БОРИС ВОЛЬФСОН ● КАРНАВАЛ ● СТИХИ
ДЕВЯНОСТО ПЕРВЫЙ ГОД
А ведь и впрямь была держава:
соображала за троих
и в страхе божием держала
чужих, а более — своих.
Пускай хирела и нищала,
но, охраняя свой режим,
она так много обещала
своим, а более — чужим.
Еще похож на прежний вид, но
спустили флаг, отбой трубя.
Мне за державу не обидно,
куда обидней за себя.
С моей державой связан сам я
был, как крепежный материал.
И мне не жаль ее названья,
я будто имя потерял.
Ее частичка, винтик малый,
начитанный не по годам,
носил я гордо галстук алый
и бил в веселый барабан.
Я твердо верил, что открыты
мне в жизни тысячи дверей.
Но рак с клешней —
не конь с копытом, —
сказали мне, что я еврей.
Не схваченный, не осужденный,
я ощутил системный сбой,
от общей жизни отчужденный,
хоть с виду в ней почти что свой.
И вот нежданный тест
«на вшивость»:
как пережить распад страны?
Все разом родины лишились
и стали, вроде бы, равны.
Потом в чеченской перестрелке
и вовсе я попал в запас,
когда перевели все стрелки
на неуживчивый Кавказ.
Но час придет народной массе
точить ножи и топоры.
И мне напомнят: я в запасе
и свой, но только до поры.
Заморский хрен мне слаще редьки,
не любы местные места.
К тому ж мои лихие предки
распяли бедного Христа.
И снова в сумрачной отчизне,
отрезан старою межой,
я не вполне освоюсь в жизни,
не отзовусь на «свой-чужой».
А там, в далекой Палестине,
меня поймут наверняка
и приобщат к своей святыне,
хоть я не знаю языка.
И я, преодолев усталость,
сварганю на иврите стих
и все-таки чужим останусь,
хотя уже среди своих.
И пеплом голову посыпав,
не шелком и не лыком шит,
в страну тотальных недосыпов
я побреду, как Вечный жид.
Борис Вольфсон
22 февраля 2012 г.
ЧЕЛОВЕК НА СВОЕМ МЕСТЕ
Хоть мне и надоел Бредятинск,
я не поеду в твой Мудрёновск.
И даже на Семипалатинск
Хрущёбинск свой не променяю.
Стахановск лучше, чем Стакановск,
но хуже, чем Небейлежачинск.
А в пресловутый Третийлишнинск
меня и рюмкой не заманишь.
На выходные съезжу в Глюков
и загляну в Белогорячинск.
Пойму, что там совсем как дома.
Тогда зачем куда-то ездить?
Ну что ж, в Бредятинске останусь
и область Бреда не покину.
Как патриот родного края,
я брежу, значит, существую!
АНТИЭНТРОПИЙНОЕ
Заявляю: не люблю беспорядка.
Мне не нравится, когда сорняками
зарастает помидорная грядка
или лодка налетает на камень.
Ненавижу «где-то», «как бы» и «вроде»,
опозданья, искажения стиля.
Я за то, чтобы в быту и природе
турбулентности совсем запретили.
Век, как водится, крутой и жестокий:
то отроги, то пороги, то мели…
То ли дело в равномерном потоке
плыть спокойно к предназначенной цели.
И не мучиться вопросом «Зачем я?»,
не просить о мятеже и о буре,
а дрейфуя в ламинарном теченьи,
наслаждаться личной струйкой лазури.
Дорогая, мы наметили цель, но
к ней стремимся, не касаясь друг друга.
Наши курсы пролегли параллельно,
и не видно поворотного круга.
Значит, все у нас с тобою в порядке:
быть нам в лузе, коль понравимся кию, —
а пока — полоть соседние грядки
и посильно уменьшать энтропию.
ЭМИГРАНТСКОЕ
Я плыву, словно айсберг, на юг
от полярных морозов и вьюг.
Я спасаюсь от вечной зимы,
заковавшей сердца и умы.
Оторвавшись от паковых льдов,
я бегу, не оставив следов,
и мечтаю о жизни иной,
где пылает тропический зной.
Там, на траверзе южных морей,
ты меня разыщи, отогрей,
растопи мою зимнюю грусть.
Я смогу, я оттаю. И пусть,
грохоча, осуждает родня
и «Титаники» ищут меня,
я сбежал от полярных ночей,
я не их, и не ваш, и ничей.
Я невидим теперь, невесом,
как туман, как несбыточный сон.
Я утратил отдельность свою
и себя не вполне узнаю.
С бирюзовым раствором един,
забываю о скрежете льдин,
забываю простые слова.
И тебя я уже забыва…
ПОЛУЮБИЛЕЙНОЕ
Вселенной было весело, висела
она сама в себе вниз головой:
перекосилась, или окосела,
или учила номер цирковой,
или с утра с размахом отмечала
Большого взрыва полуюбилей, —
посуду била, пела и кричала
сама себе: «Вселенная, налей!».
Пересчитав галактики поштучно
и сбившись, начинала вновь считать.
Не то чтоб ей с собою было скучно,
но как-то ж надо вечность скоротать.
А между тем, она уже решила,
что дальше расширяться не резон,
что время мыло поменять на шило,
а пи-мезон на анти-пи-мезон,
добавить в уравненья закорючку,
потом ее немного разогнуть
и потихоньку вновь собраться в кучку,
точнее, в точку, — чтоб опять рвануть.
Вот это будет праздник настоящий
и повод повисеть башкою вверх,
самой себе устроив взрыв блестящий,
коллапс вселенский, полный фейерверк!
ПОЛИТЫЙ ПОЛИВАЛЬЩИК *
Свет тихо гаснет в кинозале,
где не был я давным-давно.
Но мне приятели сказали,
что не меняется кино.
Проникнуть в этот мир зеркальный
сумели снова мы с тобой.
Там на простынке вертикальной
все та же крутится любовь.
Пусть перепутал кинщик части,
мы не пойдем сдавать билет.
Он целлулоидное счастье
вернет на миг из детских лет.
И я смеюсь, «увидев пальчик»,
и верю вымыслу всерьез,
как этот глупый поливальщик,
не просыхающий от слез.
__________________________________________________________________
* «Политый поливальщик» (1895) — первая в мире короткометражная постановочная комедия (длительность — 49 сек.), снятая братьями Люмьер. В фильме садовник поливает растения из шланга. Мальчик незаметно для садовника наступает на шланг, и вода перестаёт течь. Садовник удивлённо заглядывает в наконечник, мальчик освобождает шланг, и вода под давлением ударяет садовнику в лицо. Он роняет шланг и бросается за хулиганом.
МОСТ
Смиряя страх,
доверившись надежде,
шагнули мы на мост
в сыром тумане,
хотя другого берега не видно,
и даже непонятно, есть ли он.
Мост, точно нож,
в клубящуюся массу
тумана
входит,
но не разрезает,
а просто исчезает в ней.
И сами
мы словно растворяемся в тумане,
забыв, куда идем мы
и откуда,
и, главное, зачем.
Задать вопрос
пожалуй что и некому.
Клубится
туман
над головой и под ногами.
Лишь впереди,
в неярком ореоле,
свет фонаря,
а может быть, звезды,
которую,
других ориентиров не видя,
мы назначим путеводной.
* * *
В высоких скалах есть чертог,
где знают все про нас
и подведут судьбы итог,
когда настанет час.
Там ветром времени продут
простор и стынет рань.
Там мойры жизни нить прядут,
но нить еще не ткань.
Они прядут и видят сны,
поет веретено.
А наши души сплетены
без них давным-давно.
И наши грешные тела
блаженны и близки,
покуда нить еще цела —
до гробовой доски.
Мы между небом и землей
узор выводим свой
сперва изнаночной петлей,
а после — лицевой.
И вьем гнездо, как воробьи,
щебечем на заре,
мы, вышивальщики любви…
А мойры на горе
пускай прядут и верят снам,
следят в свою трубу
и поставляют нитки нам,
а вовсе не судьбу.
КАРНАВАЛ
Наверное, все уже было.
Но этот виток не похож
на прежние: гаснут светила,
и в душу вонзается нож.
Он, ткани, как тени, раздвинув,
в колеблемом мареве слез
кромсает сознания глину
ответом на жалкий вопрос.
До встречи, назначенной Боссом,
покуда цела голова,
нам надо бы с этим вопросом
успеть разобраться сперва
и выбрать не маски, а лица,
чтоб каждый легко узнавал,
когда нам прикажут явиться
на главный Его карнавал.
MEMENTO
На этом фоне все не слишком ценно,
все как-то мелко, пошло, глуповато.
И наши речи — как горох об стену.
Нет, хуже — без отскока, будто в вату.
Земную жизнь пройдя — да хоть докуда —
все думаешь, что это середина.
Нет, знаешь, лучше грязную посуду
не оставлять. Хотя, не все ль едино?
Найдется кто-то: вычтет, подытожит,
за нас проверит школьные тетрадки
и ложечки домоет и разложит.
Хотя, быть может, и не в том порядке.
МАРИЯ
Когда родился на свет мой малыш,
я была тиха и горда.
И в мире стояла такая же тишь,
а в небе горела звезда.
Мой муж, пуповину обрезав ножом,
ребенка запеленал
и смотрел, не меньше, чем я, поражен,
как он беззащитен и мал.
А я, прижимая младенца к груди
и глядя на свет звезды,
хотела постичь, что нас ждет впереди
и его защитить от беды.
Сгущалась мгла, за стеной мело,
остывала в печи зола.
Я ему отдавала свое тепло.
А что я еще могла?
* * *
Николаю Михайловичу Скребову
Палитра приглушенная: туман
или эффект слабеющего зренья —
неяркое осеннее горенье,
в листве опавшей замерший лиман.
Картина увядания, но нет
в природе и намека на унынье.
Не присно и в веках, а здесь и ныне
осенняя коллекция примет.
Их бесполезно собирать в альбом,
сортировать дотошно отпечатки…
Скорее, звук, чем отблеск на сетчатке,
клин журавлиный в небе голубом.
И по траве подошвами шурша,
я приобщаюсь к странному искусству,
когда почти мистическому чувству
свободно открывается душа.
В гармонии с осенней простотой,
я, надышавшись этой зыбкой далью,
авансом награжден ее медалью,
такою же, как клены, золотой.
Но как же трудно выучить урок,
и не забыть, и выдержать экзамен,
когда лиман в листве опавшей замер
и кто-то ждет, чтоб подвести итог.
А, может быть, итога вовсе нет,
есть музыка, поэзия и нежность,
и эта даль, и эта безмятежность,
и несказанный предвечерний свет…
КОНЕЦ ИСТОРИИ
Когда-нибудь, пресытясь новизной,
история достигнет верхней точки
и в ней замрет, отменят все отсрочки,
и на Земле наступит рай земной.
Не будет войн, болезней, нищеты,
плохой погоды и неразделенной
любви, в объятья примут миллионы
друг друга, и меня полюбишь ты.
Я ясно вижу — и себе не лгу, —
как в Божьем пазле совпадают части.
Но ты со мной… Увы, в такое счастье
я до конца поверить не могу.
А без тебя не полон мой пасьянс.
Но все срослось, детали не подвинуть.
Ну что ж, придется этот рай покинуть
и все забыть, и повторить сеанс.
МАРИНЕ
Еще есть время, может быть, немного,
но время есть. Потом его не будет.
И мы начнем спешить и суетиться,
и ничего, конечно же, не сможем
вернуть и наверстать. Но это позже.
Об этом беспокоиться нелепо
сейчас, когда, в счастливом заблужденьи,
мы верим, будто время есть, и нам
дарованы беспечность и свобода
транжирить время, пропускать сквозь пальцы,
швырять на ветер, тратить, не жалея,
на пустяки, догадываясь смутно,
что вовсе не великие свершенья,
а эти пустяки и мелочевка,
прожитые подробно и со вкусом,
и есть, по сути дела, наша жизнь…
Осенний вечер. Ты со мною рядом.
Бубнит о чем-то радио. Компьютер
и стопка непроверенных тетрадок
заброшены. Я вырвался из круга
и осознал, что этот вечер наш,
и время есть, пускай совсем немного,
но все же есть, — чтобы любить друг друга,
смотреть в глаза и на двоих дыханье,
не думая о вечности, делить.
ЕГИПТЯНИН
Я жил на берегу большой реки
и наблюдал, как каждый день устало
катился диск из желтого металла
и погружался в черные пески.
Ночь наступала, и пчелиный рой,
искатель галактического меда,
осваивал пространство небосвода
и забавлялся звездною игрой.
Я музыку светил не различал*,
но, восхищаясь их ночным узором,
задолго до Евклида с Пифагором
предчувствовал гармонию «Начал»**.
Кем был я? Лишь рабочим муравьем,
безропотным, одним из миллиона.
Мы строили гробницу фараона —
его бессмертья нерушимый дом.
За день устав не меньше, чем Амон,
который опускался в Нил, краснея,
мечтал не о бессмертьи, а о сне я,
но краток был мой беспокойный сон.
Мне снились камни — тонны глыб и скал,
и пирамида как венец творенья,
и колесо, чтобы уменьшить тренье…
Но днем я об открытьи забывал.
Прошли века. Теперь я — блеск зарниц,
туман над Нилом, серый прах откоса.
Во мне свой след оставили колеса
бесчисленных машин и колесниц.
Но я живу как вечный Агасфер,
смысл жизни обретя и назначенье
в осуществленном принципе каченья
и в музыке непостижимых сфер.
_______________________________________________________________
* Музыка светил, музыка сфер — прекрасные звуки, которые, по мысли Пифагора (VI век до н.э.), издают в процессе вращения вокруг Земли звезды и планеты. Эта музыка звучит в ушах людей постоянным фоном, и поэтому они ее не замечают.
** «Начала» — капитальный труд, в котором Евклид (IV век до н.э.) обобщил разрозненные математические знания, накопленные его предшественниками, и заложил фундамент теоретической математики.
* * *
С собой ни в чем не совпадая,
как облака или прибой,
клубясь, вздымаясь, опадая,
я остаюсь самим собой.
Но обрастая новой кожей,
порой себя не узнаю:
стою чужой и непохожий
у жизни прежней на краю.
Себя собою измеряю
и нахожу, что каждый миг
я изменяюсь и теряю —
а что — пока что не постиг.
Одно лишь знаю, что когда я
иду вразнос и вразнобой,
то лишь с тобою совпадая,
я остаюсь самим собой.
ЛИСТ МЁБИУСА
Лист, лента или петля Мёбиуса — топологический объект, уникальный пример односторонней поверхности…
Душа скользит по внешней стороне
реальности. А говоря вернее,
не опуская глаз, парит над нею,
предощущая жизнь свою вовне.
И невдомек поверхностной душе,
что, не нарушив линию разметки,
она уже давно внутри манжетки,
закрученной в нелепом вираже.
Лист Мёбиуса — вечности мираж.
Начал начала и концы с концами,
переплетаясь, повторяют сами
все тот же примелькавшийся пейзаж.
В чем разница?
Там холод, здесь тепло.
Там яркий свет, здесь царство полутени.
Там знание, а здесь мое смятенье.
И там добро, а здесь — неужто, зло?
Противоречьям этим нет числа:
душа — объект двойного назначенья.
Меня уносит время по теченью.
Но я не брошу своего весла.
Пусть бесконечность сдвоенным зеро
лишает слабых признаков отваги,
гребу, бреду, взбираюсь на ребро
полоски перекрученной бумаги.
________________________________________________________________
Об Авторе: Борис Вольфсон
Борис Ильич Вольфсон родился и живет в Ростове-на-Дону. Работал в Ростовском государственном университете. Последние двадцать лет преподает математику в созданной при его участии школе. Автор научных работ по прикладной математике и педагогике, четырех школьных учебников. Стихи пишет всю жизнь, но печататься начал только в 2000-м году. Помимо многочисленных публикаций в бумажной и электронной периодике к настоящему времени выпустил четыре книжки стихов и микропрозы.
Еще раз спасибо. Приезжайте в Геленджик, познакомлю с нашими поэтами, хотя сам не пишу, но люблю хорошие стихи. Б. Линников, Геленджик