КСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВА ● "Аз, буки, веди…" ● СТИХИ

КСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВА Утро, июль жесток, на плечах вода: в каждой прозрачной капле звенит хрусталь. Память о прошлом просто нельзя отдать. Знаешь, а я умею считать до ста. Десять, ловить в ладонь тополиный снег. Солнечно, ты играешь с соседским псом. Все будто понарошку, почти во сне: сонно из моря выйти, лечь на песок. Двадцать, греметь посудой, держать в руках твой телефон – подарок, письмо без дат. Завтра ты уезжаешь, ну что ж, пока – я не умею плакать, но буду ждать. Жарко в постели, тридцать, который час? Томно вдохнуть и выдохнуть вязкий дым. Завтра твой поезд? Ладно, когда встречать? Кошке купить игрушку, себе – еды. Сорок, привет, морщины, прощай, вино, пиво и сигареты – уже нельзя. После тревожной ночи забыться сном. Ты не приехал, завтра иду к друзьям. Пасмурно, пятьдесят, говорят, пора волосы в косы, юбки почти до пят. Здравствуй, да, очень рада, ты тоже рад? Я так устала ждать тебя, шестьдесят. Семьдесят, девяносто – не ты, не здесь. Память о прошлом – слишком плохой остов. Я такая счастливая, что ты есть. Я такая счастливая. Точка. Сто.

 

МАРИЯ

Этому городу больше не нужен живой мессия,
Здесь весь ноябрь каблуками жидкую грязь месили,
Здесь серый асфальт, и небо давно не бывало синим:
Только блеклым, пустым, невнятным.
Здесь живут люди, которые вязнут в своих решениях,
Говорят о работе, машинах, вере, любви, траншеях,
Надевают галстуки, бабочки, петли себе на шею.
Ну, а я-то? Да, впрочем, я-то
Все время искал чьи-то волосы, губы, соски, ладони,
Видел в женщинах Еву, Лилит, но никогда Мадонну.
Я терялся в глазах их: простых, голубых, бездонных,
Беспросветных, пустых, усталых.
А Мария хранит прибрежные камешки в босоножках,
Каждую ночь достает свое сердце из теплых ножен,
Словно раньше нельзя было верить, а сегодня можно,
Но она все равно не стала.
Говорит, что волны кормят детей своих млечной пеной,
Представляет, как будет сына укачивать колыбельной
И боится увидеть, как занавеской кипенно-белой
На ладони ложится саван.
Завтра утром забудется все, о чем бы ни говорили,
Как мы вместе курили, плакали, пили, опять курили,
Как она сказала, что звать ее вовсе и не Мария,
А Марина или Оксана,
Что живет она в одной из обычных многоэтажек,
И муж у нее не плотник, а столяр, прораб, монтажник.
Дома стирка, борщи, сплошная рутина одна и та же:
Ни надежды, ни слез, ни прока.
Как потом она улыбалась, светлая и простая,
Говорила: еще немного – скоро весна настанет,
Но пока за окном сугробы, вокруг – никаких проталин
И совсем никаких пророков.
А детей у нее не будет: ни сыновей, ни дочек,
Так говорят врачи – она это слышит и днем, и ночью.
К воскресенью почти доходит до ручки, до дна, до точки,
Бьется, мечется по кровати
Вместе с городом, которому не нужен живой мессия,
Где слишком много плакали, ждали, клялись, просили.
Я кладу на ее плечо свою голову, обессилев:
Хватит плакать, Мария, хватит…

И наутро серое небо становится ярко-синим.

 

ПИСЬМО

Я снова пишу тебе письма: аз, буки, веди. Веди меня в мир, в этот творческий балаган.
Такого раньше никто не видел, никто не ведал и, наверное, даже не предполагал,
Что каждый из нас душевно болен, духовно беден, но реки внутри выходят за берега.

И вот я сижу в полуметре от монитора, и мысли мои пусты, как чистый бумаги лист,
Они тяжелы, словно каменный молот Тора, но все убежали да как-то еще спаслись.
На завтра в планах кофе и мониторинг, и плакать, и в срок заканчивать пресс-релиз.

И надо будет опять кружиться, звенеть, вживаться в эту цветную рябь, безумную кутерьму,
А мне будто снова десять, пятнадцать, двадцать, и я ничего здесь не знаю и не пойму,
Что любовь – лишь одна из множества девиаций, свобода, уж слишком похожая на тюрьму.

К обеду на плечи давит тугая масса ненужных сомнений: все верно и все не так,
И все, чем сегодня хочется заниматься – курить на балконе, плакать, звучать не в такт,
Но сколько б я не игралась в свое жеманство, внутри все такая же вечная мерзлота.

Мой каждый порыв: дурачиться, верить, драться, натянут на мир, как кожа на барабан,
И все здесь давно друг другу отцы и братья, и все, как один, умны, только я – баран.
Я утром встаю, и не хочется даже браться за эту чужую жизнь, за последний бан.

Чтоб вычерпать нашу реку, не хватит ведер, ты говоришь сам с собой, как спокойный псих.
Я снова пишу тебе письма: глаголь, живете, юс малый, добро, люди, ижица, фита, пси.
Чем чаще я оставляю тебя одного, тем звонче пою о том, о чем ты не попросил.

Спокойной ночи, чувства берут за жабры, но мое слово твердо, иже, омега, цы.
Время смывает память, как будто шваброй, но запомни меня – весь этот ходячий цирк.
Однажды мне надоест быть смешной и храброй, и я напишу, какие мы молодцы.

 

ДЕНЬ ВАЛЕНТИНА

Давит к земле до края набитым ранцем,
Заданным сочинением об Емеле.
Валька, сосед, совсем не умеет драться,
Я не пыталась, но говорю: умею.
День Валентина – праздник, по мне, дурацкий.
Валя принес в подарок воздушных змеев.

Шустро мелькает в прядях цветная раста,
Секс вызывает радость, как в детстве санки,
Много напитков – крепких, хороших, разных.
Ближе не стоит, thank you, спасибо, danke.
День Валентина – имхо, совсем не праздник.
Валька влюбился, бегает на свиданки.

Солнце на плечи давит лимонной сферой,
Сколько же можно жарить, гореть, лосниться?
Муж уезжает завтра, я с ним – на север.
Помню чужие руки, не помню лица.
День Валентина – праздник унылый, серый.
Валик уже пять лет, как живет в столице.

Я с сыном, Валей, ласкова, неразлучна,
Сказками о Емеле кормлю на полдник.
Каждое воскресенье – отличный случай,
Время воздушных змеев, качелей, пони.
День Валентина – праздник, конечно, лучший.
Валик, сосед, должно быть, меня не помнит.

Давит к земле до края набитым ранцем.
Лезвием память – хватит, куда больнее?
Валя, сосед, совсем не умеет драться.
Те, дворовые, были быстрей, сильнее.
Я отучилась, вышла за иностранца,
Валька погиб…
У пяток река синеет.

***

Твое имя не спеть, не увидеть в святцах,
Не вдохнуть, не вымолвить без оглядки.
Без тебя так нелепо, легко смеяться,
Хмель несказанных слов засыпая в грядки –
Мир становится пьяным, безвольным, шатким,
Что угодно может сегодня статься.

Твое имя не спеть, не разбить на строчки,
Не скурить, не выпить – вколоть, как дозу,
Как таблетку от счастья и, между прочим,
Встать, уверенно броситься под бульдозер.
Я люблю делать тесто сухим, песочным,
Засыпать под утро в нелепой позе.

Твое имя не спеть, не найти, не встретить,
Не читая, сжечь, прошептать под ливнем.
Ты – не первый, двадцатый, сто сорок третий.
Ты – единственный, сонный, неторопливый.
Без тебя так легко, так нелепо бредить
И так сложно видеть себя счастливой.

 

УХОДИ

Я говорю ему: "Солнечный, уходи" –
И это почти так же страшно, как снег и боль,
Как из кармана камень достать и бросить его в прибой,
А найти в груди.
Как отвечать на реплики невпопад,
На вопрос "Ну, как ты?" только молчать, молчать.
Как услышать чайку в порту, случайно коснуться его плеча
И всю ночь не спать,
И всю ночь то кружиться, то танцевать,
Целоваться на кухне, пока остальные ждут.
Как глотать таблетки, слезы и пластилиновую еду,
Как глотать слова.
Как наутро вернуться к себе домой,
Как не плакать, "не знать отказов и середин".
Как, проснувшись в обнимку, сказать ему: "Солнечный, уходи"
И уйти самой.

 

БЛЮЗ

Если выпить тебя до дна этой ночью, что останется на весну?
Видишь, мой кофе сбежал и на пальцах растаял сахар,
Дождь опять барабанит по лужам, а небо стекает в люк.
Я хожу по канату, лицо в ладонях, тело в кресле, душа на весу –
Что ж, только сердце на месте.
В моем рваном календаре, что на кухне, не хватает бумажных дней:
Если верить его листам, март придет через семь страниц,
Но и это, пожалуй, слишком для тех, кто не слушает блюз.
Я хожу по канату, я вновь пьяна и, ты знаешь, почти на дне,
Но я пишу эти песни,
И они бьются под кожей, а кто-то ведь скажет, что просто неровный пульс –
Слишком много ненужных слов или выпитых чашек кофе.
Улыбаюсь глазами, сигарета истлела, я, должно быть, тебя люблю.
Я хожу по канату, мои пальцы замерзли, но я курю эту зиму, пусть
И на двоих в одном кресле.

 

ПОЧТИ ОДИНОЧЕСТВО

Ей восемнадцать, опять не спится – читать романы, курить в окно. Она б и рада отдаться принцу, но принцам, кажется, все равно. Ей, впрочем, тоже почти что пофиг – июнь не скоро, апрель в цвету. На кухне медленно стынет кофе. Дожди, часов равномерный стук.

Ей двадцать восемь, чизкейк и пицца, мартини, праздники круглый год. Она б и рада отдаться принцу, но вечно как-то не до того. Карьера, фитнесс, чужие сплетни: "А он и, правда, хорош живьем?". Еще немного – и будет лето, а все, что после, переживем.

Ей тридцать восемь, будильник злится, но спешка, в общем-то, ни к чему. Она б и рада отдаться принцу, но рядом кот и храпящий муж. Зарядка, ванна, газета, график, обед: вино и горячий мед. А лето смотрит из фотографий, хотя казалось, что не пройдет.

Ей сорок восемь, опять не спится, снотворных куча, а толку – ноль. Она б и рада отдаться принцу, но тут как тут головная боль. И она носит свой гордый профиль: в постель – сама, из нее – сама. На кухне медленно стынет кофе, какое лето? – почти зима.

 

***

Сколько она ни пишет, а все – ему.
Птицы уходят в небо – видать, к зиме.
Господи, огради их от сотен мук:
Злых языков, разлук да хмельных измен,

Чтоб ни седых волос, ни морщин на лоб,
Снов, что бедой в руках, на щеках росой.
Господи, дай ей силы дышать взахлеб,
Звезды считать, в рассвет выходить босой.

Льются слова, да снова все не о том.
Сохнут цветы, и гнется трава к земле.
Господи, пусть я буду ее щитом,
Чтоб хоть чуть-чуть, хоть капельку, но теплей.

Сердце под вечер ноет, да не беда,
Смою – живой водой аль слепым огнем.
Господи, дай ей то, что ты мне не дал.
Сколько она ни плачет, а все о нем.

 

***

Изморозь на окне.
Я не привык
К шепоту птиц, садящихся на карниз.
Прошлый июль забрал тебя и принес бронхит.
Я напишу стихи,
Ты, не читая, скажешь, что неплохи.
Только, увы,
Времени больше нет,
Время, как птицы, что улетают вниз.

КСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВА Утро, июль жесток, на плечах вода: в каждой прозрачной капле звенит хрусталь. Память о прошлом просто нельзя отдать. Знаешь, а я умею считать до ста. Десять, ловить в ладонь тополиный снег. Солнечно, ты играешь с соседским псом. Все будто понарошку, почти во сне: сонно из моря выйти, лечь на песок. Двадцать, греметь посудой, держать в руках твой телефон – подарок, письмо без дат. Завтра ты уезжаешь, ну что ж, пока – я не умею плакать, но буду ждать. Жарко в постели, тридцать, который час? Томно вдохнуть и выдохнуть вязкий дым. Завтра твой поезд? Ладно, когда встречать? Кошке купить игрушку, себе – еды. Сорок, привет, морщины, прощай, вино, пиво и сигареты – уже нельзя. После тревожной ночи забыться сном. Ты не приехал, завтра иду к друзьям. Пасмурно, пятьдесят, говорят, пора волосы в косы, юбки почти до пят. Здравствуй, да, очень рада, ты тоже рад? Я так устала ждать тебя, шестьдесят. Семьдесят, девяносто – не ты, не здесь. Память о прошлом – слишком плохой остов. Я такая счастливая, что ты есть. Я такая счастливая. Точка. Сто.

 

МАРИЯ

Этому городу больше не нужен живой мессия,
Здесь весь ноябрь каблуками жидкую грязь месили,
Здесь серый асфальт, и небо давно не бывало синим:
Только блеклым, пустым, невнятным.
Здесь живут люди, которые вязнут в своих решениях,
Говорят о работе, машинах, вере, любви, траншеях,
Надевают галстуки, бабочки, петли себе на шею.
Ну, а я-то? Да, впрочем, я-то
Все время искал чьи-то волосы, губы, соски, ладони,
Видел в женщинах Еву, Лилит, но никогда Мадонну.
Я терялся в глазах их: простых, голубых, бездонных,
Беспросветных, пустых, усталых.
А Мария хранит прибрежные камешки в босоножках,
Каждую ночь достает свое сердце из теплых ножен,
Словно раньше нельзя было верить, а сегодня можно,
Но она все равно не стала.
Говорит, что волны кормят детей своих млечной пеной,
Представляет, как будет сына укачивать колыбельной
И боится увидеть, как занавеской кипенно-белой
На ладони ложится саван.
Завтра утром забудется все, о чем бы ни говорили,
Как мы вместе курили, плакали, пили, опять курили,
Как она сказала, что звать ее вовсе и не Мария,
А Марина или Оксана,
Что живет она в одной из обычных многоэтажек,
И муж у нее не плотник, а столяр, прораб, монтажник.
Дома стирка, борщи, сплошная рутина одна и та же:
Ни надежды, ни слез, ни прока.
Как потом она улыбалась, светлая и простая,
Говорила: еще немного – скоро весна настанет,
Но пока за окном сугробы, вокруг – никаких проталин
И совсем никаких пророков.
А детей у нее не будет: ни сыновей, ни дочек,
Так говорят врачи – она это слышит и днем, и ночью.
К воскресенью почти доходит до ручки, до дна, до точки,
Бьется, мечется по кровати
Вместе с городом, которому не нужен живой мессия,
Где слишком много плакали, ждали, клялись, просили.
Я кладу на ее плечо свою голову, обессилев:
Хватит плакать, Мария, хватит…

И наутро серое небо становится ярко-синим.

 

ПИСЬМО

Я снова пишу тебе письма: аз, буки, веди. Веди меня в мир, в этот творческий балаган.
Такого раньше никто не видел, никто не ведал и, наверное, даже не предполагал,
Что каждый из нас душевно болен, духовно беден, но реки внутри выходят за берега.

И вот я сижу в полуметре от монитора, и мысли мои пусты, как чистый бумаги лист,
Они тяжелы, словно каменный молот Тора, но все убежали да как-то еще спаслись.
На завтра в планах кофе и мониторинг, и плакать, и в срок заканчивать пресс-релиз.

И надо будет опять кружиться, звенеть, вживаться в эту цветную рябь, безумную кутерьму,
А мне будто снова десять, пятнадцать, двадцать, и я ничего здесь не знаю и не пойму,
Что любовь – лишь одна из множества девиаций, свобода, уж слишком похожая на тюрьму.

К обеду на плечи давит тугая масса ненужных сомнений: все верно и все не так,
И все, чем сегодня хочется заниматься – курить на балконе, плакать, звучать не в такт,
Но сколько б я не игралась в свое жеманство, внутри все такая же вечная мерзлота.

Мой каждый порыв: дурачиться, верить, драться, натянут на мир, как кожа на барабан,
И все здесь давно друг другу отцы и братья, и все, как один, умны, только я – баран.
Я утром встаю, и не хочется даже браться за эту чужую жизнь, за последний бан.

Чтоб вычерпать нашу реку, не хватит ведер, ты говоришь сам с собой, как спокойный псих.
Я снова пишу тебе письма: глаголь, живете, юс малый, добро, люди, ижица, фита, пси.
Чем чаще я оставляю тебя одного, тем звонче пою о том, о чем ты не попросил.

Спокойной ночи, чувства берут за жабры, но мое слово твердо, иже, омега, цы.
Время смывает память, как будто шваброй, но запомни меня – весь этот ходячий цирк.
Однажды мне надоест быть смешной и храброй, и я напишу, какие мы молодцы.

 

ДЕНЬ ВАЛЕНТИНА

Давит к земле до края набитым ранцем,
Заданным сочинением об Емеле.
Валька, сосед, совсем не умеет драться,
Я не пыталась, но говорю: умею.
День Валентина – праздник, по мне, дурацкий.
Валя принес в подарок воздушных змеев.

Шустро мелькает в прядях цветная раста,
Секс вызывает радость, как в детстве санки,
Много напитков – крепких, хороших, разных.
Ближе не стоит, thank you, спасибо, danke.
День Валентина – имхо, совсем не праздник.
Валька влюбился, бегает на свиданки.

Солнце на плечи давит лимонной сферой,
Сколько же можно жарить, гореть, лосниться?
Муж уезжает завтра, я с ним – на север.
Помню чужие руки, не помню лица.
День Валентина – праздник унылый, серый.
Валик уже пять лет, как живет в столице.

Я с сыном, Валей, ласкова, неразлучна,
Сказками о Емеле кормлю на полдник.
Каждое воскресенье – отличный случай,
Время воздушных змеев, качелей, пони.
День Валентина – праздник, конечно, лучший.
Валик, сосед, должно быть, меня не помнит.

Давит к земле до края набитым ранцем.
Лезвием память – хватит, куда больнее?
Валя, сосед, совсем не умеет драться.
Те, дворовые, были быстрей, сильнее.
Я отучилась, вышла за иностранца,
Валька погиб…
У пяток река синеет.

***

Твое имя не спеть, не увидеть в святцах,
Не вдохнуть, не вымолвить без оглядки.
Без тебя так нелепо, легко смеяться,
Хмель несказанных слов засыпая в грядки –
Мир становится пьяным, безвольным, шатким,
Что угодно может сегодня статься.

Твое имя не спеть, не разбить на строчки,
Не скурить, не выпить – вколоть, как дозу,
Как таблетку от счастья и, между прочим,
Встать, уверенно броситься под бульдозер.
Я люблю делать тесто сухим, песочным,
Засыпать под утро в нелепой позе.

Твое имя не спеть, не найти, не встретить,
Не читая, сжечь, прошептать под ливнем.
Ты – не первый, двадцатый, сто сорок третий.
Ты – единственный, сонный, неторопливый.
Без тебя так легко, так нелепо бредить
И так сложно видеть себя счастливой.

 

УХОДИ

Я говорю ему: "Солнечный, уходи" –
И это почти так же страшно, как снег и боль,
Как из кармана камень достать и бросить его в прибой,
А найти в груди.
Как отвечать на реплики невпопад,
На вопрос "Ну, как ты?" только молчать, молчать.
Как услышать чайку в порту, случайно коснуться его плеча
И всю ночь не спать,
И всю ночь то кружиться, то танцевать,
Целоваться на кухне, пока остальные ждут.
Как глотать таблетки, слезы и пластилиновую еду,
Как глотать слова.
Как наутро вернуться к себе домой,
Как не плакать, "не знать отказов и середин".
Как, проснувшись в обнимку, сказать ему: "Солнечный, уходи"
И уйти самой.

 

БЛЮЗ

Если выпить тебя до дна этой ночью, что останется на весну?
Видишь, мой кофе сбежал и на пальцах растаял сахар,
Дождь опять барабанит по лужам, а небо стекает в люк.
Я хожу по канату, лицо в ладонях, тело в кресле, душа на весу –
Что ж, только сердце на месте.
В моем рваном календаре, что на кухне, не хватает бумажных дней:
Если верить его листам, март придет через семь страниц,
Но и это, пожалуй, слишком для тех, кто не слушает блюз.
Я хожу по канату, я вновь пьяна и, ты знаешь, почти на дне,
Но я пишу эти песни,
И они бьются под кожей, а кто-то ведь скажет, что просто неровный пульс –
Слишком много ненужных слов или выпитых чашек кофе.
Улыбаюсь глазами, сигарета истлела, я, должно быть, тебя люблю.
Я хожу по канату, мои пальцы замерзли, но я курю эту зиму, пусть
И на двоих в одном кресле.

 

ПОЧТИ ОДИНОЧЕСТВО

Ей восемнадцать, опять не спится – читать романы, курить в окно. Она б и рада отдаться принцу, но принцам, кажется, все равно. Ей, впрочем, тоже почти что пофиг – июнь не скоро, апрель в цвету. На кухне медленно стынет кофе. Дожди, часов равномерный стук.

Ей двадцать восемь, чизкейк и пицца, мартини, праздники круглый год. Она б и рада отдаться принцу, но вечно как-то не до того. Карьера, фитнесс, чужие сплетни: "А он и, правда, хорош живьем?". Еще немного – и будет лето, а все, что после, переживем.

Ей тридцать восемь, будильник злится, но спешка, в общем-то, ни к чему. Она б и рада отдаться принцу, но рядом кот и храпящий муж. Зарядка, ванна, газета, график, обед: вино и горячий мед. А лето смотрит из фотографий, хотя казалось, что не пройдет.

Ей сорок восемь, опять не спится, снотворных куча, а толку – ноль. Она б и рада отдаться принцу, но тут как тут головная боль. И она носит свой гордый профиль: в постель – сама, из нее – сама. На кухне медленно стынет кофе, какое лето? – почти зима.

 

***

Сколько она ни пишет, а все – ему.
Птицы уходят в небо – видать, к зиме.
Господи, огради их от сотен мук:
Злых языков, разлук да хмельных измен,

Чтоб ни седых волос, ни морщин на лоб,
Снов, что бедой в руках, на щеках росой.
Господи, дай ей силы дышать взахлеб,
Звезды считать, в рассвет выходить босой.

Льются слова, да снова все не о том.
Сохнут цветы, и гнется трава к земле.
Господи, пусть я буду ее щитом,
Чтоб хоть чуть-чуть, хоть капельку, но теплей.

Сердце под вечер ноет, да не беда,
Смою – живой водой аль слепым огнем.
Господи, дай ей то, что ты мне не дал.
Сколько она ни плачет, а все о нем.

 

***

Изморозь на окне.
Я не привык
К шепоту птиц, садящихся на карниз.
Прошлый июль забрал тебя и принес бронхит.
Я напишу стихи,
Ты, не читая, скажешь, что неплохи.
Только, увы,
Времени больше нет,
Время, как птицы, что улетают вниз.