ЭЛЛА ФУРМАНСКАЯ ● НЕПОБЕЖДЕННЫЙ ● РАССКАЗ
На вопрос, есть ли на Земле кто-нибудь, кто мог бы вас одолеть, легендарный борец, «чемпион чемпионов» Иван Максимович Поддубный (1871- 1949) отвечал: «Есть! Бабы! Всю жизнь меня, дурака, с пути-дорожки сбивали».
Еще до того, как открылась дверь в мастерскую, сапожник Захар Митрич услышал жалобный скрип ступенек и стук костылей. Он поспешил навстречу и помог войти пожилому плохо одетому мужчине.
– Что ж вы, Иван Максимович, сами пришли? Вам же после перелома на костылях ходить, ой как трудно, – слегка попенял он, усаживая посетителя. – Неужто я бы супруге не отдал чувяки?
– Да я, Захар, из-за этого проклятого бедра из дома почти не выхожу, вот и решил – хоть с людьми повидаюсь.
И, правда, легенда их маленького Ейска Иван Поддубный был бледен и выглядел изнуренным. Захар почувствовал, как сжалось сердце – старик, еще пару лет назад на радость местной детворе легко заплетавший гвозди «косичкой», явно недоедал. А ведь его знали во всем мире и уважительно величали «чемпионом чемпионов» и «королем арены».
– Сколько я вам обязан? – со старомодной учтивостью спросил бывший спортсмен, вытягивая потертый кошелек.
– Да ничего, – поспешно ответил сапожник, – Бог с ними, с деньгами. Давайте лучше отобедаем вместе, супец моя хозяйка отменный сварила.
Поддубный смущенно покраснел, но отказываться не стал. Прислонил самодельные костыли, сделанные из палок, к стене и тяжело опустился на табурет.
– Я бы за раз килограмм хлеба съел, – признался он, стуча ложкой, – а эти сукины дети на паек всего 500 граммов дают. Неужели меня не могут прикрепить к какой-нибудь воинской части, к столовой? Наверное, буду писать письмо Ворошилову.
Точно на этих словах в мастерскую вошел посетитель, чью военную выправку не мог скрыть штатский костюм.
– Кому это вы жаловаться собрались? – с усмешкой спросил он, пожимая руку вставшему ему навстречу сапожнику и кивая Поддубному.
Стараясь погасить возможный конфликт пусть с бывшим, но начальником местного отдела НКВД Порфентьевым, Захар торопливо протянул ему отремонтированные сапоги.
Поддубный, чуть захмелевший от еды, не унимался:
– А самому Климентию Ефремовичу и буду!
– Ох, не советую, Иван Максимович, – одернул Порфентьев, – мало вам было тех истории в 37-м? Да и послевоенных тоже.
Он расплатился и ушел, коротко попрощавшись.
Заметив, что старик сразу сник, Захар подлил ему еще супа. Но у расстроенного гостя явно пропал аппетит.
– Хорошо жена ваша, Мария Семеновна, тихая женщина, – решил перевести разговор сапожник.
– Тихая, то тихая, – ухмыльнулся в рыжие усы старик, – но, как всякая баба…
И загнул так, что от хохота стекла зазвенели. Захар вытер выступившие слезы: не мат – песня, сейчас так уже никто не умеет.
Мало кто знал: «тихая» жена поедом ела мужа за то, что общих детей нет.
– Это тебя Бог наказал, нечего было с француженками развлекаться, – попрекала она. – Сбежал из Америки, бросил все, так тебе лиходей, что по борьбе главный, специально и подложил девку, больную, прости Господи, всем известной заразой. Какие уж тут дети!
У нее-то от первого брака сын был. Однажды Ванечка, занимавшийся борьбой, пригласил Поддубного домой в гости. Борец стал ходить к Машониным чуть не каждый день…
Говорить больше не хотелось. Иван Максимович распрощался и с трудом поковылял вверх по кривой дороге до своего дома под номером 153 на углу Пушкина. Утомился и присел отдохнуть на скамейку у калитки. Когда покупали дом, улица еще Сенной называлась. Тогда радовались: красивый вид из окон на обрыв открывается.
Воспоминания, растревоженные разговором у сапожника, не давали покоя. А поделиться ими было не с кем. Пасынок уже взрослым в войну погиб в Ростове во время бомбежки автомобильного завода, где был главным инженером. А у его сына Романа своих дел полно…
– «Тихая гавань», – пробормотал себе под нос, улыбаясь. Ейск с первого приезда сюда на выступления очень понравился. Все друг друга знают, а, главное – балакают, почти как на Украине. Вот и купил домик с садом, благо денег хватило, да и поселился с женой.
Сейчас смотреть больно: некогда добротный двухэтажный дом сильно осел, покосился, окна первого этажа почти сравнялись с землей. Но ни сил, ни денег на ремонт уже нет…
И так все неладно, а тут еще и Порфентьев. Спасибо – дошлый Алексей Иванович не докопался до давней истории с батькой Махно в Бердянске, когда он – молодой и горячий – поборол главного силача банды Грицка, хотя старший в группе атлетов дядя Ваня Лебедев велел не рисковать и поддаться. Нестор Иванович, потрясенный мастерством и честным боем, подошел к победителю – Большому Ивану, как его тогда называли, подарил пачку ассигнаций со словами:
– Это тебе мой личный приз. Так сказать, от почитателя и любителя искусства.
Да мало ли чего в жизни случалось! В 37-м загремел в НКВД. Допрашивали сначала вежливо: скажите сами, уважаемый Иван Максимович, номера банковских счетов, на которых миллионы долларов, полученные за выступления в Америке, от народа прячете. А когда он попытался объяснить, что никаких номеров сроду знать не знал, стали орать про расстрельную статью за исправления в паспорте и рассказы о загранице.
Он и, правда, лично в графе паспорта «Национальность» перечеркнул «русский» и написал «украинец», да еще и фамилию исправил на Пиддубный. Всю жизнь себя считал украинцем, говорил только на «мове» и, выходя на сцену, молился за Украину, поэтому, считал, и побеждал.
Следователи спину жгли паяльной лампой, шрамы на всю жизнь остались, но так ничего не добились…
Кто ж тогда знал, что, освободившись, Поддубный продолжит выступать, а через два года, в ноябре 1939, в Кремле ему вручит орден Трудового Красного Знамени всероссийский староста Калинин.
В то страшное НКВД и после освобождения Краснодарского края поволокли: как могло случиться, что вас, Иван Максимович, из гестапо отпустили, хотя советский орден на рубахе всю оккупацию проносили. Обвиняли, что в бильярдной маркером служил и паек в 5 килограммов мяса получал.
А куда бежать? 71 год, помирать скоро… Сердце тогда стало прихватывать. К врачам, которым сроду не доверял, не пошел. Казак-целитель Харченко из соседней Щербиновки, по дружбе, взялся лечить настойками степных кубанских трав. И помогало!
Спасибо Порфентьев оказался честным мужиком и в отчете по делу написал, что в маркеры Поддубный пошел с голодухи. Фрицам там спуску не давал: как кто начинал буянить – в окно выбрасывал. Еще наше радио старики по секрету в бильярдной слушали. А немецкому чину, специально приехавшему уговаривать перебраться в Германию и тренировать спортсменов, отрезал: «Я – русский борец. Им и останусь». Поэтому энкавэдешники и выпустили…
А ведь отец-покойник, светлая ему память, всю жизнь считал – дурит старший сын, ой, дурит. Может, и прав был…
В их селе Красеновке Полтавской губернии просто-таки гордились невиданной силой потомков запорожских казаков Поддубных. Батя, Максим, тоже был силачом не из последних: мешки с зерном забрасывал на телегу, будто те сеном набиты. Да и лениться при семье с четырьмя сыновьями и тремя дочерьми особенно некогда было: работали с раннего утра до позднего вечера, и детей сызмальства к труду приучали.
Уже тогда замечали: Иван, обычно тихий и исполнительный, как начнет с отцом в шутку бороться, все – зверь зверем, ни за что не уступит. Чтобы чего не сломать упрямцу, Максиму приходилось незаметно поддаваться.
А 17-летним пацаном Иван влюбился в троюродную сестру Аленку Витячку, и как сделалось с хлопцем что. Уж и не знали, каким святым за него молить.
Дивчина она, конечно, гарная, только ж – замужняя. Никитченко, муж ее, торба торбой. После каждого слова добавлял «вид так». Так из-за него и Аленку прозвали Витячкой.
А Ванька уперся, как бычок: она и больше никто. Чтоб не дурил, пришлось срочно в Богодуховку к деду отправлять. Да разве старый за таким башибузуком углядит! Вот хлопец и сбежал сначала в Севастополь – работать грузчиком греческой фирмы «Ливас» в порту. По 14 часов таская пудовые мешки по качающимся трапам, мечтал накопить много денег, чтобы как умыкнет Аленку у мужа, нужды не знали.
Перевели Ивана в феодосийский порт. Он снимал комнату вместе с двумя учениками мореходных классов. Те вначале смеялись над селюком, а потом, восхищенные огромной физической силой, стали уговаривать его серьезно заниматься спортом, объяснили, что такое система тренировок и какими бывают физические упражнения.
Однажды взяли с собой Поддубного в гастролировавший цирк Ивана Бескоровайного. На парня произвели очень сильное впечатление и шпагоглотатели, и жонглеры. Но борцы…
Они героями выходили на арену под гром аплодисментов, барышни им бросали букеты с записками. А как боролись…Разве ж это можно было сравнить с тем, как силач-отец поддавался подростку-сыну в Красеновке.
Иван стал ходить в цирк регулярно. Друзья подначивали:
– Да возьми и выйди на арену сам! Вон, весь город оклеен афишами: желающие могут помериться силой.
Он не то что боялся – позора не хотелось.
Первый бой Поддубный проиграл. Поражение переживал долго и тяжело. На счастье вспомнил наставление друзей: одной силы мало, надо еще и умение.
Вот тогда-то и придумал Иван систему тренировок, которой не изменял всю жизнь: никакого алкоголя и курева; упражнения с двухпудовыми гирями и 112-килограммовой штангой; обливание в любое время года холодной водой.
Нужно было выбирать: либо профессиональный спорт, либо мешки таскать. Как ни уговаривали в порту не брать расчет, ушел: очень хотелось выступать в цирке, да и деньги там платили неплохие.
В январе 1898 года 27-летний борец Иван Поддубный дебютировал в труппе итальянца Энрико Труцци, выступавшей в Севастополе. Хозяин себя не помнил от радости: сборы растут. Иван показывал просто-таки небывалые номера. Каждое его выступление начиналось с того, что ему клали на плечи телеграфный столб, на котором с обеих сторон повисало человек по 10. Богатырь стоял, пока столб не ломался.
После чего лишь улыбался, стряхивая с себя букеты, брошенные восторженными поклонницами. Он ждал главного – русской борьбы на кушаках. Вот где можно было показать всю силу молодецкую. Ни один противник не мог устоять против Поддубного больше 5 минут.
Борьба борьбой, только и победитель однажды оказался поверженным.
В этом же цирке работала номер канатоходка родом из Венгрии – Эмилия. Сам Иван боялся на нее глаза поднять: хоть и под сороковник ей, а от кавалеров отбоя не было.
А опытная в постельных делах Эмилия замирала от восторга, представляя себе, каким потрясающим любовником может быть такой гигант. Не боясь ни бога, ни черта, она быстренько затащила Ванечку в кровать и страшно удивилась: парень оказался скромнягой, неловким и застенчивым.
Обучение любовной науке продвигалось более чем успешно. Но силач принимал все за чистую монету и вскоре стал настаивать на женитьбе. Эмилия смеялась и качала головой: нет уж, замуж за мужика она не пойдет. Да и не один он любовником был у пылкой дивы.
На горе Ивана в цирк как-то попал односельчанин Поддубных – Мирон Сковороденко. Ушлый дядька не только посмотрел представление, а еще и циркового конюха позвал в трактир: вроде как восхищается и желает сделать приятное хорошему человеку.
Тот, как водится, выпил лишку и понарассказал про Эмилию и Ивана.
Хитрый Мирон сам к Максиму идти побоялся. А жену-дуру отправил. Оксана ядовито подколола старика:
– Сынок ваш в самом срамном обтягивающем трико (прямо как баба какая-то!), вместо того, чтобы делом заниматься, гири кидает. Так мало этого: его еще девка-венгерка сманила. Сама по канату ходит, а вашего дурня без веревки за собой водит. А он, бестолковый, жениться на ней собрался!
Не успела дверь за ней закрыться, как вся Красеновка услышала Максимом крик:
– Родила на смех людям. Полюбуйся, кем твой сынок стал. Артистом, циркачом, Иванушкой-дурачком…
Он тыкал в лицо жене газетный листок с фотографией Ивана в трико, который в подтверждение своих слов привез Мирон и сыпал страшными проклятьями. Мать плакала, кляня судьбу.
Даже когда сын стал чемпионом мира и присылал родителям большие деньги, Максим Иванович оставался тверд: циркач – позор славного рода Поддубных, чьи предки били татар при Иване Грозном, да при Петре I молотили шведов под Полтавой. Братья отписали:
– Отец слышать не желают, что ты, Иван, стал борцом….Они очень гневаются и грозятся, что на твоей шее оглоблю поломают.
Родные вздохнули с облегчением, только узнав, что Эмилия сбежала от их дурня с каким-то богачом.
От воспоминаний отвлек отлик жены:
– Тебя сколько сегодня звать надо?
Пришлось идти в дом. Поужинали постными щами и кашей без масла. Есть все равно хотелось. Мария Семеновна, ворча по обыкновению, мокрой тряпкой протирала двухпудовые гантели и 75-килограммовую штангу, которыми тренировался муж. Она велела ему самому прибрать в угол «трость», а проще говоря – железную ось, весом почти в 20 килограмм, с которой, когда был поздоровее, Иван Максимович прогуливался по улицам Ейска и берегу Азовского моря.
– Завтра надо вывесить на просушку твой халат и наряд горца, пока их моль совсем не дожрала, – велела она и, перекрестившись, пошла спать.
Вечер быстро сменился ночью, принеся прохладу. Старик поплотнее завернулся в потертое одеяло и вздохнул: эх, на что перевелась его жизнь!
…Тогда в киевском цирке братьев Никитиных, контракт с которым подписал борец, под куполом отважно работала номер на трапеции миниатюрная Маша Дозмарова. Вот уж точно получилось: противоположности сходятся.
Великан, играючи, подбрасывал любимую на одной ладони. И каждый раз буквально холодел от страха, наблюдая, как она делала трюки под самым куполом цирка.
Влюбленные хотели пожениться, мечтали о детях. Маша, чтобы уйти, должна была отработать гастроли. Иначе по контракту – огромная неустойка, а таких денег у них не было.
Оставалось всего несколько выступлений. На одном из них Иван, как обычно, ждал за кулисами. Вдруг в зале раздался крик: акробатка сорвалась с трапеции. Он бросился на арену, схватил Машу на руки…Но она уже не дышала.
– Ты понимаешь, Александр Иванович, – говорил Иван в клубе атлетов другу – писателю Александру Куприну, – мне жить не хочется, а надо по проклятому контракту каждый вечер выходить на арену. Убил бы всех, и себя тоже.
Они долго бродили по крутым киевским бульварам, говорили о жизни. И боль, нет, не уходила, только на душе становилось легче.
Шел 1903-й год….Телеграмма с приглашением в столицу империи для важного разговора от какого-то неизвестного председателя Санкт-Петербургского атлетического общества графа Рибопьера пришла очень вовремя. Борец сразу решил: еду!
Георгий Иванович принял незамедлительно, горячо пожал руку Поддубному и сразу объяснил цель встречи:
– Иван Максимович, французы предлагают направить представителя от России для участия в международных соревнованиях на звание чемпиона мира по так называемой французской борьбе. А я слышал, вы стали заниматься этим видом?
– Когда в зал?– спросил Иван. И уже на следующий день приступил к тренировкам.
Даже через много лет он не жалел, что толком не увидел столицы Франции. Какие могли быть прогулки, когда на турнир прибыли 130 лучших борцов, а проиграть нельзя ни одного сражения.
Да, много еще потом всяких боев приходилось проводить. Закончив в 1910 году, как ему казалось, выступления навсегда, накопив только одних золотых медалей за победы двухпудовый сундук, Иван Максимович вознамерился исполнить давнюю мечту: пришло время с тем богатством осесть на родной земле, да и жениться давно пора.
Бес, что ли, попутал или норов взыграл, только решил он: докажу всем, а особенно бате, что не лыком шит, и заживу в собственном имении барином.
На заработанные потом и кровью деньги купил в окрестностях родной Красеновки и соседней Богодуховки 120 десятин чернозема. Теперь кликали не Ванькой, а по имени-отчеству.
Только мать горевала:
– Кто за тебя, сынок, пойдет: простая дивчина тебе ни к чему, а дворянка какая будет нас чураться.
Но он только смеялся:
– Не тужите, мамо! Будет у вас в невестках настоящая пани.
И – правда. Вокруг богатого жениха невесты вились что пчелы. Местная дворянка Квитко-Фоменко и не чаяла такой удачи: за ее Ниной серьезно ухаживает самый завидный жених.
Антонина Николаевна была под стать Поддубному: высокая, громкоголосая, пудов на шесть весом.
– Основательная женщина, – восхищался жених и планировал совместное будущее.
После пышной свадьбы, о которой еще долго говорили у колодцев («Молодец Иван, такую кралю за себя взял!»), стали строить в Богодуховке усадьбу на 13 десятинах. Неугомонная натура молодожена требовала постоянного движения. И Нина предложила купить две мельницы: пусть Иван постоянно при занятии будет.
В качестве мадам Поддубной она с гордостью ездила в модной коляске по гостям с визитами, но никому не признавалась: ее брак, как и предсказывал отец, оказался роковой ошибкой. Даже став богатым человеком, крестьянский сын не желал пользоваться во время еды ножом и вилкой, еле-еле умел писать и читать. А какого сраму она натерпелась, когда Иван, бог знает что о себе вообразивший, подал два пальца в качестве приветствия приехавшему из Киева чиновнику высшего класса!
Господи, а как он ругался непотребными словами по любому поводу! Приходилось буквально затыкать уши, чтобы не слышать этого ужаса. И детей Бог не дал…
Но семейная жизнь продолжалась недолго. Муж, доверивший вопреки ее мольбам управление мельницами младшему брату, вскоре разорился. А тот, субчик, тоже поспособствовал: поругались они с Иваном, так он мельницу и сжег. А вторую пришлось продать за копейки конкурентам – владельцам соседних мельниц.
Ну, Ивану что – обложил всех страшным матом и вернулся опять на арену – деньги зарабатывать.
…В Гражданскую войну борец не принял ни одну из сторон. Казалось, его хранила судьба: в 1919 в житомирском цирке едва не пристрелили пьяные анархисты, в Керчи еле уберегся от пули пьяного же белого офицера, а через год просто чудом выбрался из подвалов Одесского ЧК.
А тут еще «добрые люди» донесли: Нина нашла ему замену, а в качестве памяти унесла все медали. Вот тут и понял богатырь, что значит быть поверженным предательством самого близкого человека.
Он не мог ни есть, ни пить, а потом перестал узнавать кого бы то ни было. Борцы шептались:
– Умом Большой Иван тронулся, нужно в лечебницу.
А бывшая жена прислала покаянное письмо: «На коленях пройду весь путь к тебе, Ванечка!»
Не простил. Никогда не прощал предателей. Долго никого в душу не пускал, пока осенью 1920-го на гастролях в Ростове-на-Дону не познакомился с вдовевшей матерью молодого борца Ивана Машонина – Марией Семеновной. Бог его знает, почему, но именно к ней прикипел сердцем. А ведь не девочка (почти ровесница), не красавица и сынок есть.
Вдова принимать ухаживания всерьез долго не хотела. Когда соседки-кумушки дразнили, мол, вон опять к тебе, Маша, жених идет, она отмахивалась:
– Тоже мне жених. Чучело, а не жених.
Однако же – уговорил, честно предупредив, что богатство вряд ли наживут. Венчались в церкви, куда Иван Максимович подкатил на автомобиле в сопровождении двух представительных шаферов.
Сильно новобрачный переживал, что не может обеспечить семье приличное существование. А тут и антрепренер из Чикаго не весть откуда появился. Стал соблазнять хорошими гонорарами. Борец подумал-подумал, и согласился.
С документами помог нарком просвещения – товарищ Луначарский, который считал цирк революционным искусством и всячески его пропагандировал. Поэтому выезд Поддубного сначала в Германию, а потом и в США стал делом государственной важности.
Но в Америке хитрые антрепренеры так составили контракт, что заработанные на турнирах полмиллиона долларов Поддубный мог получить только в случае согласия принять гражданство США.
Дельцы не учли характера Поддубного, пославшего их отборным матом. За последние копейки он купил самый дешевый билет на пароход. И с одним чемоданом, в котором лежало борцовское трико и смена белья, прибыл в Ленинград.
На пристани героя встречали торжественно: с речами, музыкой, цветами. Сейчас слезы накипели, как вспомнил: в большой толпе Маша совсем потерялась, а ему никто больше и не нужен был…
Утром, чуть рассвело, Иван Максимович сел к окну и достал коробочку со своими сокровищами: орденом Трудового Красного Знамени, нагрудным значком и удостоверением о присвоении ему в 1947 году, к 60-летию Атлетического общества, звания заслуженного мастера спорта СССР. На обложке тоненькой тетрадки твердым почерком было выведено: «Моя биография». Стал перечитывать: «Я, борец Иван Поддубный, возвратившись из Америки в СССР, считаю своим долгом оповестить всех спортсменов, что в виду своих солидных лет решил оставить профессию борца, проработав еще короткое время лишь для того, чтобы найти среди русских борцов достойного преемника и передать ему звание настоящего чемпиона мира, которое я сумел до сих пор удержать…».
Мария Семеновна из-за плеча мужа посмотрела и тихо вздохнула: как придумал Иван себе еще в 1927 году афишу про настоящего чемпиона мира, так никак гордыню не успокоит.
Он поймал ее взгляд и распрямил плечи:
– Пусть знают правду про борца Ивана Поддубного!
Вместо эпилога
8 августа 1949 года Ивана Поддубного не стало. Пришедших помочь соседей потрясла нищета в доме. Даже костюм, в котором борца похоронили, пришлось покупать в складчину: своего приличного не оказалось.
В 50-х годах ХХ века по «вражескому» голосу Би-Би-Си передали: «В городе Ейске в запустении могила Ивана Максимовича Поддубного, которого никто в мире не смог положить на лопатки». И, правда, на могиле всемирно известного борца паслись коровы. Разгорелся жуткий идеологический скандал.
13 ноября 1955 года на могиле установили памятник с эпитафией местного поэта А. Аханова.
В 1971-м, к 100-летию Ивана Поддубного, в Ейске был открыт музей.
Иван Заикин — знаменитый «волжский богатырь», а затем не менее знаменитый воздухоплаватель и авиатор говорил: «Сохранять свою спортивную честь, не ложиться по приказу организатора чемпионата на определенной минуте, могли лишь выдающиеся атлеты, такие, как Иван Поддубный, Иван Шемякин, Николай Вахтуров…».
На вопрос, есть ли на Земле кто-нибудь, кто мог бы вас одолеть, легендарный борец, «чемпион чемпионов» Иван Максимович Поддубный (1871- 1949) отвечал: «Есть! Бабы! Всю жизнь меня, дурака, с пути-дорожки сбивали».
Еще до того, как открылась дверь в мастерскую, сапожник Захар Митрич услышал жалобный скрип ступенек и стук костылей. Он поспешил навстречу и помог войти пожилому плохо одетому мужчине.
– Что ж вы, Иван Максимович, сами пришли? Вам же после перелома на костылях ходить, ой как трудно, – слегка попенял он, усаживая посетителя. – Неужто я бы супруге не отдал чувяки?
– Да я, Захар, из-за этого проклятого бедра из дома почти не выхожу, вот и решил – хоть с людьми повидаюсь.
И, правда, легенда их маленького Ейска Иван Поддубный был бледен и выглядел изнуренным. Захар почувствовал, как сжалось сердце – старик, еще пару лет назад на радость местной детворе легко заплетавший гвозди «косичкой», явно недоедал. А ведь его знали во всем мире и уважительно величали «чемпионом чемпионов» и «королем арены».
– Сколько я вам обязан? – со старомодной учтивостью спросил бывший спортсмен, вытягивая потертый кошелек.
– Да ничего, – поспешно ответил сапожник, – Бог с ними, с деньгами. Давайте лучше отобедаем вместе, супец моя хозяйка отменный сварила.
Поддубный смущенно покраснел, но отказываться не стал. Прислонил самодельные костыли, сделанные из палок, к стене и тяжело опустился на табурет.
– Я бы за раз килограмм хлеба съел, – признался он, стуча ложкой, – а эти сукины дети на паек всего 500 граммов дают. Неужели меня не могут прикрепить к какой-нибудь воинской части, к столовой? Наверное, буду писать письмо Ворошилову.
Точно на этих словах в мастерскую вошел посетитель, чью военную выправку не мог скрыть штатский костюм.
– Кому это вы жаловаться собрались? – с усмешкой спросил он, пожимая руку вставшему ему навстречу сапожнику и кивая Поддубному.
Стараясь погасить возможный конфликт пусть с бывшим, но начальником местного отдела НКВД Порфентьевым, Захар торопливо протянул ему отремонтированные сапоги.
Поддубный, чуть захмелевший от еды, не унимался:
– А самому Климентию Ефремовичу и буду!
– Ох, не советую, Иван Максимович, – одернул Порфентьев, – мало вам было тех истории в 37-м? Да и послевоенных тоже.
Он расплатился и ушел, коротко попрощавшись.
Заметив, что старик сразу сник, Захар подлил ему еще супа. Но у расстроенного гостя явно пропал аппетит.
– Хорошо жена ваша, Мария Семеновна, тихая женщина, – решил перевести разговор сапожник.
– Тихая, то тихая, – ухмыльнулся в рыжие усы старик, – но, как всякая баба…
И загнул так, что от хохота стекла зазвенели. Захар вытер выступившие слезы: не мат – песня, сейчас так уже никто не умеет.
Мало кто знал: «тихая» жена поедом ела мужа за то, что общих детей нет.
– Это тебя Бог наказал, нечего было с француженками развлекаться, – попрекала она. – Сбежал из Америки, бросил все, так тебе лиходей, что по борьбе главный, специально и подложил девку, больную, прости Господи, всем известной заразой. Какие уж тут дети!
У нее-то от первого брака сын был. Однажды Ванечка, занимавшийся борьбой, пригласил Поддубного домой в гости. Борец стал ходить к Машониным чуть не каждый день…
Говорить больше не хотелось. Иван Максимович распрощался и с трудом поковылял вверх по кривой дороге до своего дома под номером 153 на углу Пушкина. Утомился и присел отдохнуть на скамейку у калитки. Когда покупали дом, улица еще Сенной называлась. Тогда радовались: красивый вид из окон на обрыв открывается.
Воспоминания, растревоженные разговором у сапожника, не давали покоя. А поделиться ими было не с кем. Пасынок уже взрослым в войну погиб в Ростове во время бомбежки автомобильного завода, где был главным инженером. А у его сына Романа своих дел полно…
– «Тихая гавань», – пробормотал себе под нос, улыбаясь. Ейск с первого приезда сюда на выступления очень понравился. Все друг друга знают, а, главное – балакают, почти как на Украине. Вот и купил домик с садом, благо денег хватило, да и поселился с женой.
Сейчас смотреть больно: некогда добротный двухэтажный дом сильно осел, покосился, окна первого этажа почти сравнялись с землей. Но ни сил, ни денег на ремонт уже нет…
И так все неладно, а тут еще и Порфентьев. Спасибо – дошлый Алексей Иванович не докопался до давней истории с батькой Махно в Бердянске, когда он – молодой и горячий – поборол главного силача банды Грицка, хотя старший в группе атлетов дядя Ваня Лебедев велел не рисковать и поддаться. Нестор Иванович, потрясенный мастерством и честным боем, подошел к победителю – Большому Ивану, как его тогда называли, подарил пачку ассигнаций со словами:
– Это тебе мой личный приз. Так сказать, от почитателя и любителя искусства.
Да мало ли чего в жизни случалось! В 37-м загремел в НКВД. Допрашивали сначала вежливо: скажите сами, уважаемый Иван Максимович, номера банковских счетов, на которых миллионы долларов, полученные за выступления в Америке, от народа прячете. А когда он попытался объяснить, что никаких номеров сроду знать не знал, стали орать про расстрельную статью за исправления в паспорте и рассказы о загранице.
Он и, правда, лично в графе паспорта «Национальность» перечеркнул «русский» и написал «украинец», да еще и фамилию исправил на Пиддубный. Всю жизнь себя считал украинцем, говорил только на «мове» и, выходя на сцену, молился за Украину, поэтому, считал, и побеждал.
Следователи спину жгли паяльной лампой, шрамы на всю жизнь остались, но так ничего не добились…
Кто ж тогда знал, что, освободившись, Поддубный продолжит выступать, а через два года, в ноябре 1939, в Кремле ему вручит орден Трудового Красного Знамени всероссийский староста Калинин.
В то страшное НКВД и после освобождения Краснодарского края поволокли: как могло случиться, что вас, Иван Максимович, из гестапо отпустили, хотя советский орден на рубахе всю оккупацию проносили. Обвиняли, что в бильярдной маркером служил и паек в 5 килограммов мяса получал.
А куда бежать? 71 год, помирать скоро… Сердце тогда стало прихватывать. К врачам, которым сроду не доверял, не пошел. Казак-целитель Харченко из соседней Щербиновки, по дружбе, взялся лечить настойками степных кубанских трав. И помогало!
Спасибо Порфентьев оказался честным мужиком и в отчете по делу написал, что в маркеры Поддубный пошел с голодухи. Фрицам там спуску не давал: как кто начинал буянить – в окно выбрасывал. Еще наше радио старики по секрету в бильярдной слушали. А немецкому чину, специально приехавшему уговаривать перебраться в Германию и тренировать спортсменов, отрезал: «Я – русский борец. Им и останусь». Поэтому энкавэдешники и выпустили…
А ведь отец-покойник, светлая ему память, всю жизнь считал – дурит старший сын, ой, дурит. Может, и прав был…
В их селе Красеновке Полтавской губернии просто-таки гордились невиданной силой потомков запорожских казаков Поддубных. Батя, Максим, тоже был силачом не из последних: мешки с зерном забрасывал на телегу, будто те сеном набиты. Да и лениться при семье с четырьмя сыновьями и тремя дочерьми особенно некогда было: работали с раннего утра до позднего вечера, и детей сызмальства к труду приучали.
Уже тогда замечали: Иван, обычно тихий и исполнительный, как начнет с отцом в шутку бороться, все – зверь зверем, ни за что не уступит. Чтобы чего не сломать упрямцу, Максиму приходилось незаметно поддаваться.
А 17-летним пацаном Иван влюбился в троюродную сестру Аленку Витячку, и как сделалось с хлопцем что. Уж и не знали, каким святым за него молить.
Дивчина она, конечно, гарная, только ж – замужняя. Никитченко, муж ее, торба торбой. После каждого слова добавлял «вид так». Так из-за него и Аленку прозвали Витячкой.
А Ванька уперся, как бычок: она и больше никто. Чтоб не дурил, пришлось срочно в Богодуховку к деду отправлять. Да разве старый за таким башибузуком углядит! Вот хлопец и сбежал сначала в Севастополь – работать грузчиком греческой фирмы «Ливас» в порту. По 14 часов таская пудовые мешки по качающимся трапам, мечтал накопить много денег, чтобы как умыкнет Аленку у мужа, нужды не знали.
Перевели Ивана в феодосийский порт. Он снимал комнату вместе с двумя учениками мореходных классов. Те вначале смеялись над селюком, а потом, восхищенные огромной физической силой, стали уговаривать его серьезно заниматься спортом, объяснили, что такое система тренировок и какими бывают физические упражнения.
Однажды взяли с собой Поддубного в гастролировавший цирк Ивана Бескоровайного. На парня произвели очень сильное впечатление и шпагоглотатели, и жонглеры. Но борцы…
Они героями выходили на арену под гром аплодисментов, барышни им бросали букеты с записками. А как боролись…Разве ж это можно было сравнить с тем, как силач-отец поддавался подростку-сыну в Красеновке.
Иван стал ходить в цирк регулярно. Друзья подначивали:
– Да возьми и выйди на арену сам! Вон, весь город оклеен афишами: желающие могут помериться силой.
Он не то что боялся – позора не хотелось.
Первый бой Поддубный проиграл. Поражение переживал долго и тяжело. На счастье вспомнил наставление друзей: одной силы мало, надо еще и умение.
Вот тогда-то и придумал Иван систему тренировок, которой не изменял всю жизнь: никакого алкоголя и курева; упражнения с двухпудовыми гирями и 112-килограммовой штангой; обливание в любое время года холодной водой.
Нужно было выбирать: либо профессиональный спорт, либо мешки таскать. Как ни уговаривали в порту не брать расчет, ушел: очень хотелось выступать в цирке, да и деньги там платили неплохие.
В январе 1898 года 27-летний борец Иван Поддубный дебютировал в труппе итальянца Энрико Труцци, выступавшей в Севастополе. Хозяин себя не помнил от радости: сборы растут. Иван показывал просто-таки небывалые номера. Каждое его выступление начиналось с того, что ему клали на плечи телеграфный столб, на котором с обеих сторон повисало человек по 10. Богатырь стоял, пока столб не ломался.
После чего лишь улыбался, стряхивая с себя букеты, брошенные восторженными поклонницами. Он ждал главного – русской борьбы на кушаках. Вот где можно было показать всю силу молодецкую. Ни один противник не мог устоять против Поддубного больше 5 минут.
Борьба борьбой, только и победитель однажды оказался поверженным.
В этом же цирке работала номер канатоходка родом из Венгрии – Эмилия. Сам Иван боялся на нее глаза поднять: хоть и под сороковник ей, а от кавалеров отбоя не было.
А опытная в постельных делах Эмилия замирала от восторга, представляя себе, каким потрясающим любовником может быть такой гигант. Не боясь ни бога, ни черта, она быстренько затащила Ванечку в кровать и страшно удивилась: парень оказался скромнягой, неловким и застенчивым.
Обучение любовной науке продвигалось более чем успешно. Но силач принимал все за чистую монету и вскоре стал настаивать на женитьбе. Эмилия смеялась и качала головой: нет уж, замуж за мужика она не пойдет. Да и не один он любовником был у пылкой дивы.
На горе Ивана в цирк как-то попал односельчанин Поддубных – Мирон Сковороденко. Ушлый дядька не только посмотрел представление, а еще и циркового конюха позвал в трактир: вроде как восхищается и желает сделать приятное хорошему человеку.
Тот, как водится, выпил лишку и понарассказал про Эмилию и Ивана.
Хитрый Мирон сам к Максиму идти побоялся. А жену-дуру отправил. Оксана ядовито подколола старика:
– Сынок ваш в самом срамном обтягивающем трико (прямо как баба какая-то!), вместо того, чтобы делом заниматься, гири кидает. Так мало этого: его еще девка-венгерка сманила. Сама по канату ходит, а вашего дурня без веревки за собой водит. А он, бестолковый, жениться на ней собрался!
Не успела дверь за ней закрыться, как вся Красеновка услышала Максимом крик:
– Родила на смех людям. Полюбуйся, кем твой сынок стал. Артистом, циркачом, Иванушкой-дурачком…
Он тыкал в лицо жене газетный листок с фотографией Ивана в трико, который в подтверждение своих слов привез Мирон и сыпал страшными проклятьями. Мать плакала, кляня судьбу.
Даже когда сын стал чемпионом мира и присылал родителям большие деньги, Максим Иванович оставался тверд: циркач – позор славного рода Поддубных, чьи предки били татар при Иване Грозном, да при Петре I молотили шведов под Полтавой. Братья отписали:
– Отец слышать не желают, что ты, Иван, стал борцом….Они очень гневаются и грозятся, что на твоей шее оглоблю поломают.
Родные вздохнули с облегчением, только узнав, что Эмилия сбежала от их дурня с каким-то богачом.
От воспоминаний отвлек отлик жены:
– Тебя сколько сегодня звать надо?
Пришлось идти в дом. Поужинали постными щами и кашей без масла. Есть все равно хотелось. Мария Семеновна, ворча по обыкновению, мокрой тряпкой протирала двухпудовые гантели и 75-килограммовую штангу, которыми тренировался муж. Она велела ему самому прибрать в угол «трость», а проще говоря – железную ось, весом почти в 20 килограмм, с которой, когда был поздоровее, Иван Максимович прогуливался по улицам Ейска и берегу Азовского моря.
– Завтра надо вывесить на просушку твой халат и наряд горца, пока их моль совсем не дожрала, – велела она и, перекрестившись, пошла спать.
Вечер быстро сменился ночью, принеся прохладу. Старик поплотнее завернулся в потертое одеяло и вздохнул: эх, на что перевелась его жизнь!
…Тогда в киевском цирке братьев Никитиных, контракт с которым подписал борец, под куполом отважно работала номер на трапеции миниатюрная Маша Дозмарова. Вот уж точно получилось: противоположности сходятся.
Великан, играючи, подбрасывал любимую на одной ладони. И каждый раз буквально холодел от страха, наблюдая, как она делала трюки под самым куполом цирка.
Влюбленные хотели пожениться, мечтали о детях. Маша, чтобы уйти, должна была отработать гастроли. Иначе по контракту – огромная неустойка, а таких денег у них не было.
Оставалось всего несколько выступлений. На одном из них Иван, как обычно, ждал за кулисами. Вдруг в зале раздался крик: акробатка сорвалась с трапеции. Он бросился на арену, схватил Машу на руки…Но она уже не дышала.
– Ты понимаешь, Александр Иванович, – говорил Иван в клубе атлетов другу – писателю Александру Куприну, – мне жить не хочется, а надо по проклятому контракту каждый вечер выходить на арену. Убил бы всех, и себя тоже.
Они долго бродили по крутым киевским бульварам, говорили о жизни. И боль, нет, не уходила, только на душе становилось легче.
Шел 1903-й год….Телеграмма с приглашением в столицу империи для важного разговора от какого-то неизвестного председателя Санкт-Петербургского атлетического общества графа Рибопьера пришла очень вовремя. Борец сразу решил: еду!
Георгий Иванович принял незамедлительно, горячо пожал руку Поддубному и сразу объяснил цель встречи:
– Иван Максимович, французы предлагают направить представителя от России для участия в международных соревнованиях на звание чемпиона мира по так называемой французской борьбе. А я слышал, вы стали заниматься этим видом?
– Когда в зал?– спросил Иван. И уже на следующий день приступил к тренировкам.
Даже через много лет он не жалел, что толком не увидел столицы Франции. Какие могли быть прогулки, когда на турнир прибыли 130 лучших борцов, а проиграть нельзя ни одного сражения.
Да, много еще потом всяких боев приходилось проводить. Закончив в 1910 году, как ему казалось, выступления навсегда, накопив только одних золотых медалей за победы двухпудовый сундук, Иван Максимович вознамерился исполнить давнюю мечту: пришло время с тем богатством осесть на родной земле, да и жениться давно пора.
Бес, что ли, попутал или норов взыграл, только решил он: докажу всем, а особенно бате, что не лыком шит, и заживу в собственном имении барином.
На заработанные потом и кровью деньги купил в окрестностях родной Красеновки и соседней Богодуховки 120 десятин чернозема. Теперь кликали не Ванькой, а по имени-отчеству.
Только мать горевала:
– Кто за тебя, сынок, пойдет: простая дивчина тебе ни к чему, а дворянка какая будет нас чураться.
Но он только смеялся:
– Не тужите, мамо! Будет у вас в невестках настоящая пани.
И – правда. Вокруг богатого жениха невесты вились что пчелы. Местная дворянка Квитко-Фоменко и не чаяла такой удачи: за ее Ниной серьезно ухаживает самый завидный жених.
Антонина Николаевна была под стать Поддубному: высокая, громкоголосая, пудов на шесть весом.
– Основательная женщина, – восхищался жених и планировал совместное будущее.
После пышной свадьбы, о которой еще долго говорили у колодцев («Молодец Иван, такую кралю за себя взял!»), стали строить в Богодуховке усадьбу на 13 десятинах. Неугомонная натура молодожена требовала постоянного движения. И Нина предложила купить две мельницы: пусть Иван постоянно при занятии будет.
В качестве мадам Поддубной она с гордостью ездила в модной коляске по гостям с визитами, но никому не признавалась: ее брак, как и предсказывал отец, оказался роковой ошибкой. Даже став богатым человеком, крестьянский сын не желал пользоваться во время еды ножом и вилкой, еле-еле умел писать и читать. А какого сраму она натерпелась, когда Иван, бог знает что о себе вообразивший, подал два пальца в качестве приветствия приехавшему из Киева чиновнику высшего класса!
Господи, а как он ругался непотребными словами по любому поводу! Приходилось буквально затыкать уши, чтобы не слышать этого ужаса. И детей Бог не дал…
Но семейная жизнь продолжалась недолго. Муж, доверивший вопреки ее мольбам управление мельницами младшему брату, вскоре разорился. А тот, субчик, тоже поспособствовал: поругались они с Иваном, так он мельницу и сжег. А вторую пришлось продать за копейки конкурентам – владельцам соседних мельниц.
Ну, Ивану что – обложил всех страшным матом и вернулся опять на арену – деньги зарабатывать.
…В Гражданскую войну борец не принял ни одну из сторон. Казалось, его хранила судьба: в 1919 в житомирском цирке едва не пристрелили пьяные анархисты, в Керчи еле уберегся от пули пьяного же белого офицера, а через год просто чудом выбрался из подвалов Одесского ЧК.
А тут еще «добрые люди» донесли: Нина нашла ему замену, а в качестве памяти унесла все медали. Вот тут и понял богатырь, что значит быть поверженным предательством самого близкого человека.
Он не мог ни есть, ни пить, а потом перестал узнавать кого бы то ни было. Борцы шептались:
– Умом Большой Иван тронулся, нужно в лечебницу.
А бывшая жена прислала покаянное письмо: «На коленях пройду весь путь к тебе, Ванечка!»
Не простил. Никогда не прощал предателей. Долго никого в душу не пускал, пока осенью 1920-го на гастролях в Ростове-на-Дону не познакомился с вдовевшей матерью молодого борца Ивана Машонина – Марией Семеновной. Бог его знает, почему, но именно к ней прикипел сердцем. А ведь не девочка (почти ровесница), не красавица и сынок есть.
Вдова принимать ухаживания всерьез долго не хотела. Когда соседки-кумушки дразнили, мол, вон опять к тебе, Маша, жених идет, она отмахивалась:
– Тоже мне жених. Чучело, а не жених.
Однако же – уговорил, честно предупредив, что богатство вряд ли наживут. Венчались в церкви, куда Иван Максимович подкатил на автомобиле в сопровождении двух представительных шаферов.
Сильно новобрачный переживал, что не может обеспечить семье приличное существование. А тут и антрепренер из Чикаго не весть откуда появился. Стал соблазнять хорошими гонорарами. Борец подумал-подумал, и согласился.
С документами помог нарком просвещения – товарищ Луначарский, который считал цирк революционным искусством и всячески его пропагандировал. Поэтому выезд Поддубного сначала в Германию, а потом и в США стал делом государственной важности.
Но в Америке хитрые антрепренеры так составили контракт, что заработанные на турнирах полмиллиона долларов Поддубный мог получить только в случае согласия принять гражданство США.
Дельцы не учли характера Поддубного, пославшего их отборным матом. За последние копейки он купил самый дешевый билет на пароход. И с одним чемоданом, в котором лежало борцовское трико и смена белья, прибыл в Ленинград.
На пристани героя встречали торжественно: с речами, музыкой, цветами. Сейчас слезы накипели, как вспомнил: в большой толпе Маша совсем потерялась, а ему никто больше и не нужен был…
Утром, чуть рассвело, Иван Максимович сел к окну и достал коробочку со своими сокровищами: орденом Трудового Красного Знамени, нагрудным значком и удостоверением о присвоении ему в 1947 году, к 60-летию Атлетического общества, звания заслуженного мастера спорта СССР. На обложке тоненькой тетрадки твердым почерком было выведено: «Моя биография». Стал перечитывать: «Я, борец Иван Поддубный, возвратившись из Америки в СССР, считаю своим долгом оповестить всех спортсменов, что в виду своих солидных лет решил оставить профессию борца, проработав еще короткое время лишь для того, чтобы найти среди русских борцов достойного преемника и передать ему звание настоящего чемпиона мира, которое я сумел до сих пор удержать…».
Мария Семеновна из-за плеча мужа посмотрела и тихо вздохнула: как придумал Иван себе еще в 1927 году афишу про настоящего чемпиона мира, так никак гордыню не успокоит.
Он поймал ее взгляд и распрямил плечи:
– Пусть знают правду про борца Ивана Поддубного!
Вместо эпилога
8 августа 1949 года Ивана Поддубного не стало. Пришедших помочь соседей потрясла нищета в доме. Даже костюм, в котором борца похоронили, пришлось покупать в складчину: своего приличного не оказалось.
В 50-х годах ХХ века по «вражескому» голосу Би-Би-Си передали: «В городе Ейске в запустении могила Ивана Максимовича Поддубного, которого никто в мире не смог положить на лопатки». И, правда, на могиле всемирно известного борца паслись коровы. Разгорелся жуткий идеологический скандал.
13 ноября 1955 года на могиле установили памятник с эпитафией местного поэта А. Аханова.
В 1971-м, к 100-летию Ивана Поддубного, в Ейске был открыт музей.
Иван Заикин — знаменитый «волжский богатырь», а затем не менее знаменитый воздухоплаватель и авиатор говорил: «Сохранять свою спортивную честь, не ложиться по приказу организатора чемпионата на определенной минуте, могли лишь выдающиеся атлеты, такие, как Иван Поддубный, Иван Шемякин, Николай Вахтуров…».