ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● ФРАНЧЕСКА ● РАССКАЗ -

ЕЛЕНА ДУБРОВИНА Поезд огибал гору, опоясывая ее своим телом, как изогнувшаяся змея спящего путника. Там за горой затихал закат, и отсветы его окрашивали воздух мягкими тонами от теплого розового до холодного сиреневого. А дальше за горой шла равнина, мелкие кривые кустики уродливо торчали из земли, равнодушные к той необычайной гамме цветов, в которой тонули их пожелтевшие состарившиеся верхушки. Краски исчезли внезапно за поворотом, и равнина погрузилась в густые серые сумерки. Дальше уже ничего нельзя было различить. Небо скрестилось с землей, слилось в одно ночное месиво, которое поглотило виденное и набросило тайну на землю, только что еще так нежно переливающуюся розовато-сиреневыми оттенками.

Стоять у окна было уже бессмысленно, и я вошла в купе. Зажгли свет, и лица моих попутчиков, казавшиеся при дневном свете такими привлекательными, вдруг потемнели и осунулись. В купе нас было четверо: молодая женщина лет тридцати-пяти, сразу привлекшая мое внимание своим странным поведением, приятной наружности молодой мужчина, старик с желтыми, словно волчьими, пронзительными глазами, и я.

Женщина казалась нервной, постоянно то поправляя рукой пряди длинных черных волос, то открывая и закрывая лежащую на коленях сумочку, при этом она пристально смотрела на сидящего напротив молодого мужчину. Ее огромные черные глаза, не мигая, застывали на предмете, привлекшем ее внимание, будто пыталась она проникнуть в тайну его мыслей. Одета женщина была просто и элегантно – черное шелковое платье подчеркивало стройность ее фигуры, а изящное и дорогое украшение на шее, придавало платью нарядность. Все в этой женщине было необычно. С одной стороны, на нее хотелось смотреть, с ней хотелось заговорить, о ней хотелось узнать. С другой стороны, хотелось уйти, избежать ее пытливого, застывшего взгляда. У меня было такое чувство, что я уже видела ее раньше, может быть, на картинах Модильяни, женщину в черном платье со скрещенными на коленях руками, пронизанную насквозь грустью, одиночеством и безысходностью.

Мужчина явно чувствовал неловкость под ее упорным взглядом, но сидел прямо, не шевелясь, словно боясь ее вспугнуть. Ничего примечательного, на мой взгляд, в нем не было, кроме небольших, острых и живых глаз да вьющейся черной, аккуратно подстриженной бороды, закрывающей почти все его узкое лицо. Мое появление в купе ее растревожило. Она нехотя подняла на меня глаза, и, не выразив никакого интереса к моей личности, отвернулась к окну. На ночном стекле появилось ее отражение. Поезд проносился мимо уже невидимых селений, ландшафтов, за окном, наверно, сменялись картины, и только неподвижным оставалось очертание на стекле чужого красивого лица.

Я представилась, протянула руку. Первым ответил мужчина:

– Густав, приятно познакомиться, – и подвинулся, уступая мне место рядом с ним. Старик, сидевший около женщины, казалось, задремал. Его сморщенное желтое лицо с полузакрытыми глазами оставалось непроницаемым. Теперь я оказалась напротив женщины и старика. Она нехотя отвернулась от своего отражения и назвалась Франческой. В ее ответе я уловила акцент, едва заметный, чуть-чуть певучий. Наверно, итальянка, подумала я про себя. Но она вдруг первой завязала разговор, видимо уловив в моей речи тоже акцент.

– Вы русская? – вдруг спросила она, удивленно округлив глаза.

– Как вы узнали? – Я была явно озадачена. Меня увезли из России почти ребенком, и уловить мой акцент мог только человек сам говорящий по-русски.

– Я наполовину русская, наполовину итальянка. Моя мать была русской художницей, – и она назвала фамилию.

Я слышала ее раньше, знала, что она жила в Париже, училась во Француской Академии Художеств, была одно время очень известна, дружила с художницей Тамарой Лемпике, но потом вдруг все бросила и уехала неизвестно куда. Я смутно помнила ее историю: одно время я очень увлекалась судьбами русских художников живших в Париже. Но я ничего не сказала Франческе, так как вспомнить о ее матери больше ничего не могла.

– Моя мать рано умерла, – произнесла Франческа, ни к кому не обращаясь.

Поезд дернулся и резко остановился. От внезапного толчка Франчеса упала всем телом на спящего старика, который все также продолжал дремать, не шевелясь и не проявляя никаких признаков жизни. Только один раз, бегло взглянув на него, я заметила, как двигались его ресницы: он явно не спал. Разговор не клеился, в странной тишине купе было слышно, как проходили по коридору люди, вероятно, готовясь ко сну. Мутный вагонный свет отдавал неприятной желтизной, накладывая, как густой грим, печать усталости на лица и так уже изрядно уставших пассажиров.

Густав несколько раз пытался завязать разговор, но видя, что его никто не поддерживает, вышел из купе в коридор, предположив, что дамам, вероятно, пора готовиться ко сну. Я была слишком возбуждена прощанием с родными и, постелив постель, вышла вслед за Густавом в коридор. Густав стоял у окна, бессмысленно уставившись на своё отражение в стекле. Увидев меня, он удивленно вскинул голову и приветливо подвинулся, давая мне место рядом.

– Я знаю Франческу, – неожиданно сказал он, не делая никаких предисловий, словно хотел удивить меня и, не дав мне опомниться от своей неожиданной реплики, продолжал: – Я искал встречи с ней всю свою жизнь, а теперь, когда, наконец, я увидел ее, я не могу открыть рта, чтобы начать разговор. Меня просто парализовал страх. Помогите мне, умоляю Вас, помогите!

Он лихорадочно схватил меня за руку. Его тонкое нервное лицо выражало неподдельное волнение. Только глаза застыли, будто погрузились во внутрь, в непонятную для меня тайну, ища там ответа или помощи. – Дело в том, что этот мерзкий желтый старик – ее муж. Вы слышите меня?

Он резко повернулся ко мне и замолчал, словно ожидая от меня ответа. Я ничего не понимала, что происходит, что он от меня хочет, причем тут муж Франчески, и просто какое мне до них до всех дело. Я вдруг испугалась, мне стало страшно возвращаться в купе, но еще более не хотелось оставаться здесь в коридоре, ночью с этим странным молодым человеком, который почему-то пытался поведать мне историю совершенно чужих людей.

Густав тяжело вздохнул, будто опомнился, пришел в себя, пристально на меня посмотрел и сказал совсем тихо:

– Вечер какой-то странный, ждал его столько лет, а теперь теряю такое дорогое для меня время. Может быть, сегодня или завтра решится моя судьба, а я боюсь. Опять трушу. Все годы я жил ради встречи с ней. Я мечтал снова увидеть ее и все объяснить. Я просто не мог так жить, зная, что я разрушил ее жизнь. Как часто мы совершаем поступки, поддавшись мгновенному чувству, ежеминутному желанию, не анализируя и не думая о последствиях. Пользуйтесь мгновением, оно может не повторится. Так думал я всегда, пока такое мгновение слабости, бездумности не перевернуло мою и ее жизнь.

Увидев, что я слушаю, он продолжал:

– Я встретил Франческу в Италии – ей было семнадцать, а мне двадцать семь. Мы оба тогда учились живописи. Она была очень тихая и замкнутая, всегда погруженная в себя, без подруг или друзей. Рисовала она тщательно, подолгу задерживалась после классов, работ своих никому из учеников не показывала и на вопросы всегда отвечала односложно, явно желая побыстрее отделаться от навязчивого собеседника. Я наблюдал за ней издалека. Что-то дикое и испуганное, и в то же время застенчивое было в ее движениях.

В это время я встречался с женщиной намного старше меня. Это была необычайная женщина, яркая не только своей красотой, но и своим талантом. Лина была по происхождению тоже русская, из какого-то старого дворянского рода, переселившегося в Италию еще во времена Александра III. Род их оставался русским, хотя родители ее по-русски уже совсем не говорили. Лина же знала несколько языков – она свободно говорила на итальянском, немецком, французском, испанском и русском. В их огромной старинной усадьбе сохранились портреты предков, выполненные известными художниками того времени. В этой усадьбе также находилась удивительная по вкусу и знаниям ранней итальянской живописи коллекция картин. И хотя Лина сама не рисовала, она хорошо знала живопись, музыку, много читала. Мы часами могли бродить вместе по улицам Флоренции, говорить на волнующие нас обоих темы, но мы никогда не касались наших отношений – ведь и так было ясно, что мы любили друг друга. О том, чтобы с Линой съезжаться, я не думал. Не смотря на свой моложавый вид и иногда совсем детскую непосредственность, она была на пятнадцать лет меня старше. Лина никогда не была замужем и о своей прошлой жизни не рассказывала. Я был с ней счастлив… так я думал тогда.

Он сделал паузу, посмотрел на меня вопросительно:

– Я Вас не утомил?

Нет, он меня не утомил, я слушала теперь его рассказ, или вернее исповедь, с интересом. Спать не хотелось. Стояла ночная таинственная тишина, поезд слегка покачивался под убаюкивающую музыку движения.

– Вы художник? – неожиданно вырвался у меня вопрос.

– Да, я портретист. Меня занимают человеческие лица и характеры. Рисуя, я вместе с кистью, ворошу душу, проникаю в суть ее, разлагаю ее на тона и тональности и, если не хватает материала, дорабатываю образ воображением. Иногда видишь значительное лицо, начинаешь работать, а работа не идет. Маска – а под ней ничего, никаких эмоций или оттенков. Тогда начинаешь придумывать этому человеку внутренний мир, и выходит лицо на полотне вроде как одухотворенным, а человек себя не узнает, слишком много чужого и непонятного для него в этом лице. Так было и с Франческой. Лицо ее было замечательным и, часто придя домой с занятий, пораженный чувством отрешенности и одиночества на нем, я пытался рисовать ее портрет и не мог. Домысливая ее, я придумывал, и лицо получалось другим, не ее. Меня занимала тайна ее окружавшая. В группе все знали друг о друге все, а о ней – ничего. Как-то раз, Лина, будучи у меня дома, заметила мой набросок. Лицо ее вспыхнуло:

«Откуда ты ее знаешь?» – Руки дрожали.

«Я, к сожалению, ее не знаю,» – вздохнул я, – «мы просто занимаемся в одной группе. Почему тебя это так взволновало?»

«Потому что ради нее меня бросил человек, женой которого я собиралась стать.»

Впервые за время нашего знакомства Лина заговорила о себе. Я затаился, боясь вспугнуть ее нахлынувшее желание говорить.

«Ее мать умерла, когда Франческа была еще ребенком. Я и мои родители были дружны с ее матерью, она была замечательная художница и тоже русская из дворян. Два года назад умер отец Франчески и оставил ее на попечение своему лучшему другу. В то время я была близка с Карло, и мы планировали пожениться. Он был сказочно богат и очень образован. О лучшем муже я не могла и мечтать. Может быть, я даже любила его за его блестящую эрудицию, его ум, и, конечно же, его деньги. Это был мой шанс. С переездом в его дом Франчески все изменилось. Я видела, как теплели его глаза, когда он смотрел на нее. Весь его мир был теперь сосредоточен только на ней одной. Он порвал нашу помолвку в прошлом году и, как только Франческе исполнится восемнадцать, он собирается на ней жениться. Говорят, что он сделал ее своей любовницей, как только она вошла в его дом. Этот несмышленый ребенок знал, что делает. Вскоре она станет одной из самых богатейших и уважаемых женщин Флоренции».

«Жаль,» – вырвалось у меня.

«Жаль что?» – Лина удивленно вскинула на меня глаза.

«Жаль ее», – как бы машинально повторил я, думая о своем. Только сейчас мне стало ясно ее поведение. Эта несчастная девочка должна была стать женой человека, который мог быть ее отцом. На меня как будто дохнуло тайными средневековья. Теперь, как никогда ранее, мне хотелось поговорить с Франческой. Она уже не казалась мне такой недосягаемой – ведь я знал ее тайну. Отношения мои с Линой после этого разговора стали другими. В ней появилось больше требовательности, нетерпения, страсти. Она боялась потерять меня и я это понимал и пугался этих ее порывов. – Он запнулся, видимо испугавшись перехода на более интимные стороны их отношений.

В коридоре стало прохладно. Я зябко поежилась и зевнула.

– Хотите, продолжим завтра? – Он повернул ко мне лицо. При тусклом свечении коридорной лампочки я увидела его подернутое болью лицо. Я не могла, просто не имела права его сейчас прервать. Ему надо было говорить, выплеснуть боль, вспоминать и, наверно, принять какое-то решение.

– Продолжайте, – сказала я убедительно и, опершись о вагонное окно, приготовилась слушать.

– Впрочем, осталось немного. Вскоре после нашего разговора с Линой, я намеренно задержался в классе, работая над эскизом модели, когда вдруг почувствовал, что кто-то тихо стоит за моей спиной. Я скорее почувствовал, чем догадался, что это Франческа. Боясь ее вспугнуть, не поворачиваясь, я спросил:

«Что не получается?»

«Нет», – услышал я за спиной, – «не то, что не получается, а получается, но не то, что хочется, словно не я вожу кистью, а кто-то вместо меня. Не могу понять почему. Наверно, я совсем не художник и никогда им не буду. А это для меня такая трагедия, такое несчастье».

Я повернулся. Ее милое и почему-то показавшееся мне очень близким лицо, было в слезах. Неожиданно для себя я приложил свою руку к ее щеке, как делала мама, когда я был маленький и нуждался в помощи. Франческа застыла от неожиданности, глаза ее раскрылись широко и удивленно.

«Пойдем ко мне, Франческа», – прошептал я, поддавшись, как и она, нахлынувшему чувству, – «Ведь тебе хочется говорить, не правда ли?».

Она молча, послушно сложила в папку свои работы и, стараясь чуть-чуть отставать, словно боясь, что нас увидят вместе, пошла за мной.

Кажется, что я никогда в жизни не был более счастливым. Мои родители разошлись, когда мне было двенадцать лет. Я рос очень замкнутым и одиноким ребенком. Много читал и рисовал, жил в своем далеком мире, и был очень нелюдим. Понимание одиночества роднило нас с Франческой. Мы чувствовали друг друга так, будто всю жизнь провели вместе. Я предугадывал каждую ее мысль, она – мою. А как понимала она мою живопись! Читала по краскам и рисункам мои настроения, мою душу.

Так длилось почти месяц. Франческа приходила ко мне после занятий почти каждый день, бледная, загадочная, молчаливая. Мы пили чай с бутербродами, говорили о живописи, о ее матери, разбирали мои и ее работы. Ее творчество меня потрясло. Она была на редкость одаренная девочка, тонкая и чуткая к краскам, со своим странным и диким видением мира. Буйство палитры на полотне, словно неугомонность, внутреннее беспокойство, глубокая неразрешенная внутренняя страсть, выплескивались на ее полотна. Она много рассказывала о себе, о своем детстве, о матери, которая была глубоко несчастна. Но стоило мне только упомянуть ее опекуна, как лицо ее становилось злым, и слезы текли и текли по ее щекам, пока я не обещал никогда больше не задавать ей о нем вопросов, если она сама не захочет об этом говорить.

Только раз, всего один раз, сказал я ей, как дорога она мне, и как нужна. Франческа опустила голову, долго сидела задумавшись, а когда снова подняла на меня глаза, то я увидел, что лицо ее озарено каким-то внутренним светом.

«Люблю тебя. На всю жизнь. Ты у меня один. Я верю тебе, ведь мы теперь, как один человек – ты и я.»

Я застыл, боясь вспугнуть, рассеять этот свет и свое неожиданное счастье. Потом все кончилось. Банально и мерзко.

Лина пришла ко мне объясняться. Я был один, ожидая Франческу. Дело в том, что я еще не сказал ей о Лине, не зная, как это сделать, боялся обидеть ее, ведь Лина была подругой ее матери. Лина вошла, словно в комнату ворвался ветер, холодный и резкий. Она плакала, винила во всем Франческу. Мы не видели, когда Франческа вошла в комнату. Она появилась неожиданно, как всегда бледная и отчужденная и также неожиданно исчезла.

Я ничего не мог ей объяснить – она больше не приходила на занятия, и все мои попытки увидеть ее были тщетны. А через неделю позвонила Лина и сообщила, что Франческа стала женой своего опекуна. Так кончился мой покой. Я уехал из Италии на родину в Германию, продолжая заниматься живописью и неустанно, каждую минуту своей жизни вспоминая о ней. Вы понимаете, что я погубил не только ее жизнь, но и свою. Я мог ее спасти, а вместо этого толкнул ее еще глубже в пропасть. Она мне поверила, а я ее предал. Я еще пытался ей писать, звонить, несколько раз приезжал во Флоренцию, но все напрасно, как вдруг вчера случай неожиданно свел нас опять. – Голос его понизился почти до хрипа, и он замолчал.

Поезд, замедляя скорость, приближался к какой-то станции. Он заговорил снова. Голос его теперь казался громче, а весь вид отрешеннее. Он, как человек потерявший над собой контроль, разговаривал сам с собой.

– Я увидел ее на вокзале, она стояла впереди меня в очереди за билетом. Так мы оказались в одном вагоне. Она даже не подала вида, что знает меня. Как бы я хотел иметь ее самообладание! Я еду сейчас во Флоренцию навестить свою дочь. Вы удивлены? Я забыл сказать, что я недавно получил письмо от Лины. Сразу после нашей размолвки она уехала в Париж, где родилась наша дочь. Девочке уже шестнадцать лет, а я никогда не видел ее и даже не знал о ее существовании. Лина написала мне в письме, что девочка имеет удивительные способности к рисованию и занимается у лучших флорентийских живописцев. – Он вдруг в упор посмотрел на меня. – Скажите, что мне делать? Ведь Лина будет встречать меня с дочерью на вокзале.

Что я могла ему ответить? Оставалась одна ночь, одна единственная ночь, чтобы сделать выбор между любимой женщиной и дочерью, которую он никогда не видел. Я думала о том, что в выборе правильного решения мы полагаемся или на наши расчеты, или на интуицию – на порыв души, или на логику мысли. Я всегда полагалась на свой внутренний голос, на импульс, и никогда не проигрывала, но если я начинала взвешивать ситуацию и внимательно ее продумывать, то тогда теряла или просчитывалась.

– Положитесь на судьбу, – сказала я нарочито сухо, чтобы не выдать ту интуитивную эмоцию, которая охватила меня, и пожелав ему спокойной ночи, открыла дверь в купе.

В купе было темно, там видно уже спали. Вскоре уснула и я, да видимо так крепко, что не слышала, когда вернулся Густав, и не знала, произошло ли что-либо в купе за эту ночь. Меня разбудила Франческа. Она была такая же, как и вчера, неулыбчивая и отрешенная, только платье на ней вместо черного было ярко кровавого цвета. Мы подъезжали к Флоренции. Я наскоро собралась, пока отсутствовали мужчины.

Густав вошел в купе бледный.

«Видно не спал всю ночь», – подумала я про себя.

Но он не видел меня и смотрел на Франческу взглядом человека, решившего проститься с жизнью. Ресницы ее дрогнули, и, не обращая на меня внимания, она протянула ему, как бы в знак примирения, руку, обернутую в красную, кровавую материю. Я не знала, сколько времени стояли они так, безмолвно обнявшись взглядами. Лицо ее светилось внутренним, потусторонним светом. Но неожиданно для всех скрипнула дверь, и в купе тихо, словно мышь, проскользнул старик. Его желтый взгляд с удивлением впился во Франческу, но каким-то невидимым движением мне удалось загородить от него Франческу и Густава. Я быстро заговорила с ним о надвигающимся дожде и плохой погоде этим летом в Италии. Он не слушал меня, пытаясь взглядом отодвинуть меня в сторону, словно я была ширма, которая скрывала или загораживала от него какую-то тайну.

Поезд остановился внезапно. Началась вокзальная суета, давка – все торопились выйти первыми, искали в окне встречающих. Старик поднял ручной багаж и, как бы случайно, подтолкнул Густава к выходу. Он выходил первым, за ним шла я, потом старик, а за ним – загадочно и ясно улыбающаяся Франческа. Мне показалось, что за эти несколько минут молодые люди решили свою судьбу.

На перроне было немного встречающих, и потому я сразу увидела метнувшуюся к Густаву красивую статную женщину и тоненькую загорелую девушку. Они обе обхватили его, опоясав руками, словно обручем. А он, растерянный, раздавленный, рвался из него, из этого кольца, обещающего счастье, к другой, к той, которую только что заново нашел через много лет ожиданий, страданий, поисков. Я застыла, как вкопанная. Пассажиры уже вышли из вагонов, перрон стал пустеть. Я обернулась. Поезд отходил от перрона, набирая скорость. Он казался зловещей темной лентой на фоне черного, потухшего перед дождем неба. В какое-то мгновение я увидела бледное лицо Франчески, а потом, будто порыв ветра оторвал ее от земли, и красное пламя ее платья вспыхнуло и растворилось в дымке уплывающего в туннель поезда.