ВСТРЕЧА

Мир вам, рыбы и крабы!
Город мне опостылел.
До чего же отрадно
Постоять у пустыни,
Тронуть водную проседь,
Стиснуть влажную лапу
И — на облако бросить
Куртку, галстук и шляпу!

* * *
Лишь там, где прячутся дриады,
Где речка мглится до небес,
Ни дел, ни званий нам не надо —
О них не спрашивает лес.
В смолистой шишечной глуши
Локтями раздвигая купол,
Тайга, навеки запиши
В поминовенье черных дупел!
Прими. Пусти в святую даль,
Где ветви — сны, где листья — лица…
Дай замереть в тебе,
И дай
В тебе как в храме помолиться.

* * *
Полдень полдень сон пустого ящика
Кисы скисшей смятая щека
Полдень полдень полудень полудень
Голубь голоден весь двор в полуде
Барракуда! Ты откуда?
Ты откуда, осьминог?
Ты у нас — восьмое чудо!
Ты — в романтику бросок!
Диво дивное морское,
Чудеса подводных стран!
А еще есть — каланхоэ
И загадочный тукан.
Вы — загадка, вы — загвоздка,
Сказки моря и земли —
Не в картинах давних Босха,
Не в фантазиях Дали
Этот мир еще не тронут.
В столкновеньи Зла с Добром,
Дымкой утренней подернут,
Но — не кистью, не пером
Он опять предстал желанным,
Снова сказка в нем жива:
Ведь экзотика нужна нам
Не как прихоть шалуна.

3
Не затем, чтоб ухмыляться
И узоры смаковать.
Не в бунгало загорать
А — с задором, лихо, дерзко,
Распахнув глаза и рты,
Необузданно, по детски
Восклицать: — Так это ты?
Ты — Невиданное чудо?
Ты — фантастики залог?
Барракуда! Ты откуда?
Ты откуда, осьминог?

* * *
Застонало пианино — там, вдали…
Как вы молодость невинно провели.
Как любили! Вполнакала, в полусне.
Ныли и лукаво о весне.
А сегодня я услышал тронный звук
Серых раковин, вспугнувших сонный слух.
И я понял: где-то в тайной глубине
Море помнит, море знает обо мне.
Где-то дышит зародившийся раскат,
Он лукавит как смутившийся мускат,
Где-то сказочные грозы, острова,
Где-то — пеной порожденные слова.
Этой пеной, сплошь навитой на гребни,
Афродита говорила о любви.
Эта пена, это пенье влажных губ —
Кличи, зовы Посейдона звонких труб,
И горбами древних раковин седых

4
Неумолчно повторяют пенный стих.

* * *
Бабочка — капризница,
Белая — капустница
Крылышками брызнется,
На цветок опустится.
С ним тихонько свыкнется,
Дня и солнца спутница,
Кто там ей откликнется?
Что там ей аукнется?
Ждет, пока окукливается,
Ждет, пока рождается
Тонкое аукальце,
Нежное жужжальце…

КАРТИНКА

Улетают восвояси
Нелюдимы — облака.
Старый ястреб в серой рясе
Глядит на каплю молока.

* * *

И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
                         Б. Пастернак

Небо налитое.
Шлях. Дуга. Шлея.
Лето золотое.
Птичья шебуршня.
Прыгает кузнечик
В нотную тетрадь,
Словно в «чет и нечет»
Хочет поиграть.
Ветерок капризный
Легче мотылька…
И разгадка жизни,
Кажется, близка…

* * *
Ветер, вздох лесных форсунок,
Символ воли, дух полета!
Собирай в тугой подсумок
Сумрак птичьего помета,
Клочья сена, вспышки пуха,
Ветер, ветер, побируха!
Собирай и то и это,
То, что дальше, то, что рядом,
Чтоб весна встречала лето
Соловьиным водопадом!
На дубах в листве кричащей
Не расслышишь ни словечка.
Как войти садам и чащам
В соловьиное сердечко?
Все войдет — и то, и это,
Каждый лист целебным ядом,
И в весне проснется — лето,
И очнется — водопадом.

* * *
Я вышел. Как охотник на медведя!
Кричали птицы с черного причала,
И пианино в темноте рыдало,
И темный ветер, задыхаясь, бредил.
Был протяжен во тьме полночный рынок,
Где клокотали вздохи и рыданья,
Немые вопли, шорохи и рыки
Прокатывались меж его рядами.
Я вышел — на тебя, еще не зная,
Откуда ты, где, — как схвачусь с тобою,
Кем явишься? Небесная? Земная?
Я вышел в полночь, жаждущую боя,
Чтоб сапогом в лицо меня гвоздила!
Цепями звезд, ветвями исхлестала!
Махровой, черной, пламенной гвоздикой
Она передо мною вырастала.
И пахло дикой волей!
Пахло, пахло!
И был потерян гул далеких клавиш.
И темнота выпрядывала, пряха,
Дыханье цирка, выбоин и кладбищ.
Да, был мой путь, —
Бессчетность роз и терний,
Наверное, придумал Калиостро,
Чтоб ты явилась мне — крылатой девой
В обличье Сирина и Алконоста.

* * *
Зазмеилось ручьем пианино,
Фиолетовый плач за окном.
Озаренный лучами кармина,
В трюме дворика возится гном.
В голых стенах натыканы гвозди,
Да такие, что — насквозь пробей.
И висят виноградные грозди
Толстогрудых литых голубей.
Я несу ожерелья морковин,
Я сырыми грибами пропах.
А за окнами — зреет Бетховен…
И органно вздымается Бах.
Я вошел в этот дом; я коснулся
Твоих родинок, мочек и век.
И, как дрожь откровенья, проснулся
И вздохнул, как другой человек.
Это утро — сплетение таинств,
Неземных нерастраченных сил,
И я пью тебя не отрываясь,
Пью тебя!
Пью весны эликсир.

 

ЛЕДИ ДЕДЛОК

Холодный дом. Преображенье.
Как ящер, дряхлым становлюсь,
Увядший после пробужденья,
Все кашлем пагубным давлюсь.
Угроблен день. Я уподоблюсь
Зимой — медведю-шатуну.
И, вспоминая некий образ,
Тихонько Джандрису шепну:
— Мы в Линкошайне. Напоследок
Хочу я женщине сказать:
— О леди Дедлок, леди Дедлок,
Великомученица! Мать!
Мы тоже — горькие скитальцы,
Ночной замучили пейзаж.
О, как сверкают Ваши пальцы!
Как строг, как нежен облик Ваш!
Холодный дом — удел красавиц.
Холодный дом… холодный свет…
Но кто детей своих бросает,
Тому в миру прощенья нет.
Едва померкло
чувство долга,
возмутился прах.
Вас баловали слишком долго,
И вот — вы ввергнуты во мрак
АУ!
Ау! — взывает ягуар
И плачет Гаспарян.
Ау, ау! Господен дар
С деревьев, с губ, с пера.
Ау! Вбегает чья-то дверь
Сквозь мятую траву.
Ау! — кричит заблудший зверь
Во сне и наяву.
Ау, звезда, ау, медведь,
Ау, древесный клей!
Ау! Мне больно это петь,
Молчать — еще больней.
Нет-нет, — а вспоминаю тусклый свет
Минувшего, — в душе оставлен след
Свет, озарявший пустоши войны,
Где стены — плюхи и столы — как плахи

 

* * *
Посвящается
Кармен Риэре — Русской испанке.
Ты мне скажешь в этот вечер,
Что изюм не так коричнев!
Что мой дом — не так беспечен,
Поцелуй — давно привычен.
Упрекнешь, что мало значишь
Для ленивца и бродяги,
Отвернешься — и заплачешь
В мои белые бумаги.
Ты мне скажешь, что сегодня
Нет того, что было прежде,
Что пора увять бесплодно,
Что пора уйти надежде.
Что ничто не очевидно
И ничто, увы, не ново,
Что грустить о прошлом — стыдно,
Сокрушаться бестолково.
Что же я тебе отвечу?
Обниму, прижму шутливо
И скажу чистосердечно:
— Ты права. И ты — красива.
Улетело наше лето,
Отшумели, отшутили, —
Не расстались. И об этом
Я скажу в высоком штиле:
Дорогая, ваши плечи
Пахнут утренним туманом.
Это значит: наши встречи
Пахнут снегом — и обманом,
Это значит — мы коснулись
Некой тайны… нежной тайны.
Это значит — ветры с улиц
Преднамеренно случайны.
Это значит — мы любили,
Это значит — мы летели,
Это значит — нас забыли
Снегопады и метели!

* * *
Ты придешь, нежеланна, незванна.
То, что было, — случится и впредь.
Я приму тебя, Аннушка, Анна,
Чтобы наши сердца отогреть.
Чтобы руки сплести ледяные,
Выходя из столетнего сна,
Чтоб послышались клики земные
И в губах шевельнулась весна.
Запылают песчаник и глина…
Будет город — витальный, мирской.
И вечерней зарей анилина
Обольется пейзаж городской.
Черно-белые Птицы Абсурда,
Издеваясь, вдали пропоют:
Мир окончен. Абсурдна посуда.
Вам приснился домашний уют.
Ваши скверы травой обнищали,
Оголились кварталов тела.
И стоят, никого не прельщая,
Вне уюта, любви и тепла.
И гнилые трущобы очнутся,
И чужо отмахнутся века.
И опять по подъездам начнутся,
И от дыма зачнут облака…
Материк закорячится сонно,
Заиграет, во сне разомлев.
Твоего мелодичного стона
Не услышит никто на Земле.
Но на улицах, близких и странных,
Где украшена шишечкой дверь,
Я бреду, очарованный странник,
Через город великих Потерь.
Я забывчив, плутаю, плутаю
В полутьме, не сливаясь с толпой,
Оттого, что в преддверии таинств
Не могу распрощаться с тобой.
Пусть сгорают в закатах Сезанны
И предсмертие травы сосут.
Не отравит наш дух и сознанье
Окаянное слово абсурд.
И над краем, что смят и поруган,
Будет гром, грянет сладкий раскат,
И разнимутся вещие руки,
Научившись, как надо, ласкать.
Для того, чтобы, душу взлелеяв,
Все, что выжжено, снова понять.
Для того, чтоб усталую землю,
Как больного ребенка, обнять…

* * *
У моих любимых горлышки охрипли
От заботы давней, от земной игры.
Я опутан цветом, нежным, светлым, липким,
Травяным дыханьем, смехом детворы.
Ароматом хвойным, предвечерним светом,
Морем — одиноким голубым огнем.
Я опутан цепко, моя песня спета,
Только отголоски гаснут день за днем.
И цветов сосочки горькие запахли,
И листков кармашки звонко шелестят…
У моих любимых — горлышки размякли,
У моих любимых — пальчики растяп.

* * *
Ищу Вселенную вслепую,
Я утерял былую связь
И власть над миром колдовскую.
Увы! Надежда не сбылась.
Когда-то в детстве просыпался,
Преодолев полночный страх,
И чувствовал дыханье Марса,
Бродил в Венериных лесах.
И, тронув дальние созвездья,
В безмерном мире колесил,
И ветра вздох — о Веге вести
Мне неизменно приносил.
А ныне что? От лунных пятен
Я постарел и поседел,
И мир, как прежде непонятен,
И звезды — сами по себе…
Но жду. И верю. И — тоскую.
Тускнею. Гасну. Трепещу…
Ищу Вселенную вслепую,
Слепой, неcлышащий — ищу!

* * *
Пройдут и Офир, и Освенцим,
Забудутся Рим и Рени…
И старцы пройдут, и младенцы,
Когда постареют они…
Конец презираю — в начале
Едва проявившихся дней.
На свете так много печали,
Что можно не думать о ней…
Печаль — и в движеньях, и в позах,
В сплетениях душ и имен…
Печаль незаметна, как воздух,
Во всем пребывая, как он.
И, послана во искупленье
За бред, за дурные дела,
Как осени благословенье,
Прозрачная старость пришла…

* * *
Был колодец
Бел-бел.
Рой болотец
Ныл, млел.
Тихо. Тихо —
Ляп лап.
Дождик спрыгнул
Кап… кап…
Шорох влажный —
Треп троп.
Голубь важный —
Топ… Топ…

* * *
Подобрал, подыскал, подытожил —
Знанье зыбко. Тут нечем пленять.
До высот понимания дожил,
Где уже — ничего не понять.
И влечет, колыхаясь, перина,
И душа — забывается сном.
Хохочи же светло и невинно
Над старьем, над истертым сукном!
Над пустой головой седовласой,
Хохочи, не жалея меня!
Хохочи над последней гримасой
Уходящего алого дня!
Хохочи над судьбой Арлекина,
Потерявшего жизни ключи.
Над дурманом безверья и сплина
Хохочи, моя боль, хохочи!

ЧЕЛОВЕЧЕК

Сединой увенчан,
Болью расковырен,
Плачет человечек,
Слезки восковые.
Лицо в пальцы прячет,
Пальцы в слезках тонут…
Человечек — начат,
Человечек — тронут.
Беды все — грошовы,
Да на сердце — камень…
Над его душою
Мучается пламя.
Ах, зачем ночами,
Жалок и увечен,
Головой качая,
Плачет человечек?
Двигает плечами,
Беден и всклокочен.
Человечек — начат…
Человечек — кончен.
Догорела свечка, —
Нету человечка…

* * *
Безмолвие — душа вещей,
Укор страстям и бедам,
Но в каждую вникая щель,
Поэт о том не ведал.
Одетый в праздничный жилет,
Петух к оградам жался,
Пока забывчивый поэт
По кладбищу шатался.
Слагал, слагал из листьев стих,
Все приникал к могилам.
Он слушал, слушал речи их
О суетном, — о милом…

* * *
Бедой дохнуло. Явно
Тут воздух нездоров.
Тут тень твоя гуляла,
Бессонницы залог.
Постой… К чему аллее
Виденья вызывать,
Чей стон мою лелеет
Пустынную кровать?
То, может, просто — дышит,
Хватив луны глоток,
У рамы простудившись,
Мой комнатный цветок.
Залетный ветер дачный
Стучит, стучит в окно…
Все это — что-то значит,
И все — тебе равно…

ПРОДАВЕЦ ПТИЦ

Продавец веселых птиц
Постарел, оброс щеками,
Стал покорен, стал пятнист,
Он торгует овощами.
Продавец заморских птиц.
Голосистых, многозвонных,
Стал насуплен, стал небрит,
Словно пьяница спросонок.
Он — любитель тишины,
Он завесил ею рощи.
Так — таинственней. И проще.
Очи утяжелены.
Продавец задорных птиц
Беззаботных, улетевших,
Плачет, плачет, безутешен,
Над кустами белых лиц.

* * *
Солнце, оранжевея,
В оранжереях застряло,
Сказочный парк Хаджибея
Кутался в рвань одеяла.
Ветку сгибало как поезд.
Дятлы в дубах, — словно в храмах-…
Падали желуди. Порознь.
В жгучей полуде керамик.

* * *
Сыграй же прошлое, сыграй
Дорогу; заморозки; рынок;
Пустой трясущийся трамвай;
В пыли измазанный ботинок…
Сыграй мне прошлое, сыграй —
И чья-то сладкая ресница
Меня коснется, мне приснится,
Все обещая: ад и рай.
Вот смена памятных картинок:
Дорога… Рой сирени… Рынок…
И — милой девы голова,
Мелькающая над забором,
Которым обнесен.
Которым
Я огражден от всех ветров,
От всех забот, от всех дворов,
От всех ненужных разговоров.
Сыграй же прошлое.
Сыграй…
Хотя бы так:
сыграй без темы.
Пускай и звуки
будут немы…
Сыграй метлу…
сыграй сарай…

* * *
Дуй, дуй
В дуду.
— Уйду.
Уйду…
Узка
Стезя.
Уйти
Нельзя.
Рыдай.
Свети
Опавшей болью.
Теперь
Уйти —
Не в нашей воле.

* * *
Я иду под арест ворон,
Под конвоем цепных окошек.
Я, — питомец Равенн, Верон,
Тут — ласкатель бродячих кошек,
И — невесел и невесом,-
Соннооких ветвей начальник,
Все твержу, что всевластный сон
Охранитель мой и печальник.
Я иду под дневной арест
Без шнурков, поясов, подтяжек,
На спине моей — черный крест,
И ослиный мой крик — протяжен…

* * *
Покой деревьев голых,
На ветках — почек дробь.
Там ноет, словно голубь,
Нахохлившись, озноб;
Ноябрь! В древнем склепе,
В затерянных мирах
Живет твой нежный пепел,
Сиреневый твой прах!
И снова мир смиренен,
И долог веток сон.
И словно бы сиренью
Восток ополоснен.
А птичьи пересуды
За вырий унесло…
Тут пусто место всюду —
По первое число.
Когда оно наступит —
Изменит все вокруг…
Сурово бровь насупит
Зеленый голый друг.
Набрякшие колени
От холода сведет.
Декабрьское забвенье
Всю память изведет.
Все скроет. Все укроет.
Все спрячет в белый зоб,
Покуда не заноет,
Нахохлившись, озноб:
Апрель! В старинном склепе,
В затерянных мирах
Живет воскресший пепел,
Оживший дышит прах!

* * *
Дул горешняк. Зудели склоны.
Стекло замкнуло мир, как клей.
А ветер, синий и зеленый,
Прогуливался вдоль аллей.
Гремела рыночная фуга,
Дубовый лист дрожал упруго.
Гудело море. Шел орган
На воробьиный океан.
И там, где разлагался Хаос,
Впрягаясь в облачный развал,
Где размякал он, где зевал —
Другое Небо зачиналось.

* * *
Лунны очи и печальны,
В окнах — млеет страх
Рот — твой — горестный, случайный
На моих губах.
В темноте не эльфы — Лели.
Но парит сова!
Обомлели, обмелели
Губы и слова.
Дом — засада; мрак — подослан…
Ночь велит: — Солги!
Липнут лестницы к подошвам,
К пальцам льнут звонки,
До свиданья! —
и прохлада
Тает на губах.
Нет, не надо!
Нет! Не надо
Уходить — вот так…
Словно — ветра дуновенье.
Встрепенулась нить.
Все уходим.
Дай мгновенье
В вечности побыть!

* * *
Распухший воздух — складывать в скирду
В степях, где реют полчища стрекоз…
Не говорить.
Но быть с собой в ладу
И слушать птиц среди примятых лоз.
Безмолвно петь. С наивностью пейзан
Снимать с закатов розовую медь.
Врастать, врастать в
Рисованный пейзаж
И — безмятежно, медленно тускнеть…

* * *
Среди гледичий и робиний
Шоссе, тугое, как лассо…
Как бы царицей, но — рабыней
Ты кажешь бледное лицо…
Алиса! В мире грез, без грима,
Ты пахнешь детством. Ты свята.
Тебе сопутствует незримо
Оскал Чеширского кота.
Твои глаза из Зазеркалья
Холодной сказочной зимой
Давно — и дивно — отсверкали,
Ты умерла в себе самой.
И вот усталая, в безверье
В безлюбый мир открыла дверь
И говоришь, что люди — звери,
Что — нет той девочки теперь.
Но поцелуй — как омовенье,
Но — как вода, дрожат уста,
И в этом памятном мгновенье
Ты пахнешь детством. Ты свята.

* * *
Иди, иди в Каноссу.
Вся жизнь на волоске.
Вокруг тебя — наносы,
Чтоб строить на песке.
Иди, иди, склоняйся
В поклоне, в нищете
И не распространяйся
О боли, о тщете.
Иди, иди, нестрашно.
Покайся. Будь смелей,
"На сердце день вчерашний»,
Как говорил Сергей…

* * *
Софья Гавриловна Нестеренко,
Жена горбатого старика,
Жила в старом доме в квартире
под старой мраморной лестницей
И воспитывала величественного кота.
Из-за этого кота у нее бывали перепалки
Со стариком, который превратился в кощея,
Старик шипел, брызгался,
Оскорблял ее, унижал,
Всегда был не прав,
И никогда, ну, никогда не просил прощенья.
А соседи не любили ни его, ни ее,
Его — за то, что он был вредный старикашка.
Ее — за то, что всего боялась,
За то, что любила животных,
За то, что вздыхала протяжно и очень тяжко…
Да, а еще у подъезда
ночами ныл фонарь,
Окна отсвечивали тускло-претускло.
У этого подъезда все было, как встарь,
И поэтому очень хотелось говорить по-французски.
В конце концов, соседи отравили кота,
Воспитанного в самом аристократическом духе,
Чем вызвали злобную гримасу у старика
И горькие — прегорькие слезы у старухи.

* * *
Не выпрыгнуть из шкуры. Вечный плеск.
И луч — пунктир и отблеск. И гекзаметр.
И мгла глядит звериными глазами,
А тишина — ‘как яростная песнь.
А сосны — точат мед. И так отрадно
Пить сумерки, пока еще светло,
Где в ломкой синеве — прозревший прут слепой.
Где ветви облепили парк, ограду,
Где небо чистит рваное крыло,
Где думаешь:
— Мне большего не надо,
Мне большего — не может быть дано.
Тут, наконец, я вечным заживу.
Опять коснусь того, что неизменно,
Тут явны тайна жизни, тайна тлена,
И это все — как сказка, сокровенно.
И это все — как сказка наяву.
Сквозь перистый покров глядит огонь.
Теплеет ямб и созревает дактиль.
Меня крылом коснется птеродактиль.
И ящерка согреет мне ладонь…

* * *
Попугай мосье Муаро
С попугаем мосье Рикардо
Закряхтели о том, что старо,
Застонали о том, что мертво.
В темноте запылавший атлас —
Как бургундское — или бордо;
Говорили о вас и о нас
Старики Муаро с Рикардо.
То бранились они, то клялись,
Увлекаясь до врак, до божбы,
И глаза престарелых актрис
Заводили под вздутые лбы.
(В темноте — там, где мебель в чехлах,
Где в чирьях и в чахотке ведро,
Где в чулки набивается прах,
Говорят Муаро с Рикардо).
Муаро!
Рикардо!
Как старо!
Как пестро!
Как мертвы Муаро с Рикардо!

* * *
На шкафу — цепенеет пчела
Или высохшим тельцем оса…
Жалки пламенных птиц чучела,
Невозможны теперь чудеса…
Но — коснется блуждающий луч
Груды хлама, где нежится пыль,
И опять
Этот хрип,
Этот пыл.
Чей-то спор и горяч, и скрипуч…

* * *
За каждым словом тишина,
За каждым словом — боль.
Тут и неверная жена,
И верный алкоголь.
Да, это знак,
Да, это весть
От муз, — от аонид;
За каждым словом что-то есть,
И снова говорит.
Смещенья образов и лиц, —
Бесчестная листва.
— Что Вы читаете, мой принц?
— Слова, слова, слова…

ДЕТСТВО

Мир дышал
кофеем,
Нюхал шал-
фей,
0б-
давал
крохами
Шлей-
фов,
звезд,
фей.
Ши-
рился
Шо-
потцем,
Раздувал мрак.
Короли в шлепанцах
Сеяли мак.
Сеяли,
Сеяли…
Возникал
сон…
А в воде зелено,
Зелено — сом
Был — заколдованным,
Глазом — пунцов.
Был коронован он
Водным венцом.
А в траве, выгорев,
Выцвев в ночи,
В тень текли, прыгали
Свет — светлячки.
И в воде кружевце
Пены сквозной
В сладостном ужасе
Сказки ночной,
В сладостном ужасе
Замерло вдруг, —
Замерев,
Тужится
Разомкнуть
Круг.

* * *
Оса! Мой рассветный гул!
В загул я пошел, в загул!
О зверь мой, прекрасный зверь!
Я сонный совсем — теперь.
До срока, моя оса,
Сразила меня коса.
Я сахару рад — и сну,
Я сонной слюной блесну.
Облекшаяся в мед,
Оса, отмахнися — в лет!
Хрусти на лету! Лютуй!
На лютне своей колдуй!
Рассады-прохлады сад
Привиделся мне, оса!
Бушующие леса
Врастают в меня, оса!

* * *
На дне забытого колодца
Мой череп хочет расколоться.
Прощайте! В сплюснутое ухо
Кричит встревоженная муха.
Напрасно, милая, напрасно:
Я мертв, а мертвым жить опасно,
Нехорошо им жить в миру.
Пусти! Я прыгну и помру.

* * *
Еще не ведаю — к ножу
Толкнешь, одаришь горькой частью…
Еще смеюсь, еще дрожу,
Еще я слеп. Еще я счастлив.
Еще я жив, едва познав,
Как упоительна Далила,
Пока меня от горьких трав,
От синих дней — не удалила.
И вот — подводят к Палачу…
Мне петь запретно — о Высоком.
Смиренный мастер, я молчу,
Отягощен медовым соком.
Пой, небо синее! Синей!
Так сладок мед!
Так вольны птицы!
И ворошатся, как сирень,
Глаза и губы теремницы!

* * *
Нас судьба свела. Вот он, край стола,
Тяжелы зрачки — чернота легла.
Вот он, книжный бор, вот он, прах и мох!
Без морей-озер, без путей-дорог!
Без дерев, без трав. Потускнел, пожух,
И, в окно влетев, ужаснулся жук.
Это я — тот жук, и никто иной,
В марле маялся и трещал спиной.
Это я — тот жук. С воли, с воли я,
А к столу прилип для Небытия.
И легко ли вслух говорить о том,
Если стол велел жить с закрытым ртом,
Если стол велел от него плясать,
И молчать о нем — и писать, писать!

* * *
В моей творильне ты — свирель.
Легка ее прохлада.
Легка пушистая сирень,
Мне большего — не надо.
А только б знать, что есть весна,
Что есть твои колени,
Что ты подвластна сладким снам,
Благословенью лени.
Что я ничуть не постарел,
Вдыхая просинь Сада,
Твоя сирень — моя свирель.
Мне большего — не надо.

* * *
Я у окна погибал в кашпо.
(Я — экзотический был цветок?
Скорчился, сморщился, сник, иссох, —
И поминанье — давно прошло).
Все движенья души моей, как смогли,
Обретали свой вещный лик…
Но почудилось вдруг — не вкусил смолы,
Я еще — как огонь. Я еще велик!
Едва-едва тронула лапой хмарь,
Вылавливая кровь мою с донышка блюдца.
Юность мимо, — юность, стремительная, как май.
И — нет времени оглянуться…

* * *
Туда, туда, где ветер прячет
Напевы флейт и окарин…
И где с цветов — в балетных пачках
Слетела стайка балерин!
Раскрепощенно, упоенно
Во мглу поплыл воздушный стих, —
Как будто легкая Миньона
В матьолах движется седых.
И безмятежно эльфов пенье,
И, как стрела, поет шоссе…
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Твои ладони и колени —
В ночной прохладе и росе…

* * *
Опять неповторимым ливнем
Глаза и окна ослезив,
Весь город сделался наивным, —
Он молодость вообразил.
Но тем опасней пасти ветхих
Подъездов, затаивших мрак,
Прозревший лист на тонких ветках,
Ночей десятиногий рак.
Но тем опасней, тем опасней
Проникновенье в тишину,
Где так невероятны басни
О том, что было в старину.
Что было? Старость резво дышит,
Как в юности, кустарник мглист,
Где бисерным узором вышит
Вниз головой повисший лист.
Глядит широкими глазами
На все, что знал наперечет.
Опасна ночь!
Опасны зданья.
Все, все опасно. Все влечет…

* * *
В декабре — в неизвестном году —
Я приду к тебе; снова приду.
Я приду к тебе, вкрадчив, — как врач,
Я приду к тебе, нежен, — как нож.
Прикачусь, как доверчивый мяч,
И замру, — успокоюсь у ног…
Я приду к тебе — истинный бард
С полумертвой седой бородой.
Отрекусь от созвездий, от карт,
Буду счастлив забытой игрой.
Я — приду к тебе,
Ночью приду.
Ты почуешь меня, как беду.
Вспомним город о двух головах,
Где душа подымается в рост,
Ибо в зданиях — множество плах,
А над ними — бесчисленность звезд.
Перепутаем — май ли, февраль?
Перепутаем — ночь ли? Рассвет?
Я приду к тебе, — легкий, как враль,
Безнадежный, как утренний свет.
Я приду к тебе… Слышишь? Приду.

* * *
Весна полуголая
По Шекснам, по Непрядвам,
По ряби вод несом,
Зеленый цвет оправдан,
Певуч зеленый сон.
Среди цветочных готик
Плывет набат гитар,
Как выпитый наркотик,
Им бредится нектар.
Как сладостный наркотик,
Из камня стон исторг
И раскрывает ротик
Младенческий восторг.
Простор — воды, травы ли —
Сосет его шаги.
Пружинами навылет
Взвиваются жуки.
Уносятся старухи
На метлах и шестах,
И запонками мухи
Висят на лепестках.

* * *
Повинуясь высшему порядку,
Я своей строкой не дорожу.
То теряю новую тетрадку,
То листок забытый нахожу.
В жизни нет покоя и отсрочки,
Но среди непомнящихся дней
Все пишу, пишу слова и строчки
На листве, слетающей с ветвей.

* * *
Я землю заново рожал!
Я нянчил глину, вел каркас,
А ветер — поцелуй ножа
Для этих радостей припас.
Я все рожал, — я городил,
Я — возводил, крепил, лелеял…
А ветер сердце холодил
И мазал щеки серым клеем.
Ярела хищная весна,
Цвела любовь в совином оке.
Шмели пылали допоздна,
Всходили пышные молоки.
Хлестала кровь из волчьих жил,
Медведь жакан унес в лопатке…
Мир, убегая, ворожил
В роскошных перьях куропатки.
Я землю — заново рожал!
От стужи мерз. Сгорал от зноя.
Я всю ее преображал.
Она же — помнила былое!
И снова — кто-то угрожал,
На сто частей был мир расколот…
Я землю заново рожал,
А с нею — мрак, войну и холод…

* * *
Весна не помнит декабря,
Но в листьях спрятан нож.
Я тот, кто выдумал тебя,
А ты меня убьешь.
Сквозь ветер рвущийся листок,
Апрельская ладья,
Пока — ты только вздох и вздрог
Грядущего дождя.
Как радость эту претерпеть
И замертво не пасть?
Ты — только розовая цветь,
Раскрывшаяся всласть,
Одной тобой дышу в саду
Все ночи напролет…
Все жду дождя. Все капли жду,
Которая — убьет.

* * *
Камень зашаркан. Язык в пивной.
«Джинсы шьет на заказ портной».
А на акациях стонут стручки,
А на витринах горят ярлычки…
Кто-то в старинном воротничке
(Видно, — австриец; видно, чех),
Кто-то бредет, забывая про фарс,
Даму свою приглашает на вальс
(Он приглашает, он приглашает,
Даму в мечте приглашает на вальс!).
Всхлипом — ворота. Строй тополей.
Вечер — скользкой улиткой аллей.
Важно мерцают дубы.
Стоят,
Как фолиантов старинных ряд…
Гулко из каждого вдруг двора
Сыплется, сыплется детвора.
В кухне тарелки висячей блеск.
Чуть занавесочный слышен треск.
В спальне дышит сандал, самшит.
Ветер в настенный коврик вшит…

* * *
Марина: пусть вялые, пусть бесполезные,
Мы знаем тебя, мы тобою насыщены.
Тебе только ведома тайна Поэзии,
И лучше и чище — нигде не разыщем мы.
Мы копья ломаем. Мы жаждем горения.
Все ищем себя, — но навеки потеряны.
Иссякла решимость, ушло вдохновение…
А ты пребываешь в таинственном тереме.
Марина… Мы злы. Мы увечны. С порезами.
Мы все настрадались — но это ли Высшее?
И разве в исканиях этих — Поэзия?
И разве мы будем другими услышаны?
Угаснет ли свет в полумраке и трепете,
Замрет ли рука над строкой ли, картиною?
Так хочется стать Умирающим Лебедем —
И спеть, наконец, свою Песнь Лебединую!

* * *
Поляны. Лето. Вальсы.
Аэродромы дрем…
И солнечные пальцы
На поясе твоем.
Оценивая пыльность
И сумеречность крыш,
Небесной сини вырез
Глядит из белых фижм.
Вот-вот ударит влага
Во все колокола.
Поймет ее как благо
Рассеянная мгла.
Пока ж безмолвны травы,
Аэродромы дрем,
И дальние дубравы
Готовят пыль и гром.
Готовят сотни каверз
И листья и цветы,
И запросто лукавость
Касается святынь.
И ты идешь по лугу,
Несешь тепло колен,
Ласкающую руку
Тебе отбросить лень.
Куда тебе глядится?
За облаком в пике
Единственная птица
Стекает вдалеке

КАМБАЛА

Нам — из базарной беготни,
Запутанностей давок —
Сюда! Сюда! — в надежный мир,
В прохлады рыбных лавок.
Здесь оттенен старинный фон
Торжественною глоссой,
Здесь белопузье; здесь фарфор
Бычков, кефалей, глосей.
Здесь рыбьи сумерки; огонь
Металла без коррозий.
И камня мокнущего голь,
И лязганье предгрозий,
Вот лещ лежит, припав щекой.
Вошел, — иди часовщиком,
Защуренным и зорким.
Найди, как мастер, колесо,
И взор, и нюх напружив,
Под крышкой жаберных часов
Узор багровых кружев.
И повлеки домой вулкан
Гарь завидущего
Завистник ахает: Ну, зверь!
И амба!
Еще не видел я грозней.

* * *
Сегодня слякоть безысходна,
Неисходима ширь обид.
Сегодня боль с надеждой сродна,
Душа жива — еще болит.
И небо хмурится любовно,
На камни падая навзрыд,
И древоточец точит бревна.
Душа живет, поет, болит!
Рассветы! Высвисты лазури!
С любого хмурого куста
Врывайтесь в холод, балагуря,
Пока чиста
Мы льем туманы в молоко,
Глазами отражаем небо.
И жить немыслимо легко,
Питаясь вымыслом, как хлебом.
Нам посылает каждый дом
Свои узоры, цифры — знаки,
А мы по улицам бредем.
Мы созерцатели. Зеваки.
Из юных кто-нибудь,
Из этих — нынешних
Опрятной птичкой пролетит,
Дохнет узором парфюмерий,
Порхнет — и снова далеко.
А мы молчим. Мы слов не тратим
Мы знаем: как молчать легко
В чаду цветных и винных пятен
Сменить дыханье нет причин
Мы ходим, бродим — и молчим.

ПРИВОЗНАЯ

Согласный звон бутылок
По улице гуляет.
Потоки ложек, вилок,
За окнами мелькают.
Там — пахнет пыль мешками
В подвалах, полных праха.
На солнце блещет шкалик.
Ткань порвана до паха.
В лохмотьях и попонах,
И немощных, и мощных,
Ромашки с позолотцей,
Собачки — Мушки, Мошки
Уродища, уродцы.
Кварталы стали рдяны:
Выносят накипь сброда.

* * *
Я упал к ногам разлуки
Помутневшей вишней.
Ни к чему цвета и звуки,
Помоги, Всевышний!
Не живу, не умираю,
Вижу, снова вижу,
Что дорога к свету, к раю —
Дальше, а не ближе.
Что разлука подкрепила.
Тот, кто жаждет встречи,
Кто упал к ногам Разлуки,
Встань! Вот лик Предтечи.
Как дики. Не выпрыгнуть.
Под камком дева
Раскрыть глаза —
и море одарить вниманьем
На пристани, где голо,
Где весь мир сидит. У пирса
Щипками воду, проникая в поры,
Изводит ветер.
Хватают воздух чайки.
Крик пустынниц, пустынниц плач.
Над гладью маслянистой моря;
Над сухостью камня, что ссыхаясь
(Вдруг) обдается влагой, почернев.
Быть может, племя чаячье лукавит

* * *
До одури был вечер сладок,
До одури сирень цвела.
Покорных губ твоих распадок
Был полон жадного тепла
В блаженной похоти по горло,
Глотая слюнки и дурман,
Ты все неистовей покорна,
Я все неистовей был пьян.
Но — отошли. Но отдышались.
И показалось в этот миг,
Что нас свела не похоть — жалость
На пониманье глаз родных.

* * *
Пошло затишье после ливня!
И все светлей, и все наивней.
Все — в угомоне, в благостном ритме.
Есть еще в мире мир и покой.
Тень на дороге… Моя, очевидно?
Тень — на дороге. Тень говорит мне:
Ну, и кому ты нужен — такой?
Что значит — такой?
Ну, растрепанный, хилый.
Это сумела ты отразить!

* * *
Все увидеть; все потрогать…
Все изведать; все понять.
Ширь степей и моря грохот,
И лесную благодать!
Не успею! Не успею
Я упиться ими всласть.
Суета всего сильнее
Тянет в городе пропасть.
Тут, кварталами опутан,
Тут, домами окружен,
Я меняюсь поминутно;
Много ветру, много жен.
Снова код привычный набран
И несет абракадабра
Вдаль по улицам родным.

* * *
Мы стоим — через множество лет,
Рука — в — руку, лоб — в — лоб,
Губы — в — губы
Нам — и страшный — желанен рассвет
И — архангелов горние трубы.
Но не каюсь, не в силах помочь
Сам себе — окаянный.
Твой моллюск,
многозвездная ночь,
затерялся в твоем океане!
Век не жить,
Но казниться века,
Но впивать твои темные губы,
Легковейный полет мотылька
И архангелов горние трубы.
Разве весь это мой ареал?
Жизнь еще многозвоннее ночи.
Я взрывал этот взгляд,
Я вскрывал,
Не скрывал свои синие очи.
Я вбирал эти краски в себя.
А они никогда не безлюбы.
Оттого–то люблю я тебя.
И архангелов горние трубы.