RSS RSS

ЭЛЛА ФУРМАНСКАЯ ● «ОН БЫЛ, О МОРЕ, ТВОЙ ПЕВЕЦ…» ● ПРОЗА

ЭЛЛА ФУРМАНСКАЯ  «Нет, нет, голубушка Анна Никитична, вы уж как хотите, а на прогулку мы с вами сегодня непременно отправимся. Ну, как так можно – запереть себя в стенах дома и четверть века никуда не выходить! Разве ваш покойный супруг одобрил бы такое поведение. Да и Коленьке я твердо пообещала, что нынче уговорю вас. Он так за вас тревожится!» – говорила вдове художника приехавшая к сыну, директору галереи Айвазовского Николаю Барсамову, его мама летом 1925 года. «Вот и сестра ваша, Евгения Никитична, тоже скажет», – продолжила она уговоры.

«Конечно, Аня, выйди хоть на небольшую прогулку», – поддержала ее Топалова.

Почтенная дама преклонных лет, чьи бледные черты лица сохраняли отблеск былой красоты, нервным движением поправила складки глухого черного платья. Большие карие глаза налились слезами. Придерживая неизменную черную кружевную косынку на голове, Анна Никитична вздохнула, и стала тяжело приподниматься с кресла. Ее собеседница тут же подскочила, чтобы помочь.

Дамы, поддерживая друг друга, направились к боковому выходу из дома, миновали калитку и вышли на тропинку, ведущую к морю. Неспешно дошли до набережной и у мола уселись на понравившуюся скамейку.

На свежем морском воздухе глаза Анны Никитичны стали слезиться. Она промокнула их беленьким платочком, и слегка глуховатым голосом не привыкшего много говорить человека, попросила спутницу немного помолчать.

Барсамова любовалась морем и думала о силе чувств сидевшей рядом с ней женщины. «Это же надо так любить мужа, который был на 30 лет старше, чтобы, овдовев в не очень больших годах, отказаться от жизни и запереть себя в четырех стенах!» Анна Никитична словно услышала ее мысли: «Иван Константинович не был для меня старым. Его энергии в 83 лет мог позавидовать и молодой человек».

Повисло молчание. Тишину нарушал только шум моря. Того самого, которое Иван Айвазовский рисовал всю свою долгую жизнь.

В последующие дни Анна Никитична сама просила Барсамову сопровождать ее. На облюбованной с первого раза скамеечке они теперь беседовали часами. Вдова художника неизменно одевалась в черное траурное платье: никакие революции, войны и перемены власти не влияли на уклад ее жизни. Чтобы было на что существовать, все годы после кончины супруга она продавала его картины и рисунки галерее, а вот покинуть дом отказывалась категорически.

Как-то Барсамова спросила: «Почему вы, Анна Никитична, не уехали еще тогда, в 1900-м, когда не стало Ивана Константиновича? Ведь вы были не стары, вполне могли еще свою жизнь устроить?» Та лишь покачала головой: «Как я могу покинуть дом, который построил мой Ованес».

«Ованес?» – удивленно переспросила собеседница. «Иваном звали его на русский манер, – пояснила вдова, – я же звала его как родители – Ованесом. Он часто шутил после жениться, что благодаря браку с армянкой стал ближе к своему народу».

Проходившие мимо феодосийцы почтительно раскланивались с Анной Никитичной, а «ее» скамейку никто не занимал. «Как вас уважают горожане», – заметила Барсамова. «Муж очень много сделал для города. Ведь в его детстве Феодосия была совсем глухим местом. Ованес не раз вспоминал, как в центре города текла грязная река…», – улыбнулась вдова. «Не может быть», – вплеснула руками собеседница.

«Чистая правда, – подтвердила та. – А на набережной, где мы с вами сидим, были камыши, и в их зарослях резвые охотники стреляли уток». «Да, сын рассказывал, что Айвазовский буквально напоил Феодосию», – кивнула головой Барсамова. «Ованес передал в вечную собственность городу 50 000 ведер воды в сутки из лично ему принадлежавшего Субашского источника», – пояснила вдова и тяжело вздохнула.

«Если вам больно вспоминать, то, пожалуй, пойдем домой», – всполошилась Барсамова. «Нет, что вы. Если только я вас не утомляю (собеседница энергично покачала головой), то мне отрадно говорить об Ованесе. Сколько раз меня и сын ваш просил написать мемуары, и из издательств приходили – не могу о нем сказать «был». А вы, спасибо, хорошо слушаете. И здесь я смотрю на море, и представляю его маленьким, таким, каким не знала…»

Одно из тягостных воспоминаний детства Ованеса: тихий плач матери и тень отца, мечущаяся по стенам их единственной комнаты. Он с двумя братьями не спит и отлично слышит, как Рипсиме уговаривает мужа не отчаиваться: отец разорился из-за случившейся чумы. Сама она зарабатывала искусным вышиванием, не отказывалась ни от поденной работы, ни от стирки чужого белья.

Зато радость приносило рисование. У бедняков Гайвазянов («Да, да, вы не ослышались, – подтвердила Анна Никитична, – Айвазовским мужа стали называть на русский манер».) не было денег ни на карандаши, ни на бумагу. Но Ованес подсмотрел, как соседские мальчишки малюют угольками на фонарных столбах, да на заборах, и сам стал так рисовать.

Как-то нарисованный им корабль увидел проезжавший мимо градоначальник. «Ованес хотел было задать стрекоча, – улыбнулась вдова, – опасаясь, что могут надрать уши за художества в недозволенном месте, но господин Казначеев не рассердился, а, наоборот, стал расспрашивать, чей это отпрыск и где живет».

В указанном доме базарного старосты Гайвазяна было бедно и убого. «Ты вот что, братец, – обратился Казначеев к Константину, – отпускай-ка сына ко мне домой почаще. И пусть малец рисует, сколько захочет. Вот ему акварельные краски, да стопка хорошей бумаги». Из глаз Рипсиме полились слезы благодарности.

Вскоре опять пришлось плакала: благодетель настаивал отпустить Ованеса с его семьей в Симферополь, чтобы талантливый мальчик мог учиться. Глава семьи принял решение: «Пусть едет».

Ованес прощался с маленькой, пыльной Феодосией и тихо сам себе дал слово, что вернется домой, как только выучится.

Преподаватель рисования Иван Гросс с радостным изумлением рассматривал рисунки вновь поступившего Ивана Айвазовского. «Вы были абсолютно правы, господин Казначеев, ваш протеже – талант», – обрадовал он покровителя.

Прослышав о способном юноше, в дом к Казначеевым пожаловала Наталья Федоровна Нарышкина, урожденная Ростопчина. Она совершенно очаровалась рисунками Ивана: «Такому таланту надо в Петербург, в Академию художеств!» И в тот же вечер отослала в столицу письмо другу, художнику Тончи: «Примите его под свое покровительство. Он похож на Рафаэля с его прекрасным выражением в лице. Как знать, может быть, он сделает честь России…»

Теперь Иван с нетерпением ждал каждой почты. Несмотря на все сложности, покровители добились решения Государя Императора о зачислении его в Академию художеств пенсионером, и оплате дороги за казенный счет.

«Кто же сопровождал мальчика в такую даль?» – встрепенулась Барсамова. «Ованес поехал с семейством Варвары Аркадьевны Башмаковой, графини Чумарокой-Рымникской», – ответила Анна Никитична, зябко повела плечами и предложила вернуться в дом.

Отказавшись от ужина, прошла к себе в комнату, и, наконец, смогла дать волю долго сдерживаемым слезам. Разбуженные воспоминания обступали ее со всех сторон.

Она как наяву увидела гостиную в доме тетки в тот знаменательный вечер. На ней, 35-летней вдове, тогда тоже было надето черное траурное платье. Тетка шепотом называла нелюдимой племяннице гостей. «А это кто?», – также тихо спросила Анна, указывая глазами на немолодого, но очень энергичного и подвижного господина. У него было удивительно доброе и умное лицо, высокий, красивой лепки лоб, не очень глубоко посаженные вдумчивые глаза, достаточно крупный, но ровный нос, губы красивого рисунка и пышные бакенбарды, изрядно тронутые сединой.

Их представили, и Анна в искреннем порыве воскликнула: «Как вы похожи на Пушкина, доживи он до преклонных лет!» Ужасно смутившись от собственной бестактности, она покраснела и судорожно сжала платочек в руке. «Не смущайтесь, милая дама, – успокоил собеседник. – Это самый прекрасный комплимент, который мог быть обращен ко мне. А покойного поэта я и вправду знал лично, хоть и не коротко».

Улыбнувшись при виде удивленно округлившихся глаз молодой женщины, он продолжил: «В сентябре 1837 они с Натальей Николаевной приехали в Академию художеств на ежегодную выставку. Как только стало известно, что Пушкины осматривают экспозицию в Античной галерее, мы, ученики, тут же бросились туда. Но, по правде, нас больше привлекала красота Натальи Николаевны». «А что, она была так удивительно хороша?» – не сдержалась Анна.

«Да, – кивнул художник. – Как сейчас помню, на ней было платье черного бархата, на корсаже переплетены черные тесемки, настоящие кружева, а на голове – соломенная шляпка палевого цвета со страусовым пером.

Наш инспектор Крутов представил меня. Пушкин внимательно рассмотрел мои работы «Облака с Ораненбаумского берега моря» и «Группа чухонцев на берегу Финского залива», а потом спросил, откуда я родом, и, узнав, что из Крыма, заботливо поинтересовался, не болею ли я в столице. За несколько минут он проявил ко мне столько участия, что забыть эту встречу невозможно. А его напутствие: «Работайте, работайте молодой человек – это главное», – запомнилось на всю жизнь».

«Поэтому, хоть и минимальное, но сходство с Пушкиным мне так дорого». «Вот видите, как я стар», – добавил он, вглядываясь в ее молодые, повлажневшие глаза.

«Вовсе нет!» – горячо воскликнула женщина. «Тогда я осмелюсь предложить подвести вас домой», – склонил голову Айвазовский.

В удобном экипаже они продолжали беседовать. «Я рискну пригласить вас завтра на прогулку и не обижусь, если вы откажетесь», – целуя руку Анне у ее дома, сказал художник. И увидел, как она кивнула в знак согласия, прежде чем исчезнуть за калиткой.

«Я вчера долго не мог уснуть», – признался на следующий день Иван Константинович своей прелестной спутнице, когда они прогуливались на набережной. Анна уже смелее расспрашивала о его работе, о том, почему такой знаменитый человек выбрал себе домом «нашу маленькую, провинциальную Феодосию».

Художник нежно пожал ей руку: «Благодарю вас за «нашу Феодосию». Только здесь я могу спокойно жить и работать. А отвращение к столице у меня с юности». Анна удивленно вскинула на него глаза. И Иван Константинович рассказал о придворной интриге, в которую его втянул приглашенный Николаем I французский художник-маринист Таннер.

Знаменитость возмутился, что какой-то юнец, выделенный ему в помощь, посмел без его ведома выставить свою работу «Этюд воздуха над морем», да еще получить за нее серебряную медаль 2-го достоинства. Таннер пожаловался императору, и Айвазовского от монаршего гнева едва спасло заступничество президента Академии Оленина, баснописца Крылова и поэта Жуковского.

«Этюд» потом купили для Зимнего дворца, – продолжил рассказ художник, – но и это не радовало. Вот тогда-то, в 19 лет, я и понял, как тяжело в столице не склонному к интригам человеку без связей и денег. Я же хотел для себя тишины и возможности спокойно работать. Только жена Юлия не желала губить свою жизнь и красоту «в глуши», как она выражалась».

«Да, тетушка говорила, что ваше прошение о разводе 5 лет назад, в 1877-м, долго обсуждалось в Эчмиадзинском синоде», – тихо сказала Анна. Она тогда не стала настаивать на полной откровенности, ценя то доверие, которое ей оказывал новый знакомый. Но ее сердце не обманывало: всего за несколько дней Ованес стал для нее дорогим человеком. И нежность к этому немолодому, нелюдимому, такому талантливому и уставшему от непонимания домашних человеку все больше наполняла душу.

Анна Никитична очнулась от воспоминаний, когда за окном уже светало. Днем сестра стала уговаривать сходить на спектакль заезжей балетной труппы. Она отказалась, сославшись на то, что не любит балет. Но воспоминания опять налетели вихрем.

Приятель-студент буквально уговорил вечно занятого работой Айвазовского пойти на гастроли знаменитой Марии Тальони. Зал безумствовал от восторга, и только он сидел, потрясенный настолько, что не в силах был даже аплодировать. Ее лицо и фигура являли совершенство, как античные статуи в Эрмитаже, но она была живая.

Через несколько лет, будучи в Венеции, он осмелился явиться к балерине с визитом. Домашнее платье (на бледно-лиловом фоне мелкие букетики) удачно оттеняло смоль волос и жемчужный цвет кожи хозяйки. Почти без грима, она казалась моложе своей 25-летней дочери. Художник стал бывать у них едва ли не каждый день.

Они катались на гондолах по каналам, плавали к острову Лидо. То движение ноги, которым она ступала в лодку, сводило с ума. «Я тогда совершенно потерял голову, – смущенно рассказывал потом он Анне, – и сделал предложение. Но Мария лишь покачала головой: «Я принадлежу сцене…»

А через 14 лет, увидев его картину «Венеция со стороны Лидо», жена опознала сидящих в гондоле мужа и Тальони и устроила грандиозный скандал.

«Я всегда хорошо чувствовал море, но почти не понимал людей», – грустно признался Айвазовский. «Ни мужчин, ни женщин?» – уточнила Анна. «Да, наверное. У меня ведь никогда не было по-настоящему преданных друзей. Возможно, мешала работа, а, скорее, свойства моего характера». «А жена?» – быстро спросила молодая женщина и покраснела.

«Что жена…, – вздохнул Иван Константинович.- Мне был 31 год, самое время обзаводиться семьей. Ведь детей я хотел всегда. Да еще это дурацкая романтичность: вообразил себя, представьте, спасителем одинокой души». «Надеюсь, я не делаю вам больно», – встревожился он. «Как я могу ревновать, если это было до моего рождения», – разумно ответила Анна.

Брак с гувернанткой из дома давних знакомых быстро превратился в ад: жена не желала знать отказа ни в чем, непомерно тратила деньги, устраивала публичные скандалы, повсюду крича о его изуверствах, и ревновала даже к работе. Родившаяся на берегах Туманного Альбиона мисс Грефс, превратившись в мадам Айвазовскую, желала получить от жизни все. Она считала, что и так пошла на великую жертву, когда согласилась венчаться в армянской церкви, чтобы там же потом крестить родившихся у них детей – таково было условие Айвазовского.

«Я терпел все, но ненависть Юлии к Феодосии была последней каплей, – признался Анне как-то Ованес. – Вначале, когда мы приехали из Петербурга, мне даже казалось, что супруга довольна. Я гордился, что она ездила со мной на раскопки и своими руками упаковывала бесценные реликвии для столичных музеев. Теперь мы могли говорить не только о бытовых проблемах и воспитании наших 4-х дочерей…

Я, наконец, смог построить себе дом с отличной мастерской. Нас часто навещали знакомые из обеих столиц, и, скажу без ложной скромности, что Феодосия становилась все более цивилизованным, культурным центром.

Увы, вскоре опять начались беспричинные скандалы…Я не мог этого выдерживать. Спасала только работа, и я целые дни проводил в мастерской. На 12-м году брака я предложил ей разъехаться, и к моему удивлению, получил согласие».

«Дочери, которые всегда были ближе к жене, уехали в Одессу вместе с ней, – вздохнул он. – Только Жанна и навещала меня». «Но и это еще не все. Юлия до сих пор засыпает Эчмиадзинский синод требованиями признать наш развод недействительным», – страдальчески поморщился он.

«Я думал, что больше никогда не захочу связывать себя узами брака… пока не встретил вас. К сожалению, я намного старше…», – затрепетавшая рука Анна легла на его губы. «Я вчера вечером, впервые за многие годы, не мог работать, – продолжил он, нежно поцеловав эту ладонь. – Ваше лицо, улыбка, мило поднятая бровь… Я даже стихи написал, старый дурак…И хочу написать портрет, если вы рискнете прийти ко мне в мастерскую». «Я вам доверяю», – с радостью услышал он.

В мастерской Анна с неподдельным интересом рассматривала картины, написанные в период Крымских войн. «Мне рассказывали, что вы высаживались с десантом в Субаше?», – в тоне вопроса сквозило такое волнение, что художник вновь поцеловал ей руку.

«Все мое вооружение состояло из пистолета, портфеля с бумагами и рисовальными принадлежностями, – улыбнулся он. – Однако когда ранили барона Фредерикса, я немедленно отложил работу и отвел его на корабль».

«Если я вас еще не замучила вопросами, – нерешительно проговорила гостья, и в ответ на энергичные протесты продолжила, – сколько же времени вы проводите на натуре, чтобы писать такие огромные полотна». «Милое дитя, живописец, только копирующий природу, становится ее рабом. Мое воображение сильнее восприимчивости действительных впечатлений», – убежденно произнес художник.

«Когда мы с незабвенным Николаем Гоголем посетили во Флоренции мастерскую Александра Иванова, он как раз работал над полотном «Явление Христа народу», – задумчиво продолжил Иван Константинович.- Из чистой вежливости, я полагаю, он попросил показать и мои работы. Поехали ко мне в мастерскую. Иванов долго осматривал картины, а потом, как мне передавали, не удержался от завистливой реплики: «Айвазовский…работает тоже споро, но он исключительно занимается морскими видами, и так как в этом роде здесь нет художников, то его заславили и захвалили». «Ну, да Бог с ним», – махнул он рукой.

Осторожный стук в двери прервал воспоминания Анны Никитичны. Пригласив заглянувшую сестру присесть, она сказала: «Вот смотрю на себя молодую и счастливую на портрете. Тогда он мне лучше любых слов сказал о чувствах Ованеса.

А как он бережно укутывал на сеансах мое лицо в белый шарф…»

И горячо ответила на безмолвный вопрос сестры: «Нет, я не жалею ни о чем! Помнишь, как хоронила Ованеса вся Феодосия с воинскими почестями, как местный гарнизон возложил на гроб адмиральскую шпагу…»

«Рожденный смертным, оставил по себе бессмертную память», – процитировала Евгения Никитична высеченную по-армянски эпитафию на памятнике Айвазовскому.

Только Великая Отечественная война вынудила Анну Никитичну покинуть родной дом и переселиться в Севастополь, где она и скончалась в 1944 году.

____________________________________

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Элла Фурманская

Фурманская Элла Пейсовна, родилась 24 апреля 1957 года в городе Киеве. Окончила Ленинградский институт культуры имени Крупской. Много лет работала в издательстве художественной литературы "Днипро". Последние 15 лет работает ведущим обозревателем в Издательском доме "ТВ-Парк". Сотрудничает с журналами "Караван историй", "Личности", "Дива" и др.

3 Responses to “ЭЛЛА ФУРМАНСКАЯ ● «ОН БЫЛ, О МОРЕ, ТВОЙ ПЕВЕЦ…» ● ПРОЗА”

  1. avatar Марина says:

    Очень интересная статья. прекрасно написана. богатый фактический материал.

  2. avatar Zanna says:

    Спасибо талантливому автору. Художник и человек так приближены к читателю, что остается ощущение близкого знакомства, которое хочется продолжить. Очень добрая проза.

  3. avatar Людмила says:

    Великих людей судьба не всегда одаривает так, как Ивана Айвазовского. Не поскупилась она и на любовь: три неординарные женщины стали для него поэтическими Музами.
    Элла Фурманская выбрала необычный ракурс своего повествования, предоставив читателю биографию большого художника через призму восприятия его последней любви – жены Анны Саркизовой. И это
    дает нам возможность соприкоснуться с трагедией женщины, оставшейся практически у “разбитого корыта” после смерти мужа,но до конца своей жизни сохранившей к нему глубокое и светлое чувство любви.

Оставьте комментарий