Художники Лидия Шульгина и Николай Эстис

Я клянусь, что это любовь была,
Посмотри, ведь это – ее дела…
Но знаешь – хоть Бога к себе призови –
Разве можно понять
   что-нибудь
        в любви?
                                                                              Булат Окуджава

С точки зрения счастливцев, воспринимающих жизнь, как череду случайных совпадений, встреча двух художников вполне укладывается в жанр тривиального «курортного романа», где под словом «курорт» подразумевается Дом творчества Союза художников на Сенеже. «В первый же день я увидел на берегу озера два красивых силуэта – молодых мужчину и женщину с поразительно пышными волосами…» – будет вспоминать Николай позже, когда настанет горькое время воспоминаний.

Этот высокогрудый, пышноволосый силуэт увлекал воображение к образам царицы Савской, Юдифи, Сарры. «Нигде и никогда, ни раньше, ни потом я не встречал таких волос, – повторяет Николай. – В тот же день в столовой я оказался за одним столом с … пышноволосой красавицей. Мне не приходило в голову, что она может быть художницей! Была уж очень холеной, чистой. Подумал, что кто-то из академиков прислал отдыхать свою дочь».

Два месяца пробыли они в Доме творчества, работали, бродили по осеннему лесу и вернулись в Москву мужем и женой.

Всё было против их союза – прожитая обоими жизнь, которую невозможно отринуть, как старую, изношенную одежду, непонимание родных и друзей и даже – бытовые проблемы. На их стороне было только одно – желание двух сильных, творческих натур быть рядом, СО-СУЩЕСТВОВАТЬ вместе, бок о бок. Жизнь открывала перед ними новые горизонты.

Однако, казалось бы, трудно представить себе более несхожих людей, чем эти двое. Они росли и формировались в непересекающихся мирах. Детство и ранняя юность Николая прошли в местечке Хмельник Винницкой области, среди замечательных, но абсолютно далеких от живописи людей. «Когда я сказал, что решил стать художником, родители пришли в ужас. Тогда профессии делились на те, которые дают кусок хлеба и те, которые куска не дают. У художников, по глубокому убеждению отца и мамы (да и всего Хмельника), с хлебом было плохо…

– Сынок, они же вечно в рваных носках! – это был последний аргумент мамы в споре о моей будущей профессии», – вспоминает Николай.

Его рассказы о детстве, о родном местечке, о родителях и близких, пропитаны мягкой иронией и особой горькой нежностью, которая свойственна рассказам всех тех, чьи юные годы пришлись на войну. «Когда-то Хмельник был еврейским местечком в черте оседлости, в шестидесяти километрах от Винницы. Отлаженный механизм – свои ремесленники, врачи, учителя, торговцы. До 22 июня 1941 года в Хмельнике жили более 12000 евреев… После войны, когда мы вернулись с родителями из эвакуации на Украину, оказалось, что все еврейское население нашего местечка – уничтожено».

Вернулись немногие. Среди них был двоюродный брат отца – дядя Идл – когда-то замечательный мастер-сапожник. История дяди – одно из сильнейших детских впечатлений Николая, к которому он постоянно возвращается в своих воспоминаниях. У Идла на глазах уничтожили всю его семью, и он сумел запомнить и палачей, и тех, кто охотно, вполне добровольно, помогал им. Идл бежал из гетто, оказался на фронте, воевал отчаянно, вернулся в наградах. В первые месяцы после войны его сделали начальником милиции, и когда он увидел, что подмастерья палачей, бесчинствовавшие в гетто, сумели не только выкрутиться, но и занять командные должности, то стал открыто возмущаться и требовать возмездия.

Вдруг дядя исчез куда-то. Вернулся через некоторое время – но это был совсем другой человек. «Пришел человек, у которого непроизвольно текут слезы и сопли. Он всхлипывает, говорит нечленораздельно. Языки (русский, украинский, идиш) у него путаются.

Наверное, Идла очень долго и грамотно били. И выбили все. Он только помнил, что вся семья погибла.

Папа достает бутылку водки. Они пьют и плачут. Потом Идл запел. Это напоминало речитативы, которые я слышал в Надеждино[1] от голодавших крестьян». (Из воспоминаний Н. Эстиса).

Эта боль детских лет никогда не пройдет, навсегда останется в сердце художника, да и вся его дальнейшая жизнь будет трудна и полна препятствий. Но тем более окрепнет в нем могучее стремление двигаться вперед по избранному однажды пути, повинуясь неукротимому творческому Духу, что так явственно ощутим в каждой его работе. «Философия моего пути, – говорит Николай, – состоит в самом пути. Собственно, искусство и есть путь, как и сама жизнь, это разделить невозможно. Детство и война, и все, что было со мной дальше, и мои дети, и моя любовь».

Лидия – дочь известных литераторов – Михаила Фридмана и Нины Шульгиной – выросла в совершенно иной атмосфере – в среде московской интеллигенции, в семье, где, по ее собственным словам, «царило почитание книги», заложившее фундамент всего ее творчества. Николай ошибался, когда, увидев ее впервые, думал, что эта «холеная красавица» не может быть художницей. Ко времени их встречи на Сенеже она уже была известным иллюстратором детских книг, вернее сказать – их соавтором. Тексты, с которыми она работала – о Винни–Пухе, об Алисе, о Ежике и Медвежонке, о бездомном Каляке-Маляке были, как детская речь, полны нежной недосказанности, милой игры двусмысленностей, предлагая читателю и художнику простор для фантазии. Лидия парила в этом просторе, наслаждаясь, как птица – полетом. Ее персонажи, выполненные тончайшими штрихами, точками, теплыми красками поселялись на страницах, жили там своей смешной, забавно-серьезной жизнью, не дополняя сказку, но становясь ее неотъемлемой частью. Удивительно, что деревья, трава, цветы и даже домики выходили из-под ее пера такими же живыми и пушистыми, как зверье, птицы и человечки, образуя единый мир, пропитанный, как мох после дождя, мягким поэтичным юмором. «Мне не нравится, – говорила она, – когда иллюстрации отводится скучная роль растолковывать текст. Поэтому я всегда стараюсь нарисовать полную картину мира, предлагаемого автором, в котором герои смогут жить самостоятельной жизнью, создавая новые ситуации. Про себя я называю это параллельной сказкой».

Николай очень скоро познакомился с творчеством Лидии и почувствовал его необычайно тонко и остро. Его взгляд высокого профессионала открыл в ее графике нюансы, ускользающие от обычного зрителя: «В ее книгах удивительным образом соединяются на одной плоскости – в одной иллюстрации – безудержная яркая метафоричность и наивная, почти натуралистическая бытовая реальность… С невероятной щедростью дарит автор своему маленькому зрителю-читателю фантастический мир – красочный, добрый и ироничный. Графика ее иллюстраций, я бы сказал, избыточна: здесь тысячи точек и штрихов, сделанных тончайшим пером, сотни персонажей, ювелирная лепка формы, изысканность фактур».

Все это народонаселение смотрело на читателя необыкновенно выразительными, темными, немного грустными глазами, вызывавшими у чересчур внимательного советского зрителя некие подозрительные ассоциации. «Знаете, Лидочка, – говорила ей милейшая редакторша в «Детгизе», – даже звери у вас какие-то… библейские». Бдительная дама была права – облик сказочных персонажей с головой выдавал их создательницу, в творчестве которой с самых первых книжек неосознанно, но неумолимо звучал голос крови, голос ее предков.

Лиду назвали так в честь сестры ее отца – Иды, погибшей шести лет от роду в Кишиневском гетто. Отец Лидии родился в бедной еврейской семье в молдавской деревне под Кишиневом. Всю жизнь он берег в памяти картины своего детства: вспоминал холмы, поросшие виноградом, мамалыгу и куриный суп с кнейдлах, приготовленный бабушкой, бобэ Леэ, накрытый в пятницу вечером праздничный стол, украшенный вырезанными из картофелины светильничками. Его судьба – быть чужим, непонятным, вызывающим опасливое отторжение той среды, в которой ему приходилось жить – преследовала его до конца жизни. Славные, добродушные соседи-молдаване при случае охотно указывали «жиденку» его место. Одноклассники в бухарестском лицее, списывающие у него, лучшего ученика, домашние и контрольные работы, устраивали «пархатому» «крещение» в гнилом пруду заброшенного парка. А через несколько лет детство и юность были в одночасье растоптаны безжалостным кованым сапогом.

В 1940 году Бесарабия стала Советской, через год началась война, и он добровольцем ушел по ее дымящимся дорогам защищать свою новую родину. Позади остался родной дом, мать, отец, сестренка и братик.

Вернувшись через 2 года из-под Сталинграда, он не нашел ни дома, ни своих. Никто не мог сообщить ему никаких подробностей. Говорили, что семья не смогла эвакуироваться и погибла в одной из «акций». Осиротевшему парню показали плиту серого камня с именами мучеников Кишиневского гетто. Среди других он увидел четыре родных ему имени…

«Эл мулэ рахамим…»[2]

Жизнь продолжалась, он переехал в Москву, любил, растил дочерей, потом – внуков, писал книги, статьи, стихи, но часть его души навсегда осталась там, у неказистого могильного камня. Дамоклов меч еврейства продолжал висеть над ним – неожиданно и подло ему умели напомнить, что и посреди счастливой советской интернациональной жизни он остается чужим, не вызывающим доверия, подозрительным во всех отношениях типом. Ему предстояло пережить провал диссертации при тайном голосовании, несмотря на блестящие, восторженные отзывы оппонентов, неоднократные, неожиданные, ничем неоправданные увольнения с работы, трусливое предательство друзей.

Судьба отца не могла не отозваться в творчестве его дочери. Его трагедия прорастала в ее душе с первых осознанных лет, пускала в ней прочные, глубокие корни. Нужен был толчок, чтобы они пробудились и дали новые, мощные ростки. Таким толчком и явилась встреча с Николаем. Его незаурядная личность, история его жизни, в чем-то близкая к истории Лидиного отца, его удивительная, не втискиваемая ни в какие искусствоведческие рамки живопись, оказались чрезвычайно близки Лидии, созвучны ее мироощущению и творческим поискам. «Один раз войдя в этот мир, я уже не могу обойтись без него, – признавалась она, открыв для себя его живопись. – Хочется вновь и вновь видеть, находить новое, узнавать старое. Вот кусочек моего детства, вот наша любимая книга, а это – ладожский лес, где мы так прекрасно бродили. Я не знаю, как создается эта реальность, как узнается она каждым из смотрящих…, когда эти непредвиденные, неожиданные мазки, разливы цвета, удары стертой до черенка кисти превращаются в удивительные картины мира с его первозданностью и бесконечностью, с его хаосом и гармонией.

Но я знаю – это вселенная, это – история человечества и история каждого из нас… Здесь есть все… Это то, что призвано нести в себе искусство: свобода выбора и отдохновение – в работе души…»

Эта вселенная, не ограничивающая зрителя заданностью образов, но обращающая его к собственным переживаниям и воспоминаниям, заставила Лидию внимательнее прислушаться к настойчивому голосу, что давно, все громче и ощутимее, звучал из каких-то неведомых глубин генетической памяти. Ей становилась тесно в рамках детской иллюстрации. Ее звала Книга книг.

«Не могу объяснить, – несколько позже признавалась она, – почему все, выходящее из-под моей руки, сразу попадает в стилистическое поле Библии. Каждый раз, закончив работу, я уже с тоской понимаю, что обязана прилепить ей библейское название, хотя, начиная работу, надеялась породить что-то совсем светское… Я почти не позволяю себе думать о том, что это уже призвание – слышать голос Книги… Открыв Библию в первый раз, я поняла, что она давно живет внутри меня…

Я живу в Москве, и моя жизнь – московские улицы, обшарпанные каменные коробки, замотанные в платки бабки, полупьяные мужики, помойки и вороны… Это моя реальность, и никакой другой у меня нет. Но мужики и бабки отступают под натиском бородатых патриархов, нищих ребе, и их многочисленных учеников. И вот уже впереди встает бессменный вождь – Моисей и ведет свой народ мимо многоэтажных домов и разрушенных храмов в землю сбывшихся мечтаний и исполненных обетов. … И тянется толпа, нездешняя и бесплотная по моему листу, через мою душу, через мою судьбу, по моим улицам…»

Как будто застигнутая врасплох нетерпеливыми образами, требующими немедленного воплощения, она начинает работать с самыми неожиданными материалами, теми, что первыми попадаются ей под руку. На необструганных досках, на кусках грубого холста с рваными краями появляется Моисей, одинокий, до конца не понятый своим народом, праведники, за плечами которых полыхают прОклятые города, Сатана со скорбными глазами, протягивающий красное яблоко соблазна двоим, покорно преклонившим перед ним колени. Манера ее письма нарочито примитивная, контуры фигур, их лица, кисти рук нечеткие, будто нарисованные детской рукой. Возможно, так рисовали древние пастухи, впервые услышавшие голос Б-га и соприкоснувшиеся с Истиной. Художница явно жертвует «реалистичностью» изображаемого, как бы следуя формуле Николая: «Чем более ты натуралистичен в изображении жизни, тем ты от нее дальше». Именно свобода от «натурализма», от слишком пристального внимания к деталям, «реалиям» сообщает ее живописи высочайшую духовность, позволяя передать главное – движение души своих героев – страх, изумление, печаль, просветление.

На первый, поверхностный, взгляд работы Лидии и Николая кажутся абсолютно разными, не сочетаемыми. Но чем пристальнее вглядываешься в них, тем явственнее видишь, «как они близки, как взыскуется в них Единое…». (Л. Аннинский). Николай, «проламываясь сквозь поверхность вещей и тел в видимый хаос пятен…», стремится отобразить само пространство, оживить, по выражению своего любимого Мандельштама, «несуществующие миры»:

Не созданных миров отмститель будь, художник.

Не существующим существованье дай.

В этом «видимом хаосе», в тревожном сплетении линий, резких мазков, бликов вдруг являются взору то светлые своды храма, то контуры дерзко вознесенной к небесам Башни, то странные птицы, то ангелы, сотканные из воздуха и света, предвестники встреч и разлук. Художник вновь и вновь возвращается к этим символам вечного единения и противоборства Неба и Земли, посвящая им целые циклы своих работ: «Птицы», «Ангелы», «Фигуры», «У рек Вавилонских», «Композиции».

Николай работает темперой, которую готовит сам. Отсюда – ни с чем не сравнимый своеобразный колорит, «фресковость», многозвучие «света и цвета» его полотен.

Невесомые, бесплотные, едва намеченные живописные образы Николая в работах Лидии трансформируются в очертания человеческих лиц, тел, толп. Она как будто вычленяет, прорисовывает, придает объем тому, что не столько видится, сколько чувствуется в картинах Николая, материализуя, как он говорит, «нити, тянущиеся из тонкого, невидимого, нематериального мира в мир реальный».

Творчество обоих художников вызывает отчетливые музыкальные ассоциации, воздействуя на зрителя, как музыка – на благодарного слушателя. Недаром их выставки всегда сопровождаются прекрасной классической музыкой. Так же как в симфонии, в работах каждого из них возникают, переплетаются, чередуются несколько планов, смыслов, тем.

Избыточность пластики их живописи, ее полифоничность, перенасыщенность образами воспринимается как щедрый дар художников своему зрителю, как высокое СО-ЗВУЧИЕ их художественных миров, единство понимания обоими цели искусства.

Никто лучше не скажет об этом удивительном единстве, об их «ПЕРЕСЕЧЕНИЯХ и ПАРАЛЛЕЛЯХ», чем они сами. На одной из совместных выставок они воспроизвели духовный диалог, который вели на протяжении многих лет:

… – А ты думаешь, это хорошо – общая выставка?

– Давай попробуем

– Но как это будет выглядеть – наши работы, такие разные, на одних стенах?

– Почему разные? Собственно, они об одном и том же.

– Думаешь? Для меня главное – образ. Образ человека, образ дерева, даже образ цвета. А для тебя?

– Это трудно объяснить словами. Может быть, пространство. Но пространство-сюжет, пространство-событие.

– Но такое пространство тоже состоит из образов. И тогда мои вещи можно рассматривать как увеличенные микросюжеты твоих. Ведь у тебя на каждом сантиметре поверхности листа что-то происходит.

– Да, как капля воды под микроскопом вдруг оказывается наполненной чьей-то конкретной жизнью, движением…

***

Первое десятилетие их совместной жизни – трудное, но прекрасное время общих побед. Оба работают напряженно и страстно, как будто сама Любовь подпитывает, задает ускорение творчеству каждого. Так и кажется, что они негласно подчиняются девизу: «Не останавливаться на достигнутом».

На рубеже 80-90х годов прошлого века в наших подъездах появились бесплатные рекламные газеты. Они повсюду валялись под ногами, порванные, грязные. Поначалу Лидия выбрасывала эту макулатуру, раздраженно повторяя цветаевские строки: «Читатели газет, глотатели пустот…». Но затем… Николай вспоминает: «Мы, художники, болезненно переживали унижение бумаги (это ведь наш материал), хотелось ее подобрать, приласкать – что, собственно, и сделала Лидия; она начала экспериментировать с бумагой, и, превратив мусор в материал и язык высокого искусства, вернула бумаге ее первородное благородство». Результат получился ошеломляющим: из бумажного сора, смачивая его белилами, она начала делать скульптурные композиции. Под ее тонкими, но сильными пальцами восставала из небытия Вавилонская башня, поднимались своды Храма, толпа человеков брела по пустыне, стремясь в Землю Обетованную. Глядя на эти белые скульптуры, невозможно отделаться от мысли, что никакой другой материал не подходит лучше для «овеществления» образов Священного ПИСАНИЯ, чем БУМАГА с написанным на ней ТЕКСТОМ. Это ощущение особенно усиливается при взгляде на композицию «Читая Библию»: прямо из страниц раскрытой книги, вырастают, будто внезапно оживая, бросаются на колени, вздымают руки к Небу, в отчаянии падают ниц человеческие фигуры – легкие, светлые, непостижимо выразительные.

***

Они растили сына, организовывали совместные выставки, умножали число друзей. Оба были в высшей степени награждены, кроме своего таланта, еще одним даром – умением привлекать, притягивать к себе людей. В их обществе всегда царило безыскусное, искреннее, задушевное веселье. Особой теплотой дышали семейные праздники – отец Лиды, как настоящий человек–оркестр, играл одновременно на губной гармошке и гитаре, звучали русские, еврейские, молдавские, цыганские песни, исполненные на разные голоса, не всегда стройно, но с большим чувством, играли и веселились дети, Николай с азартом танцевал фрейлахс, и за всем этим из углов комнаты внимательно следили три зверя – две собаки и кошка. Жизнь семьи казалась незыблемой, несмотря на неизбежные трудности бытия в разваливающейся советской империи. Друзья дома это чувствовали. «Что бы ни было, – говорили они, – ваша семья будет всегда – и дети, и звери, и этот праздничный стол!». Но, к несчастью, они ошибались…

За окном тем временем наступали «лихие девяностые», страна расползалась по швам, разваливались издательства, на Запад и Ближний Восток уезжали друзья, в одночасье стали не нужны ни хорошие книги, ни настоящая живопись.

«Ездишь по Москве, как по паноптикуму – здесь жила одна подруга, здесь – другая, – с горечью говорила Лида. – Теперь – никого, все разъехались кто куда…».

В это мутное время Лидии и Николаю подворачивается возможность поехать в Германию – страну, в которой покаяние стало национальной политикой, страну, стремящуюся дистанцироваться от нацистского прошлого, возродить еврейское население, а с ним – вдохнуть новую жизнь в собственную культуру. «Такие люди нужны Германии» – сказала недоверчивому чиновнику о двух приехавших художниках пригласившая их галерейщица.

Они приехали в Германию в январе 1996 года, налегке, почти без вещей, рассчитывая оглядеться, организовать выставку. Поселились в чистом, спокойном городке Пиннеберге в окрестностях Гамбурга. В старом, милом двухэтажном доме им выделили мастерскую. Лидии – великой аккуратистке – чрезвычайно по душе пришелся порядок, продуманность немецкой жизни. «Такое впечатление, что о тебе все время кто-то думает», – восторгалась она. Увлеченная новыми впечатлениями, Лидия быстро овладевает языком, свободно общается. Как и везде, где бы ни появилась эта пара, вокруг них быстро образуется круг друзей и поклонников их творчества, им помогают в быту, в организации выставок.

Родным в Москву Лида пишет восхищенные письма: «Проехалась по всей окрестности, слушая барочную музыку и глядя на залитые неброским северным солнцем чистоту и красоту. И думала – Боже, как угоден моей душе этот миропорядок, воистину от слова «порядок». Глаз, а вместе с ним и душа отдыхают на этих чистых, умытых полях, деревьях, домах, животных. И на людях тоже. И ничего-то больше и не надо. Вернуться бы в этот потерянный рай барочного искусства и жизни в природе».

Весной в Москву по делам, ненадолго приезжает Николай. В противовес радостному тону Лидиных писем, он отчего-то невесел, на некоторые вопросы отвечает уклончиво, кажется, в их немецкой жизни не все так благополучно, как пишет Лида. Или она что-то недоговаривает? «Может быть, между ними какие-то нелады?» – гадают родные.

Родители Лидии едут к ним. Где же ее роскошная грива? – на голове – лишь темный, плотный ежик волос. «Опрокинула на себя белила, – невозмутимо сообщает она. – Вот и решила постричься». «А что, так тебе к лицу, – отвечает ничего не подозревающая мать. – Отрастут!»

Да, волосы, выпавшие после жесточайшей химиотерапии, отрастут заново, да такими густыми, что расчесать их можно будет только с помощью африканского гребня, сделанного из черного дерева. И силуэт, поразивший когда-то Николая, останется прежним, стройно-полногрудым, поскольку искусный протез скроет последствия страшной операции. И друзья из Москвы, Гамбурга, Нью-Йорка, Хайфы, Иерусалима, Амстердама будут слать все новые и новые «чудодейственные снадобья», утешая ее и себя рассказами о том, как «один знакомый моих знакомых уже совсем не вставал, но стал принимать это средство (травы, настойки, таблетки, вытяжки из диковинных растений) – и вот живет уже десять (пятнадцать, двадцать) лет!».

Но проклятая болезнь не сдавалась, лишь затаивалась на время и вновь накидывалась с удвоенной силой, постепенно завоевывала один за другим органы ее некогда цветущего тела, запуская когти-метастазы в кости, кровь, позвоночник. Цепляясь за последнюю надежду на то, что болезнь отступит, «стабилизируется», Лида таила от родителей ужасную правду, но в письмах к близким друзьям была предельно откровенна: «Все, что от меня, красивой, сильной, всемогущей осталось, это знание. Знание того, что ничто не стоит ничего, кроме возможности нормально «жить в своем теле»… Жить надо так, чтобы слышать писк наших задавленных физических тел, иначе они отомстят и отомстят страшно… Как хочется только одного – чтобы не было боли! Одну ночь сна, один день без боли! Вот и вся цель, к которой сводится жизнь отмщенного тела… Почему мы узнаем это только в такой страшной последовательности, когда все уже произошло и ничего не изменить?

А в остальном я живу и делаю выставки. Это то единственное, что я могу делать – когда могу встать».

И все же этот крик отчаяния – только одна сторона последнего периода ее жизни. Она вступила в беспощадное сражение с недугом, и пять лет, прожитые ею в Германии, стали триумфом, истинной победой ее мощного духа над страданием и смертью.

Кажется, она подгоняет самое себя: «Скорее, скорее, можно не успеть!» и работает, по ее собственному выражению, «как одержимая», пребывая в «абсолютной творческой горячке». Все из того же полюбившегося ей материала – газетных листов – Лидия делает скульптуры библейских пророков и праведников размером почти в человеческий рост, лепит барельефы, придумывает особую технику рисунков темперой по стеклу. Она стремится проникнуть в сокровеннейшую суть вещей и событий, «увидеть в библейских темах и сюжетах пророчество и послание нам сегодняшним… Каждый, выброшенный в мир, начинает свой путь с выбора – не покориться, нарушить запреты и заповеди. И опять грозный Судия ломает и крушит нескладные фигурки. И нет конца…»

Спокойно и мужественно она сознает, что ее «теперешняя жизнь – это недолгий переход из света в тень», и это накладывает печать трагизма и обреченности на все ее творчество: ее пророки и ангелы застыли в скорбных позах, их лица искажены, рты открыты в безмолвном крике – они воссылают молитвы и покорно внемлют Всевышнему. «Она приехала сюда, чтобы возвратить нас к Богу», – с удивлением и искренностью говорят их друзья-немцы.

Из надвигающейся на нее тени ей как будто слышатся зовущие ее голоса. «Просто поражаюсь удивительной силе зова предков оттуда, из глубин истории, из могил без надгробий, из ям и рвов, из печей-душегубок…» – признается она.

Слышать голоса тонких миров – удел избранных. «Голоса» – назовет она последний цикл своих работ.

Ключ к их пониманию дала сама Лидия: «Это голоса убитых, дошедшие до нас, схваченных в момент отправления нормальных человеческих нужд». «Голоса» – 14 больших барельефов из бумаги. Среди них – блаженно улыбающийся дядя Идл с башмаком в руке, бабушка с чашкой куриного бульона, помогающего от всех напастей, испуганный старик, прикрывающийся банным веником, согбенный ребе. Но «Голоса» – вовсе не портреты, а символы, философски осмысленные, обобщенные образы погубленных, уничтоженных в «акциях», искалеченных жителей Хмельника, Бессарабии, всех невинных, замученных в концлагерях и гетто, всех, чья кровь по сей день вопиет к Небесам и к нам, ныне живущим.

А время Лидии неуклонно движется к концу. К одной из выставок она лепит фигуру ангела – почти в человеческий рост. Они с Николаем долго думают, как сделать так, чтобы Ангел стоял – не хочется использовать проволочный каркас. Наконец находят решение. На вернисаже пришедшие друзья и гости видят большого белого Ангела. Он стоит, опираясь на стул. Лидия подходит, садится на этот стул, и сотворенный ею Ангел оказывается у нее за спиной. Его нежное, удивленное, печальное лицо возвышается над её головой, он будто обнимает её за плечи, готовый взмахнуть своими легкими, прозрачными крыльями.

Ангел – последняя крупная работа Лидии. Она еще приходит в их с Николаем мастерскую, делает маленькие фигурки и рисунки, но сил у нее почти не остается. Дню, когда она последний раз приходит в мастерскую, Николай посвящает свою картину.

Нижняя половина этого полотна – характерное для живописи Николая изобилие: цветовые пятна, сквозь которые проступают многочисленные мелкие человеческие лица, резкое, нервное скрещение тонких линий. На первом плане, крупно – удлиненное, чуть склоненное лицо Лидии в обрамлении рыжих волос. Она – еще здесь, среди живых, в напряженной сутолоке будней. Но к верхним уровням картины напряжение сменяется покоем, хаос линий и пятен упирается в белые, перистые облака, над которыми простирается область, залитая голубым и золотым цветом, заселенная легкими, бесплотными фигурами. Кто они, эти тени, скользящие в сияющем пространстве? У самого художника нет однозначного ответа, лишь – стремление проникнуть в их тайну: «Их лица неразличимы, силуэты размыты… Может, это образы из моего детства. Может – отражение событий, произошедших за много столетий до моего рождения. Может – пророчество, чей смысл пока недоступен. Пророчество о точке схода, общей для всех?»

Там, в этой точке схода, нет места суетности, страху, боли, туда очень скоро Последний Ангел унесет душу, освобожденную от исстрадавшегося тела.

«Эл мулэ рахамим…»

***

Начиная с глубокой древности наблюдал человек за птицами. В этих крылатых существах, которые одни из всех земных тварей могут оторваться от земли и, подобно ангелам, свободно парить в небесах, виделись ему вестники Всевышнего. Оттого-то птицы во все времена у всех народов наделялись мистическими свойствами, а их изображения несли в себе особый сакральный смысл.

Образы птиц – этих «лучших певцов Господа» – занимают особое место в творчестве Николая. Его птицы – поющие среди ветвей, упрямо стремящиеся преодолеть пространство, в изнеможении упавшие в траву и вновь увлекаемые воздушными потоками – воспринимаются как символы восхваления Высшего начала, торжества жизни, преодоления судьбы, бессмертия души.

Мать Лиды, собрав последние силы, приехала в Пиннеберг, на могилу дочери. Они с Николаем отправились на кладбище. Подойдя к могиле, в нескольких шагах оба заметили большую светлогрудую птицу. Что это за птица, ни тот, ни другая сказать не могли. Вокруг было тихо, светлый могильный камень с инициалами L и S утопал в цветах. Они долго пробыли у могилы, а птица неотрывно смотрела на них и не улетала. Наконец они собрались в обратный путь, но, пройдя несколько шагов, не сговариваясь, обернулись – птицы не было. Она скрылась куда-то, мгновенно и бесшумно, так же как скрываются в недоступные нам горние сферы наши любимые…

***

В мастерской Николая в Гамбурге, в его «Доме художника» живут его картины, скульптуры Лидии и работы их сына Саши.

Саша своей жадностью к жизни и разносторонностью интересов напоминает людей Возрождения – он филолог и переводчик, музыкант и художник. Он активно занимается наукой, но тяга к рисованию заложена в нем от рожденья. Его работы не похожи на работы его родителей. Это тонкая, изысканная графика, напоминающая японские или китайские гравюры, полная подтекста и загадок – фантастические драконы или древние крылатые ящеры, цепи отдаленных горных хребтов, странные цветы, светлые контуры человеческих тел, проступающие из тьмы.

Двое мужчин организуют выставки в Германии и в России, выпускают альбомы, собирают друзей. Снова и снова отец и сын, вооружившись пером или кистью, склоняются над листами бумаги, чтобы воззвать к жизни «несуществующие миры». А из глубины мастерской смотрят на них пророки и праотцы, и что-то шепчут со стен «Голоса»…

И нет конца…

_________________________

Краткая аннотация

Лидия Шульгина родилась в 1957 г. в Москве

1979 – окончила Московский полиграфический институт, факультет художествено-технического оформления печатной продукции
С 1970 г – участник московских и международных выставок, из которых 15 – персональных.
С 1980 – издано более 30 книг с иллюстрациями Лидии Шульгиной в России, Польше, Чехословакии, Финляндии и Японии.
1982,1984, 1985, 1986 г.г. – Стипендии Союза художников России.
1992 г. – премия «Лучшая книга года» (Москва)
1996 г – Стипендия администрации округа Пиннеберг (Германия)
1999 г. – получает награду на Международной художественной выставке в г. Бамберг (Германия)
1995-2000 г.г. – жила и работала в Германии

Произведения Л. Шульгиной находятся в Государственной Третьяковской галерее в Москве, а также в других музеях и собраниях России и за рубежом.

Николай Эстис родился в 1937 г. в Москвe.

1958 г. – закончил Московское художественно-графическое училище.
С 1960 г. – участник московских, всесоюзных и международных выставок.1966 г. – первая персональная выставка в Москве. С тех пор прошло более 70 персональных выставок в России и других странах.
С 1966 г. – 12 раз удостаивался различных стипендий и премий.
1996 – 1998 г.г. – стипендия администрации округа Пиннеберг. (Германия)
Н. Эстис – член Союза художников России, Германии и Международной Ассоциации художников.

Работы Н. Эстиса находятся в Государственной Третьяковской галереев Москве, во многих музеях и коллекциях России, Австрии, Болгарии, Венгрии, Германии, Греции, Израиля, Испании, Италии, Канады, Норвегии, Польши, США, Финляндии, Франции, Эстонии и др.
С 1996 г. – Н. Эстис живёт в Пиннеберге.

---

[1] Село в Башкирии, где Эстисы были в эвакуации.

[2] Древнееврейский поминальный плач

_____________________________________________

10 Responses to “ИРИНА ШУЛЬГИНА ● ПАРАЛЛЕЛИ И ПЕРЕСЕЧЕНИЯ ● ПРОЗА”

1. Павел Стромский says:

   April 24, 2012 at 1:20 am

   Cтатья написана очень профессионально и с большим чувтвом любви к героям – семье сестры. После прочтения хочется познакомиться с их работами. Сильно прописана линия трагедии еврейского народа, отраженная в судьбах героев и их родителей, да, по сути, все они стали героями этой статьи.

   Reply
2. Алекс says:

   June 7, 2012 at 8:50 am

   Очень интересно, глубоко, красиво.

   Reply
   • Ирина says:

     June 9, 2012 at 2:28 am

     Спасибо Вам за теплые слова.

     Reply
3. Александр says:

   February 10, 2014 at 3:06 pm

   Очень, очень тронуло…До глубины чего то того, откуда в человеке рождается добро и сопереживание. Спасибо Вам, уважаемая Ирина! Иногда, людям нужно читать такое! Чтобы причесать свои чувства, разложить по своим местам всё необходимое для жизни и правильно обозначить это самое необходимое, а иногда (что скорее всего) и полностью поменять свои приоритеты…Как то так мне показалось… Ещё раз, благодарю за подаренное, доброе время!

   Reply
   • Irina says:

     February 2, 2015 at 8:39 am

     Александр, спасибо Вам за такие слова. Я почему-то только что, спустя практически год, увидела Ваш отзыв. Всего Вам самого наилучшего!

     Reply
4. Валерий Векшин says:

   June 29, 2014 at 9:17 am

   После вернисажа в Переславле, каждый вечер смотрю и упиваюсь работами Николая и Лидии. Этими талантливыми, глубокими художниками. Рад, что познакомился с Николаем. У нас, мне кажется, много общего в мировозрении.

   Reply
5. Валерий Векшин says:

   June 29, 2014 at 9:33 am

   Пардон, в мировоззрении.
   Ира, у меня к Вам просьба. Свяжитесь со мной, пожалуйста.

   Reply
   • Irina says:

     February 2, 2015 at 8:35 am

     Валерий, здравствуйте! Удивительно, но я только сегодня, (02.02.2015), почти случайно обнаружила, что у меня на эту публикацию столько замечательных отзывов! Спасибо Вам и всем написавшим! Валерий, а как с Вами связаться? Моя почта shul_i@mail.ru

     Reply
6. Шульгина Лидия Михайловна | Плим says:

   January 29, 2015 at 11:45 am

   […] Википедии,  schulgina.de,  http://www.artinfo.ru,  http://www.museum.ru,  http://www.mecenat-and-world.ru,  gostinaya.net,  […]

   Reply
7. Вальтер Штраух says:

   January 4, 2017 at 11:40 am

   Нам с женой посчастливилось познакомится с Николаем и Лидией,их сыном Александром в далёком 1999 году.Мы были в их доме на показе их работ.Осталось понимание,что встретились с талантливыми художниками и прекрасными людьми.Эта встреча с ними была,как глоток чистого воздуха.А,потом были уже на ретроспективном показе работ Лидии 24 января 2002 года,состоявшейся в ратхаузе г.Пиннеберг уже после смерти Лидии.Давно это было,а память о той встрече осталась с нами.Периодически перечитываем книгу”Реквием на два голоса”,которую подготовил и издал отец Лидии.Трагическая,полная любви отца к дочери книга о последних встречах их.Прекрасные стихи отца и работы Лидии трогают душу и слёзы наворачиваются на глаза,когда,перечитываешь стихи,письма Лидии к родителям и рассматриваешь картины дочери Лидии!

   Reply