RSS RSS

ВЛАДИМИР ХАНАН ● РАССКАЗЫ

ВЛАДИМИР ХАНАН           ПОПЫТКА РОМАНА

– Любимая! Если бы ты знала… – говорил он и обнимал воздух. Упругие груди, нежный живот и всё, всё… А она своими сильными ногами охватывала его поясницу и крепко прижимала к себе.

Мешало многое. Её замужество, дочка, привязанная к отцу. О своих он знал только то, что они есть, и даже догадывался, где. Иногда телефон доносил какую-то смесь русского с английским, но с каждым годом всё медленнее и глуше. Он пил забвенье из винных бутылок и кропал мелкие жалобы Небесам, безнадёжные и неубедительные.

Вспоминается поездка в Петергоф – ливень, мороженое. Речной трамвайчик причаливал прямо к Большому Каскаду. Перед поездкой в Крым она поцеловала его в первый раз. Вёсны, как всегда, обещали и обманывали, зимы приходили и не кончались.

А ещё была сладкая реальность снов.

Сколько было нежности, какие ласки! Он стоял и смотрел на неё – маленькую, в ночной рубашечке, с куклой в руках. И она послушно росла, откладывала куклу и протягивала к нему свои тёплые руки.

– Любимая, – говорил он, – я могу ждать вечность, но поспеши.

Потом он смотрел, как зыбился, распадался пейзаж: холмы, фрагменты стен, кубики, смешные детские комиксы… Сильный вихрь отгонял его в сторону.

– Прощай! – гудели паровозы. – Прощай!

Время текло неощутимо – он не замечал.

– Уходим, уходим, – говорили годы, школьные и другие, невестилась и выходила замуж сирень, парковые ограды шелушились старой краской, Калонический пруд заплывал ряской и тишиной.

Надо было стараться жить, и он, расширяясь и темнея, учился.

Женщины проходили сквозь него, почти не задевая. Только порой доносились всхлипы, но он отмахивался: душа, пустяки.

Что прозрачнее – сон или туман? Что гуще – туман или сон? Юность с закрытыми глазами, потом молодость.

– Ты такой внимательный, – говорило она.

– Внимательный? – Даже её фигура теряла очертания, и он обнимал воздух: упругие груди, тёплый нежный живот и всё, всё…

-Любимая, – спрашивал он, – почему не удерживают тебя мои объятья, а твои тесны, как земля?

Он пробовал сочинять, писать маслом. Пробивался вглубь, сгущал и размывал тени. Она проплывала по касательной, оборачиваясь то веткой, то облаком, то ещё чем-то – уже за холстом. Звуки слушались, краски буянили, выходили из-под контроля. Бывало и по- другому.

Постепенно выстраивался дом. Фрагменты стен складывались, притирались, вещи, потоптавшись, становились на свои места. Он рассеянно привыкал, глядел но сторонам, удивлялся: что-то происходит – но что? Окно привычно рисовало автобусную станцию, несколько фигур, киоск.

Иногда женщины пытались закрепиться. Тогда он скрывался. Возвращаясь, находил шпильки, расчёски, письма, в которых оживало его отражение со странно изменёнными чертами. «Разве это я? – думал он. – Это кто-то…»

Поиски покоя настаивали на переменах и уводили туда, где улицы гомонили не по-русски, а ветреные колокола то и дело вызванивали ВАН – ДА, БЭЛ – ЛА, ВИР – ГИ – НИ -Я. Невысокие холмы топорщились лесом, зазывали грибами, ягодами, кукушкой.

Меняя места и меняясь вместе с ними.

В парке с польским названием Закрет – «Сначала в Закрет, потом в декрет» – сообщила Ванда местную поговорку, – они любили друг друга в тени деревянной эстрадки.

В том парке под вечер пичуги кричали,

Махая крылом в вышине, далеко.

Но разве на этой дорожке кончались

Мгновенья, которые стоят веков?

Но разве на этой вот улице, гулкой

От эха дневного ночных голосов,

Домой возвращаясь с вечерней прогулки,

Мы слышали бой полуночных часов?

Ты слышишь? – опять эту полночь пробило.

Ты видишь? – вошла и сомкнулась стеной…

«Это не измена, – думал он, – разве можно изменить облаку, ветке?»

Потом будут встречи у него, у неё и на пороге ЗАГСа (так и не перейдённом). Спустя много лет он испытает чувство вины – острое и запоздалое.

А пока восстановленное в правах окно по-прежнему рисует автобусную станцию, киоск, человеческие фигуры, украшая всё это дождём, разноцветными облаками, снегом.

– Я скучаю по тебе… – то ли телефон, то ли ветер.

Начинаясь нежностью и оканчиваясь грустью. Начинаясь бездумно и оканчиваясь – он подбирал слова:

Что мы знаем о судьбе – угодной?

О любви? – колодезную жуть…

Ванда приезжала, писала письма. Их прошлое топталось на месте, оглядывалось, что-то невнятно шептало. «Я становлюсь мастером разлуки, – думал он, – это как берег. А что дальше?»

Сны легко взламывали оборону. Вглядываясь в их топографию, он с радостью узнавал дома, дворы, парки. Она устраивалась рядом, говорила.

– Обними меня – мои груди полны томленья, живот полон неги, губы – любви. Удобно расположившись в её теле и глядя сквозь него, он видел неподвижные стеклянные волны океана, над которым летал навестить американскую родню, золотые маковки милого его сердцу городка, затерявшегося на среднерусских равнинах, серебристо-серые приземистые оливы Иудеи, с которыми ему ещё только предстояло познакомиться, и осознавал тождественность Времени и Пространства. После чего становилось абсолютно не важным, что в его жизни было раньше, а что позже: Царское с Нижним парком или Закрет, бестолковый визит в Америку или школьная экскурсия в Петергоф, прощания или встречи. «Времена неподвижны, – думал он, – проходим – мы».

Мы проходим вдоль Времени, чьи черты –

Светлый лик Провиденья и тёмный – Рока.

И когда мои губы бормочут «Ты…» –

Это только лишь внятная часть залога

Продолжению жизни…

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?»

А та знай своё: БЭЛ – ЛА, ВАН – ДА, ВИР – ГИ – НИ -Я. Вот и пойми…

 

ЗДЕСЬ, ПОД НЕБОМ… ПРОЗА

В тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году в Ленинградском воздухе реяла и звучала «Голубка». В квартире моих родственников собирались гости и раз за разом случали уже довольно заезженную грампластинку: «Когда-а-а из ночной Гаваны отплыл я вдаль…».

В это переходное, как бы летящее (куда – неизвестно, но хотелось думать, что куда-то к лучшему) время песни были больше, чем просто песни. Мне было девять лет. Помню ещё песню «Журавли» Петра Лещенко, про которую говорили – запрещённая. «Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль…». Да, конечно, то время было летящим: В «Голубке» и «Журавлях» так явственно звучала тема отлёта, прощания, тема тёплой и прозрачной грусти, задевавшая даже моё девятилетнее сердечко. Когда не было пластинки, эти мелодии наигрывал на аккордеоне мой родственник Иля, юрист по образованию, ни дня не работавший по специальности. Его призванием был аккордеон, всю свою послевоенную жизнь он играл на нём в ресторанном оркестре.

Через много-много лет я услышал «Голубку» в исполнении Мирей Матье. «Ла палома, адьё…» трогало куда больше сладкого: «О, голубка моя-а-а, как тебя я люблю-у-у…». Именно так: «Голубка, прощай!». Прощай, моя юность. Прощай, моя первая, по настоящему так и не встреченная, безответная любовь. Прощай, вторая, встреченная, долгая, нежная и горькая. Прощайте и вы, журавли, жители той же голубой, фатально отделённой от нас, стихии.

Голубка – небо над морем, журавли – небо над землёй… Над землёй, где я прожил уже Бог знает сколько лет – в Ленинграде и за тысячи километров от него, – оставшись, как и прежде, нежеланным гостем, так и не разобравшимся со своими небесами.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Владимир Ханан

ВЛАДИМИР ХАНАН (Ханан Иосифович Бабинский) родился 9 мая 1945 года в Ереване. До репатриации жил в Ленинграде и Царском селе. По образованию историк (Лен. Гос. Университет). Принадлежал к так называемому «Питерскому андеграунду». Печатался в самиздате и заграницей: «Гумилёвские чтения», Австрия, Поэтическая антология «У голубой лагуны», США, и т. д. С 1996 года живёт в Иерусалиме. Выпустил шесть книг поэзии и прозы – в Иерусалиме и в Москве. Отдельные публикации стихов и прозы были также в Англии, Франции, Германии, Литве. В прессе Литвы, Израиля, Соединенных Штатов, России (перестроечной) напечатал более двух сотен публицистических статей. Живёт в Иерусалиме.

Оставьте комментарий