ЛИАНА АЛАВЕРДОВА ● ВЕТЕР СТРАНСТВИЙ ● СТИХИ

300-ЛЕТНИМ ЧИНАРАМ ПЕРЕД ДВОРЦОМ ШЕКИНСКИХ ХАНОВ

Две  гордые чинары
(вы – растенья?)
возвысились и заслонили небо,
и шепчут что-то, ведомое только
дождям и птицам,
мне и не постичь.
Вот так бы я под вами простояла
все триста лет,
но надо уходить…

* * *

Мы шли за молоком. Набрань. Жара.
Кусты желанной дикой ежевики
и запах моря отвлекали. Крики
подстегивали детские с утра
решимость нашу. Наконец, коровы
так вольно разлеглись на берегу.
Их аргусы, возможно, стерегут.
Мы к встрече с ними мысленно готовы.
Животной силы смутно убоясь,
мы к ним не подошли. Они ж сонливо
на нас глядели. Их глазищи-сливы
скрывали душ непознанную связь.
Угроза в них (кто знает?) или лень?
Но путь мы продолжали торопливо,
оставив их, огромных, молчаливых
наедине с жарой. Ярился день.
Взобравшись на пригорок, мы в зады
уперлись деревенские. Удача
нам не светила. Все же, чуть не плача,
мы шли куда-то в поисках еды.
И вот дошли. Но где же молоко?
Коровы и хозяйки, видно, скупы.
И молока ни в телескоп, ни в лупу
не разглядишь. Довольно далеко
мы отошли от нашего привала.
Зато здесь кур и индюков навалом.
“Кулды-кулды” кричат и “ко-ко-ко”.
Ну радости же нашей детворе!
Мы в городе скорей разыщем млеко.
Зато петух как славно кукарекал
на безмолочном чистеньком дворе.
Назад плетемся реденьким леском,
встречаем – ай! – мышонка полевого.
Конечно же, в деревне есть коровы.
Но смысла нет идти за молоком.

ВОСХОЖДЕНИЕ НА АЙ-ПЕТРИ

Взбираемся все выше и все круче,
где осенью толкуют хмуро тучи,
а ныне все сверкает, что есть сил.
Со скрежетом взлетает вагонетка,
вцепляется испуганно соседка
в прохладу ненадежную перил.
Внизу остались дрязги и обиды
бессмысленнее ярости корриды,
а также злополучного быка.
Внизу, внизу волнуется прибрежье,
машины суетятся и раешной
вся наша жизнь рисуется слегка.
Вперед, поверх кустарников и сосен
нас вагонетка резвая уносит,
пренебрегая нравом гордых скал.
Вот мы повисли на несчастном троссе.
Никто не знает, может, в эту осень
в последний раз он силу испытал?
Еще один рывок – и мы у цели.
Смотрю на вид, невиданный доселе,
по крайней мере вашею слугой.
Внизу простерты Аю-Даг и Ялта.
Виденье представляется нам явью
открыточно прекрасной и чужой.
И не хочу я в буковую рощу!
Остаться здесь не лучше ли и проще,
смотреть, пока глаза не заболят.
Здесь воздух чист. Ему в благодаренье
стрекочет у виска стихотворенье,
как голос надоедливых цикад.

ФИЛЬМ О РОДНОМ ГОРОДЕ

О городе родном смотрела фильм.
Усердная любительская пленка
продемонстрировала мне фасад
той школы, где, терпением богата,
я проучилась полных десять лет
Но только школа поменяла имя.
Скажи, чем Пушкин им не угодил?

А камера беспомощно глядела
на улицы, серевшие безлико.
Ряд монументов был куда-то сплавлен
(иль переплавлен в новые кумиры).
Лишь постаменты терпеливо ждали:
кого ж теперь придется им нести?

Я увидала тот бульвар, где сотню –
да разве сотню? –  тыщу раз гуляла
ребенком, девушкой, потом – с детьми,
и улицу, ведущую к базару.
Бывало, тащишь полные кошелки,
как гёрмэмиш*, что ничего не видел,
и запах бьет гниющих помидоров,
раздавленных спешащими людьми…

Там вывеска мелькнула “Адидас”,
тут пламенеет знамя “Кока-колы”.
Знакомец старый, оперный театр…
Куда девалось предвкушенье  чуда,
что топот сухопарых балерин
затем старался погасить, но тщетно!

На всем лежала странная печать
какой-то нереальности и скуки.
И мой мирок, когда-то столь живой,
казался мне приземистым и тусклым.
Как будто я глядела с высоты
того (как ни крути – иного) света,
что умник, мне неведомый,  нарек
когда-то «новым»… Что во мне осталось –
оно дышало, шевелилось, жгло,
и сны обогащало синкретизмом
иного духа, опыта… А здесь?

Обстриженный по-модному ведущий
(как сверстники его за рубежом)
пытался заразить нас ностальгией,
но вызывал (увы!) эффект обратный.

Лишь голуби казались мне живыми.
Затем, быть может, что напоминали
своих американских братьев? Море
предстало плоским, гордость позабыв…

И что же это сделалось со мною?
Или я вовсе потеряла сердце?
Затеряна между двумя мирами
и в равной мере чуждая обоим.

24-25 января 1999 г.

* Гёрмэмиш означает в дословном переводе с азербайджанского жадный, но по смыслу – наивный хапуга. (Прим. автора)

ПОДЪЕЗЖАЯ К БАКУ

Когда подступит прошлое ко мне,
и новое покажется неважным…

        (Из ненаписанного стихотворения)

На сырых простынях и в жарище по воле начальства
мы несемся домой с превкушеньем расплывчатым счастья.
И в ночи, не прознав про зеленые чары Хачмаса*,
кто во сне говорит, кто молчит, не поспавши ни часа.

«Но когда же, когда?» – вопрошают чеканно колеса.
Вот рассвет подступил (ритуалы в борьбе с неудобством).
Вот сдается постель. Туалет переполнен водою.
«Чай вы будете пить?» «С удовольствием. Да, сколько стоит?»

Лязг дверей, сквозняки, коридорный кадреж напоследок.
У кого-то давно исчерпались смешки и беседы.
С голых полок сквозь мутные стекла глядим без отрыва
на пустынный пейзаж, что никто не признает красивым.

Нет, он гол не вполне, там колючки и тощий кустарник.
Он ветрист и суров и знаком, словно старый наставник.
Плоскокрыши дома и невзрачны, как эта природа.
Мой сухой Апшерон, что погода тебе, непогода?

Вот и вышек стада потянулись к столице поближе.
Каждый мысленно «там», в предсказуемой жизненной нише.
Сабунчинский вокзал – это цель, он достоин восторга,
потому что печаль постоянна в сей жизни недолгой.

Сабунчинский вокзал! Сколько встреч и прощаний с роднею…
Сабунчинский вокзал, что мне делать сегодня с тобою?
Я в Нью-Йоркском метро, я безудержно глупо старею.
Память жжет. Ну и что? Ничего не поделаешь с нею…

* Хачмас – город в Азербайджане  по маршруту Москва-Баку. (Прим. Автора)

17 октября 2002 г.

БРУКЛИН

Однообразная архитектура,
простодушная, словно курица.
Небоскребы, блажь помпадурья
чужды бюргерской благоразумности.
Потому их не встретишь средь
бруклинского булькающего бульона.
Они избыточны в мире, где
лишь океан, как положено, огромен.
Если б не машины, не грохот сабвеевый –
все напоминает времена Марк Твена.
К лицу глуповатому, слащаво-кукольному,
мирному, ныне обжитому Бруклину
я привыкаю. Люблю, как будто.

* * *

О, кроткой Пенсильвании холмы!
Как будто силуэты великанов,
что мирно спят. И проезжаем мы
в автобусе, баюкающем пьяно.
Противоречий сглажены углы.
Зеленые луга с открытки вроде.
Довольны все. Довольству похвалы
так в унисон ухоженной природе.
На этот шоколадно-сладкий миф
любуясь, все же не могу забыть я,
что где-то реки ринулись в разлив
и бьют под дых кровавые событья.

        9 сентября 1998 г.

ЗАЛ НЕЗАВИСИМОСТИ. ФИЛАДЕЛЬФИЯ

Войдите и вглядитесь в этот зал,
где скатерти зеленые дымятся.
Их украшает только ряд свечей,
расставленных скорей по произволу,
чем по необходимости. Вокруг
ряд стульев. Вид их не вполне надежен.
Но кто сидел на них в последний раз?
Пустые стены грязно-голубым
окрашены, и потолок
традиционно-белый. К ним почтенье
за то, что подписали здесь бумагу
когда-то благородные мужи,
чей British English был безукоризнен.
Никто не помнит, как они смеялись
и кашляли, и прели в сюртуках,
пошитых по старинному покрою,
какой стоял здесь запах табака,
как сталкивались интересы лбами –
аж искры сыпались.

И вот прошло два века.
Возникла колоссальная страна,
бряцающая техникой и мир
обогащая знаньем эмиссаров,
повсюду рассылаемых. И это –
все грозное величье государства,
все вавилонской башни громадье –
возникло некогда из ничего, из духа,
мерцания свечей, давно погасших,
стоявших на зеленых скатертях.

                                     21 марта 1999 г.

ГРАНД КАНЬОН

Ширь, поставленная на попа,
природы торжествующее «Ага!»
Тропа узеет, шаги итожа.
Тут бы надо –
«Мгновенье, остановись!»
Орел прокалывает точкой высь.
Альпинист одышлив,
он же – прохожий.

Это я представляю себе Каньон,
пока уносит в Манхэттен вагон.
Увертюра дня. Пассажиров – сотни.
А где-то музам взгрустнулось, ждут…
Прости, Каньон, я к тебе приду.
Но не сегодня. Но не сегодня…

                                       1 декабря 2000 г.

БОЛОТНЫЙ ЗАПОВЕДНИК В ВИРДЖИНИИ

Внезапная жарища в декабре,
и листья оглушающе шуршат.
Болото дремлет, нежа на коре
компанию черепашат.

На домике, вместилище бобров,
застыла цапля, серо-голуба.
Деревья растеряли свой покров,
и побурела жухлая листва.

Там-сям рыбешки, пролетел орел.
Болото дремлет, скоро – холода.
Я благодарна, что меня привел
сюда мой друг. И я вернусь сюда.

ВЕЧЕР В WESTBURY

                                          To Mary Lou Glazer

Летний вечер. Жара вязкая, словно мед.
Особняк миллионерский, где никто не живет.
Старая экскурсоводка. Зубы – торчком вперед.

Юноша на портретах. Из прошлого – взгляд сюда.
Я ревную его к жене, тоже красавице. Да,
все они умерли. Зеленеет вода у пруда.

Слоноподобные буки, ветви склонив до земли,
образуют шатер, в котором любовники целоваться б могли.
Может, они и целуются, но не сейчас. Пошли

дальше, где на эстраде расположился оркестр.
Публика заполонила лужайку на стульях и без.
Рядом старая дама высокая, словно шест.

И когда закипает музыка и взбрызнет до неба джаз,
чувствую: я в Америке, к чему равнодушна подчас,
но музыка пробуждает нечто дремавшее в нас.

Я смотрю на высокую даму. На шляпке у ней розан.
В голове у нее клубится сентиментальный туман.
Деревянные бусы на шее. Прямая спина. Charmant.

Для этой дамы Россия – это сибирский хор,
бор (тоже сибирский), убитый царь, «Беломор»,
привезенный когда-то бой-френдом. Куренью дамы укор.

И все же она – загадка, и бесится рок-н-ролл,
угрожая снести ее шляпку или задрать подол,
если б носила платье, но брюки – Америке toll,

т.е. плата за принадлежность конкретному месту, но я
даму вгоняю мухой в подобие янтаря,
где она застывает навеки (надеюсь, простят меня).

Может, я упрощаю, но легче один причал,
молитвы, известные с детства, одно начало начал,
чем так – непонятно откуда, куда, и никто нас не звал.

Но я уклонилась от курса, который гласит: «Enjoy!».
Я слушаю джаз, растворяясь в мгновении, точно Ной,
вином благодушно упившийся и вкусивший покой.

АНГЛИЯ

Благоговение внушают дерева
и благодарность – кроткая трава
с рассыпанными невзначай цветами.
Здесь мирно так… Хоть хмуры небеса.
И тихо так… Не устает душа
покой сбирать запасливо, горстями.

Ухоженной природы благодать…
Газоны и лужайки. Не видать
проблем, противоречий, разногласий.
Плющ к стенам льнет, подпитывая тишь,
кивает соглашательски камыш,
кустарник шепчет по-английски: «Здрасьте».

Вот так, благословляя и любя,
и жить бы, чтоб потом, забыв себя,
неочевидной сути причаститься.
Но нет, за поворотом ждет шоссе,
ахейцы, Троя. Притаились все
и ждут, когда переверну страницу.

23 июля – 7 августа  2000 г.

CAPE COD

1

Деревянный дом. Паруса вдалеке,
сошедшие словно с картин Марке;
и опять лепестки парусов
на картинах; дверной засов
не закрывающейся двери (слишком стар,
и к чему формальности?); парусинный шквал
в иллюстрациях книг,
на занавесках, обивке, и остальных
предметах, в объеме и линии плодясь –
паруса, паруса, паруса – их связь
с этим берегом, что принять их готов…

На веранде ракушки. К морю любовь
проявляется скопищем мелочей:
телескоп, подзорные трубы… Очей
не отвести от воды океанской. Есть
в том очевидная несправедливость: здесь,
на земле – зеленый раек.

К чему глубины и волны, песок,
лихорадка странствий, all aboard,
крабы с китами, словом Cape Cod?

24 августа 2004 г.

2

Звезды разогромились, и кажутся они
непрошенными советчиками, наподобие родни,
и яснее становится Канта канон,
воспевший звезды и моральный закон.
Венера бесстыдно сияет так,
словно бабье лето – ушла в загул.
Неудивительно, что простак
ее Вулкан проморгал/проморгнул.
Так и хочется,
глядя на звезды, к ним обращаться:
«Ваши сиятельные высочества,
Ваши влиятельные сиятельства.
Говорят, Вы от нас удаляетесь.
Если это и правда, то что-то непохоже.
Прежние звезды – только декорация.
Вы же –  настоящие. Понятна восторженность
древних греков, глядящих обалдело
в чистого неба ковер магический,
чувство прекрасного беспредела
мира без назойливого электричества.
Звездная масса в землю вплющивает,
исчезают старость и молодость,
вдох – а выдох взрывается могучим,
колюче-косматым словом «космос».

24 августа 2004 г.

3

Дому сто лет. Говорят, что его продадут.
Мы, к сожаленью, случайные гости тут.
В день последний визита стараюсь впитать
все, что ни попадя, мелочи. Каждая пядь
Говорит о жизнях прошедших и позабытых, увы.
Бесцветный коврик, висящий у головы,
фотографии неизвестных пухлых младенцев и
эскизы неброские, произведенья родни
англосаксонской  наводят мысль о норманах,
завоевавших когда-то остров туманов.
Морская раковина наполнена бутылочным стеклом,
Волнами отполированным. Каминный проем
оживляет пара чугунных уток,
безразличных ко всем чужакам.
Часы показывают десять вечера нам
в разное время суток.

26-28 августа 2004 г.

САРАТОГА

Во мне рождает Саратога
необходимость монолога,
беседы с Богом и душой.
Стареть невыносимо грустно,
о чем нам говорит искусство.
«Банально, Хоботов», друг мой!

Здесь пруд, где был написан «Ворон»,
чей автор Эдгар По, кто помнит,
а кто не помнит –  не беда.
Сюда спешил beau mond столичный:
бега и воды, все приличья.
и узы брака навсегда.

Красивый город, славный город,
он, словно светский лев, немолод,
свое достоинство блюдя.
Осенний воздух свеж и горек.
Библиотекарши Нью-Йорка
слегка покой его мутят.

Тут конференция в разгаре,
и выставки и трали-вали,
и много бесполезных дел,
и все полны энтузиазма –
эмоции весьма заразной.
Их пыл слегка поднадоел.

Они уедут, эти дамы.
И город отряхнет упрямой
Своей стареющей главой,
И водопад с дерев обрушит
На землю мокрую, на лужи,
И снова обретет покой.

Ноябрь 2008 г.

300-ЛЕТНИМ ЧИНАРАМ ПЕРЕД ДВОРЦОМ ШЕКИНСКИХ ХАНОВ

Две  гордые чинары
(вы – растенья?)
возвысились и заслонили небо,
и шепчут что-то, ведомое только
дождям и птицам,
мне и не постичь.
Вот так бы я под вами простояла
все триста лет,
но надо уходить…

* * *

Мы шли за молоком. Набрань. Жара.
Кусты желанной дикой ежевики
и запах моря отвлекали. Крики
подстегивали детские с утра
решимость нашу. Наконец, коровы
так вольно разлеглись на берегу.
Их аргусы, возможно, стерегут.
Мы к встрече с ними мысленно готовы.
Животной силы смутно убоясь,
мы к ним не подошли. Они ж сонливо
на нас глядели. Их глазищи-сливы
скрывали душ непознанную связь.
Угроза в них (кто знает?) или лень?
Но путь мы продолжали торопливо,
оставив их, огромных, молчаливых
наедине с жарой. Ярился день.
Взобравшись на пригорок, мы в зады
уперлись деревенские. Удача
нам не светила. Все же, чуть не плача,
мы шли куда-то в поисках еды.
И вот дошли. Но где же молоко?
Коровы и хозяйки, видно, скупы.
И молока ни в телескоп, ни в лупу
не разглядишь. Довольно далеко
мы отошли от нашего привала.
Зато здесь кур и индюков навалом.
“Кулды-кулды” кричат и “ко-ко-ко”.
Ну радости же нашей детворе!
Мы в городе скорей разыщем млеко.
Зато петух как славно кукарекал
на безмолочном чистеньком дворе.
Назад плетемся реденьким леском,
встречаем – ай! – мышонка полевого.
Конечно же, в деревне есть коровы.
Но смысла нет идти за молоком.

ВОСХОЖДЕНИЕ НА АЙ-ПЕТРИ

Взбираемся все выше и все круче,
где осенью толкуют хмуро тучи,
а ныне все сверкает, что есть сил.
Со скрежетом взлетает вагонетка,
вцепляется испуганно соседка
в прохладу ненадежную перил.
Внизу остались дрязги и обиды
бессмысленнее ярости корриды,
а также злополучного быка.
Внизу, внизу волнуется прибрежье,
машины суетятся и раешной
вся наша жизнь рисуется слегка.
Вперед, поверх кустарников и сосен
нас вагонетка резвая уносит,
пренебрегая нравом гордых скал.
Вот мы повисли на несчастном троссе.
Никто не знает, может, в эту осень
в последний раз он силу испытал?
Еще один рывок – и мы у цели.
Смотрю на вид, невиданный доселе,
по крайней мере вашею слугой.
Внизу простерты Аю-Даг и Ялта.
Виденье представляется нам явью
открыточно прекрасной и чужой.
И не хочу я в буковую рощу!
Остаться здесь не лучше ли и проще,
смотреть, пока глаза не заболят.
Здесь воздух чист. Ему в благодаренье
стрекочет у виска стихотворенье,
как голос надоедливых цикад.

ФИЛЬМ О РОДНОМ ГОРОДЕ

О городе родном смотрела фильм.
Усердная любительская пленка
продемонстрировала мне фасад
той школы, где, терпением богата,
я проучилась полных десять лет
Но только школа поменяла имя.
Скажи, чем Пушкин им не угодил?

А камера беспомощно глядела
на улицы, серевшие безлико.
Ряд монументов был куда-то сплавлен
(иль переплавлен в новые кумиры).
Лишь постаменты терпеливо ждали:
кого ж теперь придется им нести?

Я увидала тот бульвар, где сотню –
да разве сотню? –  тыщу раз гуляла
ребенком, девушкой, потом – с детьми,
и улицу, ведущую к базару.
Бывало, тащишь полные кошелки,
как гёрмэмиш*, что ничего не видел,
и запах бьет гниющих помидоров,
раздавленных спешащими людьми…

Там вывеска мелькнула “Адидас”,
тут пламенеет знамя “Кока-колы”.
Знакомец старый, оперный театр…
Куда девалось предвкушенье  чуда,
что топот сухопарых балерин
затем старался погасить, но тщетно!

На всем лежала странная печать
какой-то нереальности и скуки.
И мой мирок, когда-то столь живой,
казался мне приземистым и тусклым.
Как будто я глядела с высоты
того (как ни крути – иного) света,
что умник, мне неведомый,  нарек
когда-то «новым»… Что во мне осталось –
оно дышало, шевелилось, жгло,
и сны обогащало синкретизмом
иного духа, опыта… А здесь?

Обстриженный по-модному ведущий
(как сверстники его за рубежом)
пытался заразить нас ностальгией,
но вызывал (увы!) эффект обратный.

Лишь голуби казались мне живыми.
Затем, быть может, что напоминали
своих американских братьев? Море
предстало плоским, гордость позабыв…

И что же это сделалось со мною?
Или я вовсе потеряла сердце?
Затеряна между двумя мирами
и в равной мере чуждая обоим.

24-25 января 1999 г.

* Гёрмэмиш означает в дословном переводе с азербайджанского жадный, но по смыслу – наивный хапуга. (Прим. автора)

ПОДЪЕЗЖАЯ К БАКУ

Когда подступит прошлое ко мне,
и новое покажется неважным…

        (Из ненаписанного стихотворения)

На сырых простынях и в жарище по воле начальства
мы несемся домой с превкушеньем расплывчатым счастья.
И в ночи, не прознав про зеленые чары Хачмаса*,
кто во сне говорит, кто молчит, не поспавши ни часа.

«Но когда же, когда?» – вопрошают чеканно колеса.
Вот рассвет подступил (ритуалы в борьбе с неудобством).
Вот сдается постель. Туалет переполнен водою.
«Чай вы будете пить?» «С удовольствием. Да, сколько стоит?»

Лязг дверей, сквозняки, коридорный кадреж напоследок.
У кого-то давно исчерпались смешки и беседы.
С голых полок сквозь мутные стекла глядим без отрыва
на пустынный пейзаж, что никто не признает красивым.

Нет, он гол не вполне, там колючки и тощий кустарник.
Он ветрист и суров и знаком, словно старый наставник.
Плоскокрыши дома и невзрачны, как эта природа.
Мой сухой Апшерон, что погода тебе, непогода?

Вот и вышек стада потянулись к столице поближе.
Каждый мысленно «там», в предсказуемой жизненной нише.
Сабунчинский вокзал – это цель, он достоин восторга,
потому что печаль постоянна в сей жизни недолгой.

Сабунчинский вокзал! Сколько встреч и прощаний с роднею…
Сабунчинский вокзал, что мне делать сегодня с тобою?
Я в Нью-Йоркском метро, я безудержно глупо старею.
Память жжет. Ну и что? Ничего не поделаешь с нею…

* Хачмас – город в Азербайджане  по маршруту Москва-Баку. (Прим. Автора)

17 октября 2002 г.

БРУКЛИН

Однообразная архитектура,
простодушная, словно курица.
Небоскребы, блажь помпадурья
чужды бюргерской благоразумности.
Потому их не встретишь средь
бруклинского булькающего бульона.
Они избыточны в мире, где
лишь океан, как положено, огромен.
Если б не машины, не грохот сабвеевый –
все напоминает времена Марк Твена.
К лицу глуповатому, слащаво-кукольному,
мирному, ныне обжитому Бруклину
я привыкаю. Люблю, как будто.

* * *

О, кроткой Пенсильвании холмы!
Как будто силуэты великанов,
что мирно спят. И проезжаем мы
в автобусе, баюкающем пьяно.
Противоречий сглажены углы.
Зеленые луга с открытки вроде.
Довольны все. Довольству похвалы
так в унисон ухоженной природе.
На этот шоколадно-сладкий миф
любуясь, все же не могу забыть я,
что где-то реки ринулись в разлив
и бьют под дых кровавые событья.

        9 сентября 1998 г.

ЗАЛ НЕЗАВИСИМОСТИ. ФИЛАДЕЛЬФИЯ

Войдите и вглядитесь в этот зал,
где скатерти зеленые дымятся.
Их украшает только ряд свечей,
расставленных скорей по произволу,
чем по необходимости. Вокруг
ряд стульев. Вид их не вполне надежен.
Но кто сидел на них в последний раз?
Пустые стены грязно-голубым
окрашены, и потолок
традиционно-белый. К ним почтенье
за то, что подписали здесь бумагу
когда-то благородные мужи,
чей British English был безукоризнен.
Никто не помнит, как они смеялись
и кашляли, и прели в сюртуках,
пошитых по старинному покрою,
какой стоял здесь запах табака,
как сталкивались интересы лбами –
аж искры сыпались.

И вот прошло два века.
Возникла колоссальная страна,
бряцающая техникой и мир
обогащая знаньем эмиссаров,
повсюду рассылаемых. И это –
все грозное величье государства,
все вавилонской башни громадье –
возникло некогда из ничего, из духа,
мерцания свечей, давно погасших,
стоявших на зеленых скатертях.

                                     21 марта 1999 г.

ГРАНД КАНЬОН

Ширь, поставленная на попа,
природы торжествующее «Ага!»
Тропа узеет, шаги итожа.
Тут бы надо –
«Мгновенье, остановись!»
Орел прокалывает точкой высь.
Альпинист одышлив,
он же – прохожий.

Это я представляю себе Каньон,
пока уносит в Манхэттен вагон.
Увертюра дня. Пассажиров – сотни.
А где-то музам взгрустнулось, ждут…
Прости, Каньон, я к тебе приду.
Но не сегодня. Но не сегодня…

                                       1 декабря 2000 г.

БОЛОТНЫЙ ЗАПОВЕДНИК В ВИРДЖИНИИ

Внезапная жарища в декабре,
и листья оглушающе шуршат.
Болото дремлет, нежа на коре
компанию черепашат.

На домике, вместилище бобров,
застыла цапля, серо-голуба.
Деревья растеряли свой покров,
и побурела жухлая листва.

Там-сям рыбешки, пролетел орел.
Болото дремлет, скоро – холода.
Я благодарна, что меня привел
сюда мой друг. И я вернусь сюда.

ВЕЧЕР В WESTBURY

                                          To Mary Lou Glazer

Летний вечер. Жара вязкая, словно мед.
Особняк миллионерский, где никто не живет.
Старая экскурсоводка. Зубы – торчком вперед.

Юноша на портретах. Из прошлого – взгляд сюда.
Я ревную его к жене, тоже красавице. Да,
все они умерли. Зеленеет вода у пруда.

Слоноподобные буки, ветви склонив до земли,
образуют шатер, в котором любовники целоваться б могли.
Может, они и целуются, но не сейчас. Пошли

дальше, где на эстраде расположился оркестр.
Публика заполонила лужайку на стульях и без.
Рядом старая дама высокая, словно шест.

И когда закипает музыка и взбрызнет до неба джаз,
чувствую: я в Америке, к чему равнодушна подчас,
но музыка пробуждает нечто дремавшее в нас.

Я смотрю на высокую даму. На шляпке у ней розан.
В голове у нее клубится сентиментальный туман.
Деревянные бусы на шее. Прямая спина. Charmant.

Для этой дамы Россия – это сибирский хор,
бор (тоже сибирский), убитый царь, «Беломор»,
привезенный когда-то бой-френдом. Куренью дамы укор.

И все же она – загадка, и бесится рок-н-ролл,
угрожая снести ее шляпку или задрать подол,
если б носила платье, но брюки – Америке toll,

т.е. плата за принадлежность конкретному месту, но я
даму вгоняю мухой в подобие янтаря,
где она застывает навеки (надеюсь, простят меня).

Может, я упрощаю, но легче один причал,
молитвы, известные с детства, одно начало начал,
чем так – непонятно откуда, куда, и никто нас не звал.

Но я уклонилась от курса, который гласит: «Enjoy!».
Я слушаю джаз, растворяясь в мгновении, точно Ной,
вином благодушно упившийся и вкусивший покой.

АНГЛИЯ

Благоговение внушают дерева
и благодарность – кроткая трава
с рассыпанными невзначай цветами.
Здесь мирно так… Хоть хмуры небеса.
И тихо так… Не устает душа
покой сбирать запасливо, горстями.

Ухоженной природы благодать…
Газоны и лужайки. Не видать
проблем, противоречий, разногласий.
Плющ к стенам льнет, подпитывая тишь,
кивает соглашательски камыш,
кустарник шепчет по-английски: «Здрасьте».

Вот так, благословляя и любя,
и жить бы, чтоб потом, забыв себя,
неочевидной сути причаститься.
Но нет, за поворотом ждет шоссе,
ахейцы, Троя. Притаились все
и ждут, когда переверну страницу.

23 июля – 7 августа  2000 г.

CAPE COD

1

Деревянный дом. Паруса вдалеке,
сошедшие словно с картин Марке;
и опять лепестки парусов
на картинах; дверной засов
не закрывающейся двери (слишком стар,
и к чему формальности?); парусинный шквал
в иллюстрациях книг,
на занавесках, обивке, и остальных
предметах, в объеме и линии плодясь –
паруса, паруса, паруса – их связь
с этим берегом, что принять их готов…

На веранде ракушки. К морю любовь
проявляется скопищем мелочей:
телескоп, подзорные трубы… Очей
не отвести от воды океанской. Есть
в том очевидная несправедливость: здесь,
на земле – зеленый раек.

К чему глубины и волны, песок,
лихорадка странствий, all aboard,
крабы с китами, словом Cape Cod?

24 августа 2004 г.

2

Звезды разогромились, и кажутся они
непрошенными советчиками, наподобие родни,
и яснее становится Канта канон,
воспевший звезды и моральный закон.
Венера бесстыдно сияет так,
словно бабье лето – ушла в загул.
Неудивительно, что простак
ее Вулкан проморгал/проморгнул.
Так и хочется,
глядя на звезды, к ним обращаться:
«Ваши сиятельные высочества,
Ваши влиятельные сиятельства.
Говорят, Вы от нас удаляетесь.
Если это и правда, то что-то непохоже.
Прежние звезды – только декорация.
Вы же –  настоящие. Понятна восторженность
древних греков, глядящих обалдело
в чистого неба ковер магический,
чувство прекрасного беспредела
мира без назойливого электричества.
Звездная масса в землю вплющивает,
исчезают старость и молодость,
вдох – а выдох взрывается могучим,
колюче-косматым словом «космос».

24 августа 2004 г.

3

Дому сто лет. Говорят, что его продадут.
Мы, к сожаленью, случайные гости тут.
В день последний визита стараюсь впитать
все, что ни попадя, мелочи. Каждая пядь
Говорит о жизнях прошедших и позабытых, увы.
Бесцветный коврик, висящий у головы,
фотографии неизвестных пухлых младенцев и
эскизы неброские, произведенья родни
англосаксонской  наводят мысль о норманах,
завоевавших когда-то остров туманов.
Морская раковина наполнена бутылочным стеклом,
Волнами отполированным. Каминный проем
оживляет пара чугунных уток,
безразличных ко всем чужакам.
Часы показывают десять вечера нам
в разное время суток.

26-28 августа 2004 г.

САРАТОГА

Во мне рождает Саратога
необходимость монолога,
беседы с Богом и душой.
Стареть невыносимо грустно,
о чем нам говорит искусство.
«Банально, Хоботов», друг мой!

Здесь пруд, где был написан «Ворон»,
чей автор Эдгар По, кто помнит,
а кто не помнит –  не беда.
Сюда спешил beau mond столичный:
бега и воды, все приличья.
и узы брака навсегда.

Красивый город, славный город,
он, словно светский лев, немолод,
свое достоинство блюдя.
Осенний воздух свеж и горек.
Библиотекарши Нью-Йорка
слегка покой его мутят.

Тут конференция в разгаре,
и выставки и трали-вали,
и много бесполезных дел,
и все полны энтузиазма –
эмоции весьма заразной.
Их пыл слегка поднадоел.

Они уедут, эти дамы.
И город отряхнет упрямой
Своей стареющей главой,
И водопад с дерев обрушит
На землю мокрую, на лужи,
И снова обретет покой.

Ноябрь 2008 г.