РИТА БАЛЬМИНА ● ПОЛЕТЫ НА МЕТЛЕ ● СТИХИ

РИТА БАЛЬМИНАБезалаберен, склочен, блудлив, суетлив
Пыльный город, не ставший прижизненным раем.
Я впадаю в твою нищету, Тель-Авив,
И под пеклом нещадным твоим загораю.
Я читаю, как чей-то чужой черновик,
Низких зданий на сваях бессвязную вязь.
Ты в эпоху Мандата к шифровкам привык,
И удав удивленья вползает, давясь,
В узость улочек, коих запретные строки

Левантийскою скукой до буквы прогреты,
А с утра по-арабски свой голос жестокий
Издает восклицательный знак минарета.
Ты похож, Тель-Авив, на карманного вора,
На салат из борделей, кафе и гостиниц,
На гибрид синагоги с хоральным собором,
Ты – восточный базар и восточный гостинец.
Здесь в пять тысяч никак не запомню каком,
Накануне еврейского Нового года,
Дед-Хамсин преподносит мне горловый ком,
И горька мне закуска из яблок и меда.
Предвкушаю застолья своих ностальгий
По тебе, Тель-Авив, – эту ношу слоновью:
Изнасилуй, влюби, а потом оболги,
Наплевав мне в лицо безответной любовью.

***
Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.
Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги
Опять обойду. Обойду и менял-наглецов:
Те "куклой" с прохожих взимают налоги.
Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет
В любое ночное и даже военное время.
Ее тротуар субтропическим зноем прогрет
И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен.
Я знаю: метут этот мусор поганой метлой
Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,
И черный, огромный, клыкастый, но вовсе не злой,
Потомок вождя людоедского племени в Конго.
Над их головами, нагая, лечу на метле
На грязную, черную, чертову эту работу:
Ведь я состою судомойкой при адском котле,
В котором свиные котлеты готовлю в субботу.
Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?
Кто "куклу" судьбы разменял без судебных издержек,
На улице Алленби грязных чужих городов
Метлу свою крепко руками гудящими держит.
Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,
Они огрубели, шершавой коростой покрыты.
На улице Алленби сделалась бабой ягой
Среди мастеров безработных твоя Маргарита.

***
На обветшалых пыльных декорациях
Линяет южный Тель-Авив ужом.
Который год играю в эмиграцию –
Чужая роль на языке чужом.
По мишуре бумажной и картонной,
По скрипу нервному фанерных сходен –
Смотри, с каким апломбом примадонна
Из амплуа любовницы выходит.
Не аплодируй… Флёр небес на кольях,
Софит луны не виден и на треть,
Молчит суфлер героем из подполья,
А я готова со стыда сгореть.
Мне не припомнить реплики весёлой,
Уничтожаю паузой партнёра.
Хохочет подло над моим проколом
Галёрки флорентинской свора.
Я зубоскала с рожками, который
Ржал громче всех, по почерку узнала:
Он к этой пьесе, как и автор Торы,
Не написал счастливого финала,
Чтоб режиссёру не бросаться с крыши,
Коль замысел его не воплотится,
А лишь сойти со сцены без афиши
Или взлететь над Флорентином птицей.

***
Июль и улей шука "пишпешим",
Мы на крючке арабской вязи Яффо
По вязкому асфальту зашуршим –
Шершавой ржавой жиже. Жар шарава
Лоб выплавляет потом на зрачки,
Вобравшие орущий торг толкучий:
Когда вонючи мусорные кучи,
Нос не спасут защитные очки.
Старик-старьевщик в куфие рябой,
Нас безуспешно зазывая в лавку,
За рукава потащит за собой
К захламленному черт те чем прилавку.
Ускорим шаг, чтобы в тени ограды
Кривой аркады оказаться – в гуще
Из винограда, киви, авокадо,
Еще зеленых, но уже гниющих,
Где жабры торжища дрожат жарищей,
Гортанна речь, лужёных глоток вопли.
Мы здесь не просто так, мы прозы ищем,
И праздности, и астраханской воблы.
Но рыбный ряд – кальмары и креветки,
Миноги и моллюски, раки, крабы,
И запах тины, гнилостный и едкий.
В парах гашиша торгаши-арабы,
Гривасты, угрожающе игривы
И агрессивны до возни крысиной.
Но ветра неожиданным порывом
Ломается хребет хамсина,
В лицо швырнув отбросы, шелуху,
Обрывки фраз, газет, картонной тары.
Ты отрываешься, витаешь наверху,
Взмываешь и летишь над Яффо старым,
Возносишься все выше и паришь –
Ты, с кем в обнимку сквозь обман шагала,
А под тобой невидимый Париж
И старый Витебск, видевший Шагала.

***
Пейзаж восточный утончен – вдали
Увечный век, увечный человек,
Которого сюда силком вовлек
Восторженный апологет Дали.
"Апологет" не путать с "плагиат":
Ведь подлинник от подлости льняной
Едва ли отличит нетрезвый взгляд
Под синью с апельсиновой луной,
Где Яффо в явь ночную погружен –
Гнездовье магометовых внучат,
Чьи минареты к небесам торчат,
Возбуждены и лезут на рожон.
А тот, кто стал стофажем для пейзажа,
Зажав бутылку, ею подогретый,
Глядит на крепость, море, минареты
Сквозь лажу, сквозь воспоминаний сажу:
О том, как в неурочный час домой
Вернулся, как повел себя не тонко
С не знающим кириллицы подонком,
С полицией, и со своей женой.
Пока она косит под Натали,
Он сам себе оратор и оракул –
Вот сделает еще глоток араку
И воспарит с наскучившей земли.
А может быть, на землю упадет
Забытым сном про непорочный снег
Молочных, теплых материнских нег,
Рыдая, как последний идиот.

***
Я вижу Яффо по-другому,
И ты меня не убедишь
В том, что предутренняя тишь
В порту напоминает кому.
Здесь зной зловонный неизбывней,
И рыба пахнет анашой,
И пирсов каменеют бивни
Сквозь бриз в лагуне небольшой.
По кромке бахромы из тины
Хромает наловивший крабов,
А мол волной плюет картинно
На мокрых рыбаков-арабов,
Которым звезды строят глазки –
Блестят небесные путанки.
Хотя куда острее ласки
У марокканки-наркоманки.
Та присосалась к сигарете –
Страшна, как божье наказанье…
А лунный серп на минарете
Острей ножа для обрезанья,
Острее брани на губах
Прямых потомков Авраама…
Органный бог, органный Бах
Из католического храма –
Дух духоты… Вдыхай, пиши,
Вложи в слова такие средства,
Чтоб состояние души
Передавалось по наследству.

***
Улица Шенкин. Шанхайский щенок разукрашенной суки
Делает лужу цветному джазисту на брюки.
Модные лица, точнее, под гримом гримасы:
Шенкин шикует у летних столов из пластмассы.
Вечер субботний – извечным аншлагом у баров –
Сядет за столик в углу с мужеложеской парой –
Вкус демократии с пивом мешает хвастливо
Сохо, Бродвей и Монмартр, и Арбат Тель-Авива.
Шансы прибиться к чудным завсегдатаям выглядят скудно,
Ибо убоги Багамы богемного судна –
Слишком дырявы попсовые джинсы и минибюджеты.
Шенкин шинкует салаты сусальных сюжетов,
И, забираясь к Единому Богу за пазуху крыши,
Пишет стихи и картины и дышит гашишем.

***
Придаток улицы Рамбам –
Пустой кондитерской столы,
Где пена хлещет по губам
Тебя, наездницу метлы.
Поскольку лавочник зевал,
Его смущаешь наготой
Метлы, похожей на штурвал
Своей конструкцией простой.
Ты, важно утоляя жажду,
Жестянку к урне отшвырнешь
И, на метлу вскочив отважно,
За угол крыши завернешь.
Жестянка из-под "колы-дайет",
Скользя по глинистой земле,
Без удивленья наблюдает
Твои полеты на метле.

***
Ты видишь стену и проем окна
И занавеску, и дома напротив,
И море между крышами и на
Его барашках дальний теплоходик.
Левее видишь Яффо  как макет
И церковь, где бывал Наполеон,
Где пыль полуразрушенных колонн
Ложится на продавленный паркет.
А дальше склона каменистый лаз
И минаретов каменную стражу,
А возле них угадывешь даже
Паломников, свершающих намаз.

***
Звери молятся богу охоты,
Лижут лысой луны затылок.
Вас назначили доброхоты
Пьяным джином пустых бутылок.
Ваши джинсы до дыр износом,
У виска колтуна солома,
И оправа блестит изломом
Над уныло повисшим носом.
Тесноватой ветровки клетка
Держит Ваше тепло в простуде.
Вы стареющий малолетка,
Допивающий лунный студень.
Полночь в лунном бездонном желе.
Полно в лунном бездомном жилье
Сомневаться, что Сивка-Бурка
Вас домчит на Красной Стреле
В Санкт-Авив из Тель-Петербурга.

***
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен
И ждет из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Которому тоже страшно.
 
***
Застыв, как на случайном снимке,
В обнимку у окна стоим.
Я – с выраженьем пилигримки,
Ты – с неприкаяньем своим.
Нам мягко стелит Палестина
Дорогу, по которой встарь
Бастарда обмотав холстиной,
Брела усталая Агарь.
Горят огни в прибрежном Яффо,
Полуночный прибой похож
На бой Давида с Голиафом.
Мечеть вонзает ржавый нож
В баранью тучу на закланье
По вычурную рукоять,
И клики чудятся бакланьи.
Бакланий голод утолять
Вприглядку будем лунной питой:
Ущербный бок ее разверст
На скатерти небес, покрытой
Просыпавшейся солью звезд.

***     
Безветренно и безнадежно, Постум.
Ла-Меса спит. Она не стоит мессы.
Досталась пролетевшим девяностым
Керамика словесного замеса.
Ее осколки на гончарном круге
Былого братства – как занозы остры,
Не вспоминают о далеком друге
Астральные твои подруги-сестры.
Не приезжай.  В унылый дом гетеры
На вороной кобыле не добраться:
Не то что из Хадеры до Гедеры –
Сюда перебинтованному братцу.
А тот привал, которым привалило
Друг к другу нас среди узлов венозных,
И Тель-Авив, который я любила,
Остались в середине девяностых…

***     
Мне снова хочется обнять тебя –
Но не со страстью потной и угарной,
А спутанные космы теребя,
Твоей башки похмельной, хлопэць гарный.
Ведь ты же, окаянный, по субботам
Привычным зычным пьянством обуян.
Плесни мне тоже через океан
Хмельного и горчащего чего-то.
Залью глаза, чтоб долларовый рай
Стал призрачней и от меня подальше.
На флорентинской крыше проиграй
Забытую мелодию без фальши.
Ну? Проиграл? И я не победила…
На страшный суд разомкнутого круга,
Тогда, когда укажут нам светила,
В свидетели мы призовем друг-друга
Тому, что знали счастья божью милость…
Могу поклясться общей группой крови
На книге, что еще не сочинилась,
Что только правду – и не слова кроме!

***
Мы не сидели в одном окопе
И не лежали в одной постели,
Просто на дьявольском автостопе
Божьими искрами пролетели
Мы пролетели над Тель-Авивом,
Над средиземной соленой лужей,
Над геометрией неуклюжей
Улочек в гомоне хлопотливом.
Над многоточьем торговых точек,
По траектории "жизнь кривая"
Мы пролетели, не выбривая
Крыш плоскодонных с рядами бочек
Мы пролетели, и стало ясно,
Что не ходили с эпохой в ногу,
А исходили строкой напрасной.
Нас не заметили, слава Богу.

***
Мне все по загорелому плечу,
Поскольку пляж всего в семи минутах,
Полуступаю и полулечу
Вдоль плоскости иноязычных шуток.
И мне по загорелое колено
И море мусора на юге Тель-Авива,
И взгляды наркоманов, пену
Сдувающих с дурного пива.
Мне стали по отсутствующий фаллос
Их мутные, глухие пересуды:
Докурят то, что со вчера осталось,
И пьют из одноразовой посуды.
Но я могу поклясться перед Богом,
Что даже здесь умею быть счастливой –
На скудном фоне, бедном и убогом,
На самом дне Большого Тель-Авива.

РИТА БАЛЬМИНАБезалаберен, склочен, блудлив, суетлив
Пыльный город, не ставший прижизненным раем.
Я впадаю в твою нищету, Тель-Авив,
И под пеклом нещадным твоим загораю.
Я читаю, как чей-то чужой черновик,
Низких зданий на сваях бессвязную вязь.
Ты в эпоху Мандата к шифровкам привык,
И удав удивленья вползает, давясь,
В узость улочек, коих запретные строки

Левантийскою скукой до буквы прогреты,
А с утра по-арабски свой голос жестокий
Издает восклицательный знак минарета.
Ты похож, Тель-Авив, на карманного вора,
На салат из борделей, кафе и гостиниц,
На гибрид синагоги с хоральным собором,
Ты – восточный базар и восточный гостинец.
Здесь в пять тысяч никак не запомню каком,
Накануне еврейского Нового года,
Дед-Хамсин преподносит мне горловый ком,
И горька мне закуска из яблок и меда.
Предвкушаю застолья своих ностальгий
По тебе, Тель-Авив, – эту ношу слоновью:
Изнасилуй, влюби, а потом оболги,
Наплевав мне в лицо безответной любовью.

***
Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.
Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги
Опять обойду. Обойду и менял-наглецов:
Те "куклой" с прохожих взимают налоги.
Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет
В любое ночное и даже военное время.
Ее тротуар субтропическим зноем прогрет
И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен.
Я знаю: метут этот мусор поганой метлой
Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,
И черный, огромный, клыкастый, но вовсе не злой,
Потомок вождя людоедского племени в Конго.
Над их головами, нагая, лечу на метле
На грязную, черную, чертову эту работу:
Ведь я состою судомойкой при адском котле,
В котором свиные котлеты готовлю в субботу.
Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?
Кто "куклу" судьбы разменял без судебных издержек,
На улице Алленби грязных чужих городов
Метлу свою крепко руками гудящими держит.
Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,
Они огрубели, шершавой коростой покрыты.
На улице Алленби сделалась бабой ягой
Среди мастеров безработных твоя Маргарита.

***
На обветшалых пыльных декорациях
Линяет южный Тель-Авив ужом.
Который год играю в эмиграцию –
Чужая роль на языке чужом.
По мишуре бумажной и картонной,
По скрипу нервному фанерных сходен –
Смотри, с каким апломбом примадонна
Из амплуа любовницы выходит.
Не аплодируй… Флёр небес на кольях,
Софит луны не виден и на треть,
Молчит суфлер героем из подполья,
А я готова со стыда сгореть.
Мне не припомнить реплики весёлой,
Уничтожаю паузой партнёра.
Хохочет подло над моим проколом
Галёрки флорентинской свора.
Я зубоскала с рожками, который
Ржал громче всех, по почерку узнала:
Он к этой пьесе, как и автор Торы,
Не написал счастливого финала,
Чтоб режиссёру не бросаться с крыши,
Коль замысел его не воплотится,
А лишь сойти со сцены без афиши
Или взлететь над Флорентином птицей.

***
Июль и улей шука "пишпешим",
Мы на крючке арабской вязи Яффо
По вязкому асфальту зашуршим –
Шершавой ржавой жиже. Жар шарава
Лоб выплавляет потом на зрачки,
Вобравшие орущий торг толкучий:
Когда вонючи мусорные кучи,
Нос не спасут защитные очки.
Старик-старьевщик в куфие рябой,
Нас безуспешно зазывая в лавку,
За рукава потащит за собой
К захламленному черт те чем прилавку.
Ускорим шаг, чтобы в тени ограды
Кривой аркады оказаться – в гуще
Из винограда, киви, авокадо,
Еще зеленых, но уже гниющих,
Где жабры торжища дрожат жарищей,
Гортанна речь, лужёных глоток вопли.
Мы здесь не просто так, мы прозы ищем,
И праздности, и астраханской воблы.
Но рыбный ряд – кальмары и креветки,
Миноги и моллюски, раки, крабы,
И запах тины, гнилостный и едкий.
В парах гашиша торгаши-арабы,
Гривасты, угрожающе игривы
И агрессивны до возни крысиной.
Но ветра неожиданным порывом
Ломается хребет хамсина,
В лицо швырнув отбросы, шелуху,
Обрывки фраз, газет, картонной тары.
Ты отрываешься, витаешь наверху,
Взмываешь и летишь над Яффо старым,
Возносишься все выше и паришь –
Ты, с кем в обнимку сквозь обман шагала,
А под тобой невидимый Париж
И старый Витебск, видевший Шагала.

***
Пейзаж восточный утончен – вдали
Увечный век, увечный человек,
Которого сюда силком вовлек
Восторженный апологет Дали.
"Апологет" не путать с "плагиат":
Ведь подлинник от подлости льняной
Едва ли отличит нетрезвый взгляд
Под синью с апельсиновой луной,
Где Яффо в явь ночную погружен –
Гнездовье магометовых внучат,
Чьи минареты к небесам торчат,
Возбуждены и лезут на рожон.
А тот, кто стал стофажем для пейзажа,
Зажав бутылку, ею подогретый,
Глядит на крепость, море, минареты
Сквозь лажу, сквозь воспоминаний сажу:
О том, как в неурочный час домой
Вернулся, как повел себя не тонко
С не знающим кириллицы подонком,
С полицией, и со своей женой.
Пока она косит под Натали,
Он сам себе оратор и оракул –
Вот сделает еще глоток араку
И воспарит с наскучившей земли.
А может быть, на землю упадет
Забытым сном про непорочный снег
Молочных, теплых материнских нег,
Рыдая, как последний идиот.

***
Я вижу Яффо по-другому,
И ты меня не убедишь
В том, что предутренняя тишь
В порту напоминает кому.
Здесь зной зловонный неизбывней,
И рыба пахнет анашой,
И пирсов каменеют бивни
Сквозь бриз в лагуне небольшой.
По кромке бахромы из тины
Хромает наловивший крабов,
А мол волной плюет картинно
На мокрых рыбаков-арабов,
Которым звезды строят глазки –
Блестят небесные путанки.
Хотя куда острее ласки
У марокканки-наркоманки.
Та присосалась к сигарете –
Страшна, как божье наказанье…
А лунный серп на минарете
Острей ножа для обрезанья,
Острее брани на губах
Прямых потомков Авраама…
Органный бог, органный Бах
Из католического храма –
Дух духоты… Вдыхай, пиши,
Вложи в слова такие средства,
Чтоб состояние души
Передавалось по наследству.

***
Улица Шенкин. Шанхайский щенок разукрашенной суки
Делает лужу цветному джазисту на брюки.
Модные лица, точнее, под гримом гримасы:
Шенкин шикует у летних столов из пластмассы.
Вечер субботний – извечным аншлагом у баров –
Сядет за столик в углу с мужеложеской парой –
Вкус демократии с пивом мешает хвастливо
Сохо, Бродвей и Монмартр, и Арбат Тель-Авива.
Шансы прибиться к чудным завсегдатаям выглядят скудно,
Ибо убоги Багамы богемного судна –
Слишком дырявы попсовые джинсы и минибюджеты.
Шенкин шинкует салаты сусальных сюжетов,
И, забираясь к Единому Богу за пазуху крыши,
Пишет стихи и картины и дышит гашишем.

***
Придаток улицы Рамбам –
Пустой кондитерской столы,
Где пена хлещет по губам
Тебя, наездницу метлы.
Поскольку лавочник зевал,
Его смущаешь наготой
Метлы, похожей на штурвал
Своей конструкцией простой.
Ты, важно утоляя жажду,
Жестянку к урне отшвырнешь
И, на метлу вскочив отважно,
За угол крыши завернешь.
Жестянка из-под "колы-дайет",
Скользя по глинистой земле,
Без удивленья наблюдает
Твои полеты на метле.

***
Ты видишь стену и проем окна
И занавеску, и дома напротив,
И море между крышами и на
Его барашках дальний теплоходик.
Левее видишь Яффо  как макет
И церковь, где бывал Наполеон,
Где пыль полуразрушенных колонн
Ложится на продавленный паркет.
А дальше склона каменистый лаз
И минаретов каменную стражу,
А возле них угадывешь даже
Паломников, свершающих намаз.

***
Звери молятся богу охоты,
Лижут лысой луны затылок.
Вас назначили доброхоты
Пьяным джином пустых бутылок.
Ваши джинсы до дыр износом,
У виска колтуна солома,
И оправа блестит изломом
Над уныло повисшим носом.
Тесноватой ветровки клетка
Держит Ваше тепло в простуде.
Вы стареющий малолетка,
Допивающий лунный студень.
Полночь в лунном бездонном желе.
Полно в лунном бездомном жилье
Сомневаться, что Сивка-Бурка
Вас домчит на Красной Стреле
В Санкт-Авив из Тель-Петербурга.

***
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен
И ждет из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Которому тоже страшно.
 
***
Застыв, как на случайном снимке,
В обнимку у окна стоим.
Я – с выраженьем пилигримки,
Ты – с неприкаяньем своим.
Нам мягко стелит Палестина
Дорогу, по которой встарь
Бастарда обмотав холстиной,
Брела усталая Агарь.
Горят огни в прибрежном Яффо,
Полуночный прибой похож
На бой Давида с Голиафом.
Мечеть вонзает ржавый нож
В баранью тучу на закланье
По вычурную рукоять,
И клики чудятся бакланьи.
Бакланий голод утолять
Вприглядку будем лунной питой:
Ущербный бок ее разверст
На скатерти небес, покрытой
Просыпавшейся солью звезд.

***     
Безветренно и безнадежно, Постум.
Ла-Меса спит. Она не стоит мессы.
Досталась пролетевшим девяностым
Керамика словесного замеса.
Ее осколки на гончарном круге
Былого братства – как занозы остры,
Не вспоминают о далеком друге
Астральные твои подруги-сестры.
Не приезжай.  В унылый дом гетеры
На вороной кобыле не добраться:
Не то что из Хадеры до Гедеры –
Сюда перебинтованному братцу.
А тот привал, которым привалило
Друг к другу нас среди узлов венозных,
И Тель-Авив, который я любила,
Остались в середине девяностых…

***     
Мне снова хочется обнять тебя –
Но не со страстью потной и угарной,
А спутанные космы теребя,
Твоей башки похмельной, хлопэць гарный.
Ведь ты же, окаянный, по субботам
Привычным зычным пьянством обуян.
Плесни мне тоже через океан
Хмельного и горчащего чего-то.
Залью глаза, чтоб долларовый рай
Стал призрачней и от меня подальше.
На флорентинской крыше проиграй
Забытую мелодию без фальши.
Ну? Проиграл? И я не победила…
На страшный суд разомкнутого круга,
Тогда, когда укажут нам светила,
В свидетели мы призовем друг-друга
Тому, что знали счастья божью милость…
Могу поклясться общей группой крови
На книге, что еще не сочинилась,
Что только правду – и не слова кроме!

***
Мы не сидели в одном окопе
И не лежали в одной постели,
Просто на дьявольском автостопе
Божьими искрами пролетели
Мы пролетели над Тель-Авивом,
Над средиземной соленой лужей,
Над геометрией неуклюжей
Улочек в гомоне хлопотливом.
Над многоточьем торговых точек,
По траектории "жизнь кривая"
Мы пролетели, не выбривая
Крыш плоскодонных с рядами бочек
Мы пролетели, и стало ясно,
Что не ходили с эпохой в ногу,
А исходили строкой напрасной.
Нас не заметили, слава Богу.

***
Мне все по загорелому плечу,
Поскольку пляж всего в семи минутах,
Полуступаю и полулечу
Вдоль плоскости иноязычных шуток.
И мне по загорелое колено
И море мусора на юге Тель-Авива,
И взгляды наркоманов, пену
Сдувающих с дурного пива.
Мне стали по отсутствующий фаллос
Их мутные, глухие пересуды:
Докурят то, что со вчера осталось,
И пьют из одноразовой посуды.
Но я могу поклясться перед Богом,
Что даже здесь умею быть счастливой –
На скудном фоне, бедном и убогом,
На самом дне Большого Тель-Авива.