Из лоскутов. Есть худо без добра.
Закройте дверь. Сквозит из декабря.
В её жизни было действительно всё – гротеск и крайности, греховность и благость, поразительные победы и сокрушительные поражения. Она постоянно испытывала себя на прочность (а заодно и всех, кто находился рядом), горела в пламени, бросалась в прорубь, искала, теряла, находила, падала в пропасть и взлетала в небеса.
Да, я прошла пекельные горнила,
Да, я металась меж руин сожженных,
И хищников с ладони я кормила
И в губы целовала прокаженных.
Такая азартная игра с судьбой наказуема. Её ответные удары безжалостны, болезненны и беспощадны.
Ты не ошиблась, мной топили печь,
Меня топили в омуте печали,
Томили, бередили, поучали
И силились меня предостеречь.
Впустую…
Тема беспощадной судьбы звучит и в замечательной, пугающе сильной, шокирующей поэме «Страна Подзабория»:
А теперь – безо всякой утайки –
Как таёжному волку – тебе –
Расскажу небывалые байки
О своей небывалой судьбе.
Миловзорый ты мой подзаборец,
Да и я – отщепенка князей.
Что-то нынче мне пляска не спорится
На привычной канатной стезе.
Стань скорее слезлив и добрёшенек.
И всосавши по капле до дна,
Наконец ты поймёшь, что доброшены
Камни все, что бросали в меня. . .
Конечно, большим разочарованием, глубоко отпечатавшемся на всём творчестве, явилось и то, что настоящей поэтической славы, равновеликой её дарованию, не получилось.
Протяни, приятель, лапу.
Призабудем злость…
Мне и так не по таланту
В жизни воздалось.
Она очень хорошо сознавала, без ложной скромности, своё место в русской поэзии и понимала, какой порядковый номер ей принадлежал. Вслед за своей великой предшественницей Мариной Цветаевой, она с полным правом могла сказать: «Стихам моим, как драгоценным винам, настанет свой черёд». И она твёрдо знала, что черёд обязательно настанет, но не сейчас, а потом. А пока была гением-одиночкой, широко известным «в узком кругу ограниченных людей». Всю жизнь она писала «в стол», и к этому привыкла. Вместе с тем прекрасно понимала, что принадлежит к числу тех избранных, кто творит русскую поэзию.
Но никогда, даже в самую тяжелую минуту, она не пыталась разменять свой талант на мелкую монету благосклонности властей. Конъюнктурность и приспособленчество были для неё абсолютно не приемлемы. Расцвет её творчества пришёлся на непробиваемый железобетонный период застоя. Короткая хрущёвская оттепель, открывшая дорогу целой плеяде молодых и навсегда знаменитых поэтов, случилась слишком рано, когда Катя была очень юной, и поэтому её не коснулась. А затем надолго воцарились холодные сумерки. Единственно возможный путь, который был избран, – это молчание, громогласное и красноречивое, молчание как протест, молчание как приговор.
Во сне нам мерещились плахи
И кладбищ сырое быльё.
Как лейб-гренадёры в монахи,
Ушли мы в молчанье своё.
От приторных лживых соблазнов,
От лёгкой дороги в тузы,
Увёл нас правдивый и властный
Безмолвия чистый призыв.
Не даром, не даром, не даром,
Безвременно всех погубя,
Нас совесть – как в церковь татары –
Загнала в самих же себя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И пусть мне похвастаться нечем,
Но сердце утешено тем,
Что так велико красноречье
В бесславной моей немоте.
Но немота не была пассивной. Она была властной и грозной. Она была не поражением, а победой. И неспроста в её стихах очень часто возникает образ волка, гордого, дикого, загнанного, но не сломленного.
В дальнейшем не стоит по жизни влачиться,
Кого-то дичиться, за что-то ручаться.
Ведь больше уже ничего не случится,
Поскольку и нечему больше случаться.
Конечно, придётся ещё наловчиться
В дурацких двуречьях основывать римы.
(Уж если ребёнка вскормила волчица,
Подобные склонности – необоримы).
Вот кривописанье для кривопрочтенья:
Слепых сосунков этих было ли двое?
И больше ничто не имеет значенья.
И сузилось горло для волчьего воя.
Ответ – без вопроса, объявленный всуе.
Два взгляда, направленных в сторону леса.
Себя избирать, за себя голосуя, –
Как демократично и как бесполезно…
Мой равный и кровный, грозится растаять
Наш след подневольный по белому свету.
Но если нас двое, мы – серая стая.
И выбора нету. И выхода нету.
Она добровольно взвалила на себя ношу своей судьбы и упорно несла свой крест. Наградой ей было совершенство поэтического мастерства, высоты, на которые она взошла, Престол, который она заняла по праву, – «Великой княгини самодержавия стиха», по образному выражению В.Л.Скуратовского.
О, междуцарствия причастий,
Междуусобица стиха!..
Лишь междометиям стихать
Между удачей и несчастьем.
И достаёт нелёгких сил
В урочный час сказать об этом.
Так горько царствуют поэты –
Как самозванцы на Руси.
Я не знаю, достаточно ли мы, близкие, сделали для Кати. Наверное, нет. Но это было нам не под силу. Ведь сделать её счастливой, богатой и благополучной было невозможно по определению. Известный афоризм Козьмы Пруткова «Если хочешь быть счастливым, будь им» для неё оборачивался категорическим «Не хочу и не буду». Ей было дано всё: красота, отменное здоровье, ум, интеллект, хорошая семья, достаток, профессия, умный и незаурядный сын, абсолютная власть над мужчинами и обожание друзей. Но на другую чашу весов щедрой рукой был брошен большой талант поэта «Божьей милостью». И он перевесил всё остальное. И за него пришлось платить, и платить дорого – жизнью и судьбой.
Куда бежать избраннику, тому,
Кто в этом мире призван быть поэтом?
В кино, в библиотеку или в гетто,
Под поезд, в ресторан или в тюрьму?
Бессилен возраст, бесполезна лесть.
Он будет отрекаться снова, снова.
Но в смертный час он задохнётся словом.
Поэзия – смертельная болезнь.
Татьяна Квитницкая-Рыжова
доктор биологических наук, профессор, публицист
Катерина Квитницкая
БАЛЛАДЫ О САМОЙ СЕБЕ
Крестины
I
Я молода была, невинна.
Снег февраля был чист и бел.
Я помню: фея Кофеина,
Я помню: фея Кофеина
Мою качала колыбель.
Мне пела песню Кофеина,
Посмеиваясь озорно:
Расти большая, Катерина,
Расти большая, Катерина,
Мое кофейное зерно.
В морозный день, во время оно,
Оторвалась от солнца нить.
Спустилась фея Шампаньона,
Спустилась фея Шампаньона,
Чтобы меня благославить.
Мне эта фея тоже пела:
Расти, расти, мое дитя!
Смотри, какая всходит пена,
Как искры ярко и мгновенно
И расточительно летят!…
Когда моя споткнулась вера,
Однажды на закате дня,
Явилась фея Сигарера,
Явилась фея Сигарера
И стала утешать меня.
Ах, помню, помню вкус соленый,
Тот мед, топленый на огне,
Который фея Страстильона,
Который фея Страстильона
По- царски подносила мне!…
Баюкала и баловала,
Подбрасывала высоко…
Зачем же я с большого бала,
Как перепуганная баба
Бежала в полночь босиком?…
II
Накопляла себя.
Даже скаред, слуга ювелирший,
Жадно так не искал,
обметая хозяйский верстак,
Золотину свою,
как искала я выгоды виршей,
Почитая их кладом,
что было, конечно, не так…
Разоряла себя.
Уж поверьте, что целый термитник
Растащить бы не смог
так прилежно, как я разнесла,
Измельча, искроша
между всяческих Петек и Митек,
Христорадную душу
и крупную соль ремесла.
Накопляла себя.
Каждый слог был сто раз проговорен.
Стыл строжайший чекан
На холодном лице серебра.
Вон монеты мои –
под кислотным дождем на подворье,
На собачьих задворках
монетного горе-двора…
Разоряла себя.
Лишь на это имела права там,
В белокровной, холерной –
моей – среди чьих-то держав.
В урожденном Себе
надо жить, коль страна бесновата.
В урожденном Себе,
от позора себя удержав.
Накопляла себя.
Все едино – хоть поздно, хоть рано –
Между всем и всегда
провисает спасительный мост.
Голубиный помет –
на чугунном лице у тирана,
А у жертвы из черепа
Черви обедают мозг.
Я не знаю, откуда пришла,
и не знаю, зовут как.
Плохо помню Отчизну
и вовсе не помню родства.
Мне осталось одно –
кругосветное плаванье звука –
Нерушимый союз
накопительства и мотовства.
III
Быть Катериной значит: ведьмой.
Быть Катериной значит: той,
Кому опасный пламень ведом,
Берущий верх над красотой.
Кому присущи – смех от боли,
Неистовство и похвальба.
Быть Катериной – Божья воля! –
Несправедливая судьба.
Прямой завет семьи старинной,
Напрасный подвиг – с детских пор
Быть неизменно Катериной,
Самой себе наперекор!
Утраты бьют, потери учат,
Но, не раскаявшись ничуть,
Быть Катериной – эта участь
Лишь Катерине по плечу!
А сколько пито, сколько пито
В сплошном дыму, в шальном кругу!
Быть Катериной – труд и пытка,
Не пожелаешь и врагу…
Упрек тяжел. Успех случаен.
Сто здравых смыслов загубя,
Быть Катериной – означает:
Любить тебя, любить тебя…
Поэзия
Борису Пастернаку
I.
Не похвалой, не славой, не венцом
(Тем, кулинарным, — лавровым и гордым),
Она ложится оспой на лицо
И астмой перехватывает горло.
Сто тысяч слов, разрозненных в ночи.
Под утро начинается удушье.
И вот уже "Спасите наши души!"
Поэт в изнеможении кричит.
Куда бежать избраннику, тому,
Кто в этом мире призван быть поэтом?
В кино, в библиотеку или в гетто,
Под поезд, в ресторан или в тюрьму?
Бессилен возраст, бесполезна лесть.
Он будет отрекаться снова, снова.
Но в смертный час он задохнётся словом.
Поэзия — смертельная болезнь.
II.
А он умел, под свист и гогот,
Своих прозрений не щадя,
Слыть обезумевшим Ван-Гогом
На распростёртых площадях.
Не раз, не два, не трижды восемь
Он забывается в ночи,
Как забываются вопросы,
Сполна ответы получив.
На полустанке полуслова
Остановиться — нет больней.
И мой поэт справляет снова
Молчанья горький юбилей.
О, междуцарствия причастий,
Междуусобицы стиха!..
Лишь междометиям стихать
Между удачей и несчастьем.
И достаёт нелёгких сил
В урочный час сказать об этом.
Так горько царствуют поэты —
Как самозванцы на Руси.
Волковой
Волковой — охотник, подзывающий
волков, подражая их вою.
В. И. Даль
«Словарь русского языка», т. 1, стр. 233.
Обольститель — каков искусник! —
Даже нёбо в тоске прогоркло.
Ловчим блудом в проклятой кузне
Приловчил иудино горло…
Погубители рыщут в чаще,
Алчной глоткой своей присвоя
Бранный звук — смоляной, горчащий,
Загустелый — волчьего воя…
Что ж мы, волки, — матёры, стары,
Да легки на помине — сдуру…
Нам репей, царь-мурат, татарник
Продирал нательную шкуру.
Настигали нас волчьи гоны —
Так травили, что редкий спасся.
Соблюдали наши законы
Козодои и волопасы.
Во флажки загоняли гиком.
Вольный волк, он и в поле — воин.
Волчий бог! Не суди мне гибель
От срамной руки волковоя!
Пусть забьют — в топоры и в плети,
Закапканят, прошьют навылет.
Волчий бог, но пускай не эти —
Кто подслушивал, как мы выли…
Венчальное
К чему приохотил, к тому и принудил.
К чему приневолил, к тому пристрастил.
И каждой отсюда идущей минуте
Смертельную ношу придётся нести.
А путь по ухабам — расхлябан, раскатан.
И прибыль известна — тюрьма да сума.
На вечные муки венчается с Катей
Тот кладоискатель, сошедший с ума.
Кого же он любит? Чего же он хочет?
Зачем ему долю горчить-горевать?
Ведь был он удачлив и кладонаходчив,
И весел, и молод, и щеголеват…
Ему б отступиться, искус — да отринуть,
Умом проясниться, лицом воссиять!
Раб божий, раб божий и раб Катерины,
Цикутой наполнена чаша сия!
«Гряди, голубица» положено петь ли,
Пока он, болезный, от радости пьян,
Шутя продевает головушку в петлю,
И руку — в колечко, и ногу — в капкан?
Но он — неотступен и самоуправен.
И светится риз голубая парча.
Гусарствовать поздно. Вампирствовать рано.
Но гвозди к ладоням пора приучать.
Поминальное
I.
Как поживаешь там, в нигде,
В нерадости и в небеде,
Там, после дыма, после пепла,
В преддверьи рая или пекла?
Как поживаешь там, в нигде?..
Как поживаешь там, ни в чём,
В нехолодно, в негорячо,
Там, после боли, после боли
И после всей моей любови?
Как поживаешь там, ни в чём?..
Смотрел ли ты из тьмы иной
За той прозрачною стеной,
Как я с неистовою силой
Винилась прежнею виной
И поровну тебя делила
И с Господом и с сатаной,
Но не с женой и не с могилой?..
II
Сто смехов и потех,
сто плачей безутешных,
Сто раз хочу судьбы
такой же, как моя.
Хочу её извлечь
из дней больных и грешных,
Поднять из черепков
земного бытия…
Пускай сто просьб моих
и сто твоих отказов,
И тысяча обид,
и ежедневный бой,
И хмель пустых пиров,
и кровь взаимных казней.
О, если бы опять!
Ах, только бы с тобой…
Пускай ты будешь ты,
и я останусь та же –
И домом без окна,
и дымом без огня.
Но пусть никто, никто,
узнав о нашей тяжбе,
Из этой кабалы
не выкупит меня!..
Хочу любить врага,
хочу не верить другу,
Хочу перемешать
жестокость и добро.
К побоям допустить
запальчивую руку,
Сторицей заплатить
за мужнее ребро…
***
Пока самой себе содействует погибель,
И так уютен день, как пыточный приказ,
Я из моей судьбы, надорванной на сгибе,
Вычёркиваю вас. Вычёркиваю вас.
Отныне будут все. Лишь вас не будет с нами.
Коль щучья наша пасть прокусит невода,
Близ этих берегов, не приходя в сознанье,
Скончается вода. Скончается вода…
Нет больше ни божеств, ни капищ и ни вотчин.
Всю нашу дребедень расхитит алчный тать.
Уж если пробил час, явившись как наводчик,
Грабители себя не заставляют ждать…
Они войдут гуртом, пытаясь всё сграбастать.
Обшарят, не ленясь, малейший закуток.
Они найдут меня, да и, пожалуй, вас там.
И станет их добром, — ты помнишь, — мотылёк.
Но нас-то не учить азам: аз, буки, веди.
Мы знаем нашу честь и наш закон не лжив.
И да святится храм, где издыхает ведьма,
Заутреню свою на славу отслужив!
Нечто средневековое
Вот перо и бумага.
Смелей, распишись в моей казни.
Хочешь – имя поставь
или крест нарисуй без затей.
Крючкотворством судейским
не надо оправдывать казус.
Моей смерти не важно,
каков из себя грамотей.
Власть твоя абсолютна.
Да будет же казнь абсолютна.
Мозг отрубят от сердца,
как это и раньше велось.
И какая мне разница,
будет ли это прилюдно:
Гребень пальцев чужих
мне воткнётся в смятенье волос.
Приговор справедлив,
Пусть палач поживится добычей.
Но – пожалуй расписку!
Хоть имя-то, имя черкни!
Это просто формальность,
почтенный и давний обычай:
Натуральный обмен
лужи крови на каплю чернил.
Эту каплю чернил
не стирает услужливый ластик,
И топор не берёт,
обрастая зубчатой резьбой.
Приговор справедлив.
Я рвалась к необузданной власти,
Чтоб натешиться ей
над тобой, над тобой, над тобой.
Ты раскрыл мои козни.
Даруй же мне казнь, как отраду.
И к бумаге беззвучной
притисни ладонь, как печать.
И тогда я клянусь
навсегда промолчать только правду.
Ничего, кроме правды –
вовеки клянусь промолчать.
Киевские вздохи по городу Тбилиси
Где расположен этот город? Где?
Не знаю, право. Знаю, что ко мне –
Душой цветов, премудростью камней
Он расположен. Это ли не чудо?
Он ночью спит отзывчиво и чутко,
И тени его взрослые длинны,
И северной там нету стороны –
Все окна как одно выходят к югу.
Мы с ним дружны. Он пожимал мне руку.
Каков он с виду? Строен. Лишь во сне
Возможна эта лёгкость. Вместе с ней –
Урок полёта. Это и понятно –
Ведь он стоит на самой крутизне
С отвагою танцовщицы канатной.
Неловкий шаг – и он уже в реке.
Его рука была в моей руке.
Мы с ним друзья, что важно нам обоим.
Какой там климат? Небо голубое
Главенствует. А надоест, – изволь –
Снег-альбинос, пушной, как белый кроль,
Ему бывает изредка приятен.
О, этот город не боится пятен
Воды на платье, на столе – вина.
Какая там религия? Одна.
Древнейшая, такая же, как встарь:
С друзьями – дружба. Стол её алтарь,
Где жертвуют ягнёнка или барана.
Зачем туда не еду? Ехать рано.
Повременю. Когда из дальних мест
Явлюсь, он встретит щедро, безвозмездно.
Да я скупа – предчувствие приезда
Жалею я истратить на приезд…
Накричав на тебя сто истошных «люблю»,
Подтвердив, что мой пыл до смешного неистов,
Я сегодня решусь и по трапу вступлю
В самолётную секту твоих адвентистов.
Гражданин реализм, навострите пенсне!
Вот он истинный город – и душен, и влажен.
Я в достаточной мере намучилась с ней,
С бестелесной любовью, с возвышенной блажью…
Гражданин реализм, вразумляйте меня!
Не побрезгуйте ни закоулком, ни щелью.
Не бывает на свете огня без огня.
Городов – без греха, И любви – без прощенья…
На абиссинском рынке
Купи меня, невольницу! Спеши!
Не поддавайся слабости и лени.
Купи ценой спасения души,
Ценою слёз и клятвопреступлений.
Поторопись! Кругом толпится люд,
Ко мне он жадно тянется рукою.
Скорей купи меня. Я отравлю
Святой колодец твоего покоя.
Я напою тебя водой другой,
Стихосложенья приворотным зельем.
Ты всё забудешь. Даже эту землю,
Где был твой дом, когда-то дорогой.
Не будет в нашей сделке плутовства.
Плати монетой неразменных истин –
Неистовством, кощунством и убийством,
Потерею и дружбы, и родства.
Поторопись! Послушай, как звучат
Все тридцать чистых клавишей июня.
Ты станешь опрометчивым и юным,
Ты оборотнем станешь сгоряча.
Пусть конь к обрыву понесётся вскачь,
Пусть крутизна закончится крушеньем,
Но я останусь лучшим пораженьем
Из всех твоих неслыханных удач.
***
Сомлели, рухнули, замшели,
Чураемся своих начал.
А Бог – он что,
он метил шельму,
А остальных не замечал.
Свои подсчитывая сольдо,
Куражился над нами бес.
И соль земли бывала солью
Лишь для земли, не для небес.
Сам дьявол хрукал благосклонно
И аплодировал не раз,
Когда ублюдочные клоны
Свою клонировали мразь.
И мы клонились ниже, ниже,
И всяк барахтался и грёб
В экологические ниши
Весьма похожие на гроб.
ВОПРОСНИК МУЖУ – ДИССИДЕНТУ
Предстарый юноша, раскольник,
Растяпа, хлебосол, дурак,
Зачем велась твоя игра,
Меня смешившая до колик?
Зачем ты поднял этот хай
Среди чумных Емелек-Стенек,
Полез в их адовый застенок
Ты, неврастеник, подыхать?
Зачем ты впрягся в этот воз,
Тянул, к моех потехе вящей?
Игрок, игрок! Да только в ящик
Сыграл, пропащий виртуоз…
А чернь тебя толкала в бой,
Пуская слюни или сопли.
О, как ты был неприспособлен
К тому, чтоб стать самим собой.
Зачем, как в омут, рвался в ад?
Зачем твой голос был истошен?
Как вкус мороженых картошин,
Так вкус надежды сладковат…
На них надеялся, знать стать,
На шельмецов и хитрованов,
Бредя в своих отрепьях рваных,
Как в белых ризах, — до креста…
Они-то жировали всласть,
Блюдя свои проценты займа.
А ты был мучим и терзаем,
Для них выстрадывая власть,
Для них соломки подстеля.
Зачем тебе такая паства?
Ах, как бы я заткнула пасть им!
Да только не сумела я…
Доверясь белому листу,
Зачем его пером буравил?
И не завидовал Варраве,
А позавидовал Христу…
Зачем, зачем, зачем ты шёл
До ручки, до конца, до края?…
А ей, надежде, хорошо –
Она последней умирает…
ЛУКУЛЛОВ ПИР
А жизнь такая бяка,
Такие в ней сюжеты…
Ю. Каплан
Поверьте, в этом мире бренном
Приятно жить:
Его язычество под хреном
Лежмя лежит.
Ну просто даже сводит скулы,
Когда – ура! –
Нам наконец-то пир Лукуллов
Начать пора.
Вполне, вполне прожарен гусь и –
Отрадный вид! –
Его сиятельство шампусик
Стоймя стоит.
Сегодня сельдь пребудет с нами.
Нальём вина!
Вот их кусочества салями
И ветчина.
Хрустят табачные цыплята,
Шустрит салат.
Сосиски в вареве томата
Наш взгляд томят.
И жизнь, мой друг, отнюдь не бяка,
Зане – пока
Её степенство кулебяка
Блестит слегка.
Но правду никуда не денешь и –
Грущу чуть-чуть,
Что доме третий день безденежье.
Я есть хочу…
***
Романтики прежние, те,
Минувшего века отжимки,
К жеманной стремясь красоте,
Изящно впадали в ошибки.
Беда недотёпам.
И мне ль
Не знать, как их пыл увядаем.
Как в них попадает шрапнель,
Тем паче, картечь попадает…
Всегда у них, чёрт подери,
Блины испекаются комом.
Влекомы они в лабиринт,
Они в катакомбы влекомы.
Их аллитераций аллюр,
Их тропы, трюизмы и позы
Я всё-таки нежно люблю –
С иронией, с грустью, сквозь слёзы…
Об Авторе: Татьяна Квитницкая-Рыжова
Татьяна Юрьевна – доктор биологических наук, профессор, руководитель лаборатории морфологии и цитологии Института геронтологии Академии медицинских наук Украины (г.Киев). Родилась в Киеве, закончила биологический факультет Киевского государственного университете им. Т.Г.Шевченко. Известный учёный-морфолог. Основными направлениями научных исследований являются структурные аспекты старения клеток, возрастные особенности нейро-гуморальной регуляции, изучение механизмов возраст-зависимой патологии. Автор более 220 научных работ. Младшая сестра Катерины Квитницкой (Екатерины Юрьевны Квитницой-Рыжовой). Под её редакцией в 2008 году издана книга «Катерина Квитницкая в жизни и творчестве» (Київ, Видавничий дім «ПРОСТІР»).
Опубликовано в выпуске: Соло Судьбы
Журнал «Кругозор»
Издательство "Bagriy & Company"
Книжная серия 32 Полосы
Наталья Лайдинен
Персональный сайт Евсея Цейтлина
Поэтический альманах «45-я параллель»
Союз pоссийских писателей, РРО
Татьяна, огромное спасибо за стихи Вашей сестры, за память о ней.
Татьяна, меня познакомила с поэзией Вашей сестры Наталья Мизури, дала почитать изданную Вами книгу. Несмотря на очевидную силу поэтического дара, оценить его помешала та же реакция, что у Вашего профессора – почему такой надрыв? зачем это яростное самосожжение? Теперь же, при повторном чтении Вашей статьи, удивления уже не было, и я видела только мастерство, поразительную власть над словом. Волей судьбы Ваша статья о сестре Кате оказалась по соседству с моим эссе о Кате Яровой, скорее не похожей, чем похожей в творчестве на свою тезку – да она и поэтом себя не считала, несмотря на диплом Литинститута, а бродячим поэтом, бардом – но жизнь ее тоже была трагична, хотя воспринимала она свою судьбу иначе.
Читая Вашу статью, я заметила сходство строк Катерины Квитницкой “Что-то нынче мне пляска не спорится на привычной канатной стезе” и куплета из песни Кати Яровой” “Моих чувств сложна соната – не получится на “бис”. По канату, по канату, что над пропастью повис”. А образ волка, освобождающегося из капкана, был для Кати Яровой не просто поэтической метафорой – близкий человек ей однажды сказал: “Когда волк попадает в капкан, он отгрызает лапу и уходит. Когда ты попадаешь в капкан, ты отгрызаешь душу и уходишь”. Она рассказала мне об этом, потому что ей очень понравилось это “отгрызаешь душу”.
Вот так волей дирижера “Гостиной” два соло судьбы переплелись в дуэте.
Дорогая Татьяна! Вы очень интересно, трогательно и содержательно написали о поэзии Катерины Квитницкой. Большое Вам спасибо за то, что тоже “горите” литературным мастерством и сообщаете исподволь массу важных деталей, таких как ее работа в издательстве, переводы классики на украинский язык и многое другое. Личность всегда шире собственного творчества. Желаю Вам всего самого доброго и светлого. Пишите еще. С уважением, В.К.
Спасибо за публикацию, за память об одном из лучших русских поэтов Катерине Квитницкой, о которой пока еще написано несправедливо мало! Мне посчастливилось около пяти лет своей жизни провести вблизи нее, в памяти хранится многое… И темный узкий коридор ее квартиры, по которому осенью 1988 года меня впервые провел ее близкий друг поэт Владимир Кухалашвили, впоследствии мой муж. И ее редкая стать, бело-розовое лицо, необыкновенный голос. Катерина ведь была не только Поэтом редкого дарования, она была необыкновенно артистична. Те, кто хоть раз слышал, как она читала свои стихи, поймет меня! И без того удивительные, прочитанные Катериной, они просто били наповал! А ее друзья! А ее редкое хлебосольство! А ее потрясающие устные рассказы! А ее невероятные родители Ирэна Станиславовна и Юрий Николаевич! Многое помню, о многом хотелось бы рассказать. Еще раз спасибо за статью, Татьяна, хотелось бы с Вами встретиться!
Наталья Белая, журналист, Нью-Йорк
Спасибо всем откликнувшимся. Верю – о Кате ещё не сказано самое важное слово. Может быть, это слово – молодым? Хочется верить, Поэзия не умерла и существует место преемственности. Кто это будет? Юлия vorever? Не знаю. Вам слово, наследники. Знаю одно. Катя – чистая поэзия. Без всех этих однодневок публицистической конънктуры, которой пробиваются дешёвые тётки от декламативного и пафосного стихопроизводства. Одним словом, хочется верить…
Хорошо уже то, что память о Катюше, не исходит на нет. Пускай “инкогнито, но я останусь тем, кто появился “одним из иужей”.
Создавая жизнеописание Катюши, мы умолчали о семи годах ее жизни. О семи годах, когда она ходила под провокационной угрозой быть сданной в КГБ. Когда Катюша металась бежду Баку, Питером, “в котором было пито” и Каневом. Части жизни Катюши, когда взрослел Филипп…
Той частижизни, когда была написана достаточно веская глава Катюшиной поэзии.
Во всех случаях, я бесконечно благодарен Катюше: она слепила меня, она тподтолкнула меня к движению. И мои первые строки появились на ее глазах.
Кто-то может сказать, что Катя была, я же говорю: “Катя есть”. У меня есть Катя.
Наблюдая, что и как теперь пишут многие авторы, я с грустью отмечаю, что “серебрянный век” поэзии отошел.
Был момент, когда и я думал, что Юлия forever сможет, пускай отчасти стать преемником Слова, сможет внести в поэзию что-то важное, новое, весомое.
Катя – одна. Другой – быть не может. И Слава Богу.
Спасибо Вам, Таня. И за память, и за упоминание.
Но, есть возможность создать еще одну страничку памяти – переиздать “Козырную карту”.
Дорогой Юрий! Рада видеть, что ретроспективная публикация ( благодаря редактору и поэту Вере Зубаревой, за что ей низкий поклон и отдельное спасибо!) небольшой части Катиного творчества в журнале ,,Гостиная,,не прошла незамеченной. Сколько людей откликнулось! Родных, близких, просто неравнодушных. Значит, память об ушедшем Поэте не умерла и продлится в чьих-то сердцах.
А ведь мы с Вами знакомы. Мы встретились однажды мельком в феврале рокового 2007 года в квартире – правильнее сказать, у постели – умирающей уже Кати…
Кстати, Таня Квитницкая вынашивает проект издания книги, в которую войдут все стихи Катерины Квитницкой. Дай бог, чтобы это случилось – ведь ,,Козырная карта,, стала раритетом ещё при жизни Кати. Всего Вам доброго и успехов на собственном Пути. Спасибо за удивительные стихи памяти Кати. Наталья Мизури.
Благодаря Татьяне Юрьевне открыл для себя еше одну страничку о прекрасном – о жизни и творчестве Катерины Квитницкой. Большое спасибо!.
Ради этого стоило жить,
Раскрывая в стихах свою душу,
Жить сгорая, страдать, любить…
ЖИЗНЬ в ПОЭЗИИ – это ВЕЧНОСТЬ!
С уважением, Владимир Розуменко.
Дорогая Таня, только вчера узнал, что Кати больше нет с нами… Твои воспоминания ранили меня. Всегда помню и тебя, и Катрин. Нет,она с нами! …. В Киеве не был более двадцати лет, но все события последних сорока лет не стерли в памяти тех 70-х, тех дорогих лиц, о которых так чутко ты пишешь. Но поразительно: моя мама умерла в тот же день, только десятью годами ранее. Царство им Небесное…
Как я был бы признателен тебе, если ты ответишь! tchinaev@mail.ru
Володя. Всегда.
Я РАБОТАЛА С КАТЕЙ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ ДНИПРО, СНАЧАЛА ЕЁ ОЧЕНЬ БОЯЛАСЬ, А ПОТОМ МЫ ПОДРУЖИЛИСЬ. МЫ ЕЁ НАЗЫВАЛИ ЖЕНЩИНОЙ ВСЕХ ВРЕМЁН И НАРОДОВ – ЯРЧАЙШЕЙ, ОБАЯТЕЛЬНЕЙШЕЙ, НЕ ОСТАВЛЯВШЕЙ РАВНОДУШНЫМ НИКОГО.И БЕЗУСЛОВНО ВЕЛИКОЙ ПОЭТЕССОЙ.
Я УЕХАЛА В АМЕРИКУ В СЕРЕДИНЕ 80-Х, А В 2004, МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ, ПРИЕХАЛА В КИЕВ ПОСЛЕ МНОГИХ ЛЕТ ОТСУТСТВИЯ. И БУКВАЛЬНО НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ БРОСИЛАСЬ ИСКАТЬ КАТЮ. ОНА ЖИЛА УЖЕ НА ЛЕВОМ БЕРЕГУ. УЖЕ НЕ РАБОТАЛА. И ОЧЕНЬ ТЯГОТИЛАСЬ ЭТИМ. НЕМНОГО СМУЩАЛАСЬ – ВЕДЬ БЫЛОЕ ЕЁ ВЕЛИЧИЕ КАК-ТО ПОУБАВИЛОСЬ. НА УЛИЦУ ОНА ВЫХОДИЛА РЕДКО, НО ПРИХОДУ МОЕМУ ОБРАДОВАЛАСЬ. ВСЁ ЧИТАЛА НОВЫЕ СТИХИ, ТОРОПЯСЬ – КАК БУДТО НЕ УСПЕЕТ. И ПОДАРИЛА МНЕ ДВЕ КНИГИ- КОЗЫРНАЯ КАРТА И КРОВОСЛОВИЕ. В ОДНОЙ ИЗ НИХ НАПИСАЛА СВОИМ ЩЕДРЫМ, РАЗМАШИСТЫМ ПОЧЕРКОМ: МИЛАША, ЕСЛИ БЫ ВСЕ ЛЮДИ БЫЛИ, КАК ТЫ, ТО ЭТОТ ВЕК МОЖНО БЫЛО БЫ НАЗВАТЬ ПЛАТИНОВЫМ…. СПАСИБО, МОЯ КАТЯ.
Конечно, очень многое вспоминается, как мы отдыхали с сыном Филькой в Одессе, как на работе в издательстве “спивались” по пятницам – в авторские дни, помню Катину квартиру на Рогнединской, песни под гитару, Вадика Костелли и всех-всех-всех.
Очень бурно мы прожили, прогуляли, проредактировли.
Катя – Часть моей жизни. Лучшая её часть.
Cпасибо, Мила! Рада Вашему отклику на подборку Катиных стихов. И жаль, что потеряла Вас из виду – я дорожу любой возможностью пообщаться с теми, кто знал Катю. Всего Вам доброго. Наталья.
Вы поверите, Наташа, я чем старше становлюсь, тем больше её понимаю. И ценю. И очень скучаю. Катюша-Катерина…
Сколько в памяти осталось НАВСЕГДА.
Очень рада Вашей весточке,
С теплом,
Милаша
Милочка, накопилось огромное количество тем,которыми хочется с Вами поделиться. Напишите,пожалуйста, на мой эл.адрес nataliamizuri@yahoo.com Cпасибо. До связи.
Спасибо за то, что открыли мне большого поэта.Ситуация совершенно пушкинская: “…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов.Мы ленивы и нелюбопытны…”, – это Пушкин написал о Грибоедове, и это же вполне приложимо к Катерине Квитницкой. К счастью, СЛЕДЫ остались – это ее стихи.
Вам,Саша, сердечное спасибо за возможность убедиться, что поэзия Катерины Квитницкой достойна внимания серьезного исследователя литературных процессов и культуролога. Рада очень. С благодарностью, Н.
ОБЯЗАТЕЛЬНО!!! ТОЛЬКО позднее – у нас в Нью-Йорке ураган Сэнди уничтожил всё, что можно. Я живу у чужих людей, Дом полностью разрушен и восстановить его можно будет не раньше. чем через 2-3 месяца.