RSS RSS

ЕЛЕНА ЛИТИНСКАЯ ● НЕМНОГО ТЕАТРА В ХОЛОДНОЙ МОСКВЕ ● РАССКАЗ

ЕЛЕНА ЛИТИНСКАЯ(ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ)

 

 

Люди помнят себя с разного возраста. Я – где-то лет с четырех. И сейчас уже точно не знаю, что помню сама, а что по рассказам родителей. В начале 50-х годов жили мы в коммуналке в центре Москвы на Спиридоновке, которая в те времена называлась улицей Алексея Толстого. (Нет, не автора «Князя Серебряного», а того, кто написал «Петра Первого» и «Хождение по мукам».) У нас были две комнаты. Одна – большая проходная, в которой размещались бабушка Маня (папина мама) с младшей дочерью Зинаидой и впоследствии с ее мужем Ефимом. В другой комнате, совсем крохотной шестиметровке, по форме напоминавшей укороченный пенал, ютилась наша семья: папа с мамой и я.

(Как говорится, в тесноте, да не в обиде. По крайней мере, через нас никто не проходил.) И это по-английски называется privacy. А вот как по-русски – это вопрос. (Перевод «уединение», который я нашла в словаре, не совсем точно передает смысл этого слова, так как privacy в моем понимании – значительно больше, чем уединение.) Из мебели в нашей комнатенке помещались: узенькая кушетка, на которой ухитрялись спать папа с мамой (в молодости даже приятно спать «в два этажа»), моя детская кроватка и между ними – крошечный столик-антик, который держался на одной ноге с завитушками. На столе аккуратной горкой лежали книги. Сидеть за этим столиком было невозможно, так как стул отсутствовал, да и место для него тоже. Одежду и белье мы хранили в чемодане под кушеткой, ибо такая роскошь, как шкаф или комод, нашими жилищными условиями не предусматривались. Правда, в коридоре около двери в наши, так называемые, «апартаменты» стоял огромный старинный кованый сундук, запертый на замок. Там было много разных семейных реликвий и ветоши, пропахшей нафталином. Иногда этот сундук открывался, и мне разрешали достать из него и совсем недолго поносить черную, расшитую бисером пелерину и шляпку с вуалью. То-то было радости! Я обожала наряжаться.

Кроме нас, в квартире жили еще две семьи. Семейство Тартаковских-Берманов: бабушка Ревекка Абрамовна (бывшая киевская красавица, а в нашу бытность, расплывшаяся до необъятных размеров старуха с огромным бюстом и остатками седых кудрей) с дочерью Анной, зятем Левой и их сыном Борькой. Когда-то Тартаковские занимали всю квартиру, так как муж Ревекки Абрамовны Ефим Григорьевич был довольно богатым человеком, владельцем шоколадной фабрики. После революции, естественно, фабрику отобрали и Тартаковских уплотнили моей бабушкой, которая потом вышла замуж за дедушку Абрама Литинского. (Тартаковские были, конечно, расстроены, и их можно понять. Но, скажу я вам, когда вас уплотняют интеллигентной семьей, где муж – инженер, а жена – дантист, это «зло еще не так большой руки».) Бывший владелец шоколадной фабрики, а тогда – простой советский бухгалтер с семьей, занимал две большие комнаты по коридору напротив нас. (Пишу о Тартаковских так подробно, потому что через много лет судьба снова свела меня с Борей Тартаковским да так тесно свела, что я аж выскочила за него замуж, и у нас родился сын Георгий, Гоша.) А в комнатке для прислуги (рядом с ванной и уборной) жили еще одни соседи – Самедовы (менее приятное уплотнение): громогласная Фекла (работник торговли, которая с гордостью называла себя благозвучным именем Виктория) с тихим, почти бессловесным мужем (майором Советской армии, который был, как теперь говорят, кавказской национальности) и двумя детьми – Лялькой и Валеркой. С Тартаковскими мы, преодолев социальные преграды между буржуазией и интеллигенцией, по-соседски сдружились. Наши бабушки заключили против Феклы-Виктории негласный кухонный союз и переговаривались на идиш, когда хотели исключить ее из круга общения. К тому же, по причине плохого аппетита Борьки, его кормление обедом частенько происходило на нашей территории.

– Мария Максимовна, голубушка, можно я у вас покормлю Бореньку? Он у вас лучше кушает, – елейным голосом умоляла мою бабушку Ревекка Абрамовна. Бабушка вздыхала и, скрипя сердце, соглашалась. Не потому, конечно, что ей жалко было предоставить Ревекке Абрамовне во временное пользование наш видавший виды обеденный стол. Просто кормление маленького Борьки представляло собой чересчур длительный, правда, незабываемый, спектакль, и это было не для бабушкиных нервов. А происходило это «священнодейство» так. Для полноценного кормления Бореньки Ревекка Абрамовна приносила таз с водой, в котором юный наследник утраченной шоколадной фабрики пускал бумажные кораблики, в то время как его изобретательная бабушка с точностью баскетболистки забрасывала в рот ребенка кусок котлеты. А иногда Борька украдкой приносил с собой маленькую детскую клизму и, когда моя бабушка исчезала из поля зрения (ну, там шла на кухню или по другой какой надобности), маленький чертенок набирал в клизму воды из таза и поливал потолок и стены, играя в пожарного. Когда такое случалось, Ревекка Абрамовна быстро сворачивала кормежку не в меру изобретательного внука и вместе с тазом, Борькой и клизмой уплывала восвояси. Я, как правило, присутствовала при сем варварском кормлении до конца, но молчала, как партизан, и никому из своих не доносила. Все же мы с Борькой были верные друзья.

С Самедовыми отношения были более сложными. Бабушка и папа подозревали Феклу-Викторию в связях с органами и держали с ней ухо востро. А у моей мамы, в связи с событиями, о которых я расскажу позже, развилась настоящая мания преследования. Поэтому все щекотливые темы обсуждались в нашей семье шепотом и при плотно закрытых дверях. А мы с Борькой дразнили ни в чем не повинную Ляльку Самедову (мою одногодку) «Самедка-котлетка». Видимо, чувствуя некоторый напряг между взрослыми членами наших семей, мы, дети, просто им подыгрывали.

Квартира наша была в добротном, старом шестиэтажном доме с лифтом. В общем, условия по тем временам вполне адекватные эпохе. Отдельные квартиры тогда были редкостью. (Хотя над нами в абсолютно отдельной квартире проживал не очень знаменитый, но все же известный в интеллигентных кругах, писатель Борис Ласкин.) Словом, мы жили как все, и никто не жаловался. Бабушка к тому времени не работала и получала персональную пенсию за дедушку (в прошлом – одного из ведущих инженеров завода ЗИЛ). Папа, молодой специалист, работал инженером в ОКБ на Красной Пресне, а мама, выпускница романо-германского отделения филфака МГУ, отчаянно пыталась пробиться в советскую литературу художественными переводами с английского и польского.

«Почему вдруг с польского?» – спросите вы. Дело в том, что польский мама знала с детства. Моя мама – Мариам Рива Шиллер и Хевель Бузган в молодостиБузган (в быту Муся или Маруся) родилась в 1923-м году в Вильнюсе (который в те далекие времена принадлежал Польше и назывался «Вильно») в семье еврейских актеров Хевеля Бузгана и Ривы Шиллер. Ее родители играли на идиш в драматической Вилленской труппе. Труппа была в те годы довольно популярна и разъезжала по городам и местечкам Польши, Литвы и Латвии. Маленькую Марусю в турне не брали. Ее воспитывала бабушка Лея, мать моего дедушки, а, следовательно – моя прабабушка. (Она умерла за несколько месяцев до моего рождения, и в память о ней меня назвали Еленой. Не совсем «Лея», конечно, но нечто созвучное. В послевоенной антисемитской Москве дальновидные родители старались не называть своих детей еврейскими именами, дабы не портить им и без того туманное будущее.)

* * *

 

А теперь немного предыстории. В 1937-м году в воздухе уже пахло войной. Дедушка и бабушка получили ангажемент на гастроли (театр двух актеров) в Латинскую Америку – Аргентину, Бразилию и Уругвай. В этих странах была довольно богатая еврейская община, тосковавшая по еврейской культуре. Мой дед был не только талантливым актером и режиссером, но весьма практичным и умным человеком. Появился шанс показать свое искусство в Латинской Америке, а также своевременно удрать из предвоенной Польши. Дед потом рассказывал, что он нюхом чуял судьбу польского еврейства. Когда они с Ривой покидали Польшу, пришлось ехать через Германию. На границе немецкий офицер, просматривая паспорта Ривы и Хевеля, взглянул на их молодые, красивые, но явно не арийские лица и ехидно полюбопытствовал:

– Jude?

– Jude, Jude! – со смесью встречного ехидства и гордости ответил мой дед, понимая, что этот немец им ничего плохого сделать не может. Пока!

Хевель и Рива хотели взять в Латинскую Америку свою дочку – мою тринадцатилетнюю маму – но бабушка Лея, дама волевая и непреклонная, была против.

– Нет! Нечего девочке там с вами по отелям и съемным квартирам мотаться. Я возьму ее с собой в Россию. Как-никак у меня там дочь Сарра, и она в Туле не последний человек. К тому же, в Москве – мой младший сын Миша, – стояла на своем прабабушка.

(Надо сказать, что моя мама очень даже хотела поехать в Советский Союз. Девочка втайне сочувствовала коммунистам и даже как-то получила от полицейского по спине нагайкой за распространение листовок.) Так и решили. Семья Бузганов разделилась. Рива с Хевелем уехали в Латинскую Америку, а прабабушка Лея с Марусей – в Тулу к дочке Сарре. Последующие печальные события показали, что прабабушка Лея сделала роковую ошибку, не уехав вместе с сыном и невесткой. По съемным квартирам и чужим углам пришлось мотаться ей, старухе, вместе с внучкой Марусей. Но, с другой стороны, если бы она не сделала этой ошибки, меня бы на свете уж точно не было. Спасибо тебе, дорогая моя прабабушка, за эту судьбоносную ошибку!

Младшая сестра Хевеля Сарра Бузган – молодая, образованная, жизнерадостная, привлекательная женщина с пышными вьющимися волосами – была активной коммунисткой и занимала какой-то высокий партийный пост в Туле. (Не помню, какой. А спросить некого.) К тому же, она водила дружбу с самим Серго Орджоникидзе. У нее была семья (муж и двое детей от разных браков), красивый дом, должность, деньги, почет. Но стоял кровавый тридцать седьмой год, и почти сразу же (через 2 месяца после приезда прабабушки Леи с Марусей) все рухнуло. Сарру и ее второго мужа Славу арестовали, детей отдали первому мужу, дом и прочее имущество отобрали. Сарре предъявили абсурднейшее обвинение в шпионаже в пользу Японии и без долгих проволочек расстреляли. Мужу оставили жизнь, но дали десять лет лагерей. Он отсидел от звонка до звонка, выжил и после смерти Сталина был реабелитирован.

После ареста Сарры мама и прабабушка остались на улице, в самом прямом смысле слова. Пришлось ехать в Москву к младшему сыну Мише. Дядя Миша и его жена Рая жили в стареньком двухэтажном доме барачного типа на Малой Бронной в пятнадцатиметровой комнате коммуналки. Настоящая воронья слободка. Еще трое (а, может, и четверо) соседей, отсутствие ванной комнаты и парового отопления, по-деревенски деревянные, нещадно скрипучие полы. (Топили дровами. И это в Москве-то, в столице нашей Родины!) Миша и Рая были молоды и гостеприимны. Они любили гульнуть в кругу друзей-приятелей. Мать и племянницу приняли хорошо, но привычки повеселиться не оставили. В их комнате вечерами вечно кто-то столовался, играл патефон, пели песни, танцевали. (Рая некогда была балериной, но постепенно раздобрела, потеряла форму, и балет пришлось забросить. Да и муж не позволил ей больше «дрыгать ногами».) И вот среди этого шума и гама на раскладушках спали моя мама и прабабушка Лея. Мамина раскладушка, за неимением другого места, раскладывалась прямо под столом.

Миша хорошо зарабатывал и не жалел денег на мать и племянницу. Но средств все равно не хватало, и прабабушка, как ни как бывшая владелица магазина сумок и перчаток в Вильне, смирив гордость и обиду на жизнь, пошла работать нянечкой в больницу – мыть полы и выносить судна. Маруся поступила в шестой класс московской школы. Там она встретила моего будущего отца – Гришу Литинского. Гриша после школы помогал ей осваивать тонкости великого и могучего русского языка, объясняя разные заковыристые выражения, типа «пойти на кудыкину гору». Занятия русским языком проходили успешно также и в другом направлении: уже в седьмом классе у Маруси с Гришей завязался юношеский роман. Так как домашние условия Маруси оставляли желать лучшего, она часто оставалась ночевать у подруги Лиды. Потом стала оставаться ночевать у Гриши. Иногда. Зная о ее домашних обстоятельствах, родители Гриши не возражали. Все это было пока невинно и дальше поцелуев и объятий дело не доходило. Когда Маруся долго не появлялась в доме Литинских, мой дедушка Абрам, Гришин отец, шутливо спрашивал: «Ну, Гриня, где твоя рыженькая Бузган?» У Маруси были карие бархатистые глаза и длинные волнистые волосы цвета темной меди. Ее нельзя было назвать красавицей, но она была чудо как хороша. В школе от поклонников отбоя не было, а Маруся любила только своего Гришу. Когда началась война, она поехала в эвакуацию вместе с семьей Литинских. Грише было всего лишь семнадцать лет, но он четко, с твердостью взрослого мужчины сказал родителям: «Я без Маруси в Елабугу не поеду». И родители не посмели возразить, понимая, что юношеское увлечение Гриши и Маруси переросло в настоящую любовь, которой не так часто награждает нас судьба.

После войны мои родители поженились, и Маруся насовсем перебралась в маленькую шестиметровую комнатку на Спиридоновке. А через два года после свадьбы родилась я. К моему дню рождения пришла огромная посылка из Аргентины. Там был набор вещей для новорожденного. Все почему-то голубого цвета, от коляски до соски. Дедушка с бабушкой не знали, кто родится, и, на всякий случай, купили все «приданое» для мальчика. Но голубые вещи были как раз под цвет моих глаз. Когда родители вывозили меня на прогулку на Патриаршие пруды (которые тогда назывались Пионерскими прудами), все прохожие ахали: «Какой очаровательный ребенок!»

* * *

 

Маруся не видела своих родителей семнадцать лет (с 1937-го по 1954-й год). Правда, после 1945-го года их переписка возобновилась. Когда окончилась война, Рива и Хевель не захотели остаться в Латинской Америке, хотя их актерская жизнь сложилась там весьма успешно. После войны Латиноамериканская еврейская община пополнилась беженцами из полуразрушенной Европы, и спрос на еврейский театр значительно возрос. Бузганы могли бы и дальше продолжать успешно гастролировать по городам Аргентины, Уругвая и Бразилии. Но они хотели увидеться со своей дочерью и внучкой, а сделать это можно было, только вернувшись в Польшу. К возврату в Европу их подстегнуло также создание двух еврейских театров: в Лодзи и во Вроцлаве. Хевель Бузган

Итак, в 1949-м году Бузганы вернулись в Польшу и сначала присоединились к труппе еврейского театра в Лодзи. Первый театральный сезон открылся комедией А. Галича «Вас вызывает Таймыр». В 1955-м году оба еврейских театра (во Вроцлаве и в Лодзи) объединились в один Государственный еврейский театр под руководством Иды Каминской. Театр переехал в Варшаву. Наряду с Идой Каминской, ее дочерью Рут Каминской, Мельманом, Моревским, Бергером, Рут Тару-Ковальской, Швайлихом и другими, Хевель и Рива стали одними из ведущих актеров, гордостью этого театра. Хевель поставил много пьес, в том числе: «Сорок бочек дукатов», «Тевье молочник», «Опера еврея», «Сон Гольдфадена», «Большой выигрыш», «Трудно быть евреем», «Профессор Мамлок», «Уриель Акоста» и др. Наряду с постановкой пьес еврейских драматургов, Хевель переводил на идиш и ставил пьесы Островского, Ибсена, Горького. Польский государственный еврейский театр был популярен как в самой Польше, так и в странах западной Европы. Они часто выезжали на гастроли в Лондон, Париж, Амстердам, Вену, Брюссель, Западный Берлин. Побывали также в Израиле и США. Однако Министерство культуры СССР так и не удосужилось пригласить их театр на гастроли. Размышлять тут долго не приходится. Советы уничтожили свой еврейский театр вместе с Михоэлсом и Зускиным. Зачем же им нужны были гастроли еще одного еврейского театра?!

Прошло уже несколько лет после возвращения Бузганов в Польшу. Они упорно хлопотали о визе в СССР для встречи с дочерью. Для этой цели даже сделали хитрый

ход – приняли статус советских граждан, проживающих за границей. (Для непосвященных: да, есть и такой «странный» статус. Во всяком случае, в те годы он был.) Хлопоты были довольно длительными, тянулись не месяцами – годами. И, наконец, зимой 1954-го года долгожданное разрешение на въезд в Москву было получено…

Мне было шесть лет, и я прекрасно помню, как папа с мамой поехали на Белорусский вокзал встречать моих «новых дедушку и бабушку». А потом в полутемном коридоре нашей коммуналки на глазах у выстроившихся вдоль стен и потерявших дар речи Тартаковских-Берманов и Самедовых вдруг появились Хевель и Рива, запорошенные снегом, еще не старые (Хевелю было пятьдесят семь лет, Риве – пятьдесят один), красивые, прекрасно одетые, сияющие каким-то почти голливудским лоском, люди оттуда – из другого неведомого и полузапретного мира.

* * *

Передо мной фотографии Хевеля и Ривы. Много, много фотографий разных лет. Снимки из спектаклей и просто из жизни. Я назвала Хевеля красивым, но он не был красив в общепринятом смысле этого слова. Черты его лица не были классически правильными. У деда был крупный нос, высокий лоб и полные губы. Красота его искрилась в бархатном взгляде темных с поволокой глаз. Его взгляд пронизывал и одновременно притягивал, и жертвой этого бузгановского взгляда, думаю, пала не одна актриса. А Рива? Что думала и чувствовала она, преданная жена, очень домашняя женщина, когда Хевель увлекался игрой и продолжал ее вне сцены? Когда такое случалось, Рива не устраивала сцен ревности. Она просто начинала молча собирать вещи. Немой упрек жены оказывал на Хевеля магическое действие. Он клялся ей в верности и умолял остаться, ибо не мыслил жизни без Ривы. Она, конечно же, его прощала. Хевель немедленно обрывал очередную любовную интригу, и семейная жизнь Бузганов возвращалась на круги своя. Все это я слышала урывками из разговоров моих родителей, ибо наша официальная семейная история умалчивает о любовных увлечениях Хевеля. По крайней мере, мне, внучке, никто ничего о том не рассказывал.

* * *

Но вернемся к зиме 1954-го -1955-годов, когда Бузганы впервые приехали в Москву. Бабушка Рива потом рассказывала, что, увидев на вокзале моего папу – высокого, крепко сбитого, симпатичного, раскрасневшегося от мороза, отнюдь не типичного еврейского парня – в тулупе и шапке-ушанке, она весьма удивилась и опечалилась, приняв его ни больше, ни меньше, чем за казака. (Ведь во время еврейского погрома казаки зарубили ее младшего брата только за то, что мальчик отказался расстаться со своей гимназической фуражкой.) Правда, когда все приехали с вокзала домой и Рива встретилась с бабушкой Маней, которая заговорила с ней на идиш, она успокоилась и с облегчением вздохнула. Имея такую еврейскую маму, мой папа вряд ли принадлежал к воинственным потомкам кубанских или донских казаков.

По случаю приезда заграничной родни бабушка Маня и папина сестра Зина на время переселились на пятый этаж к друзьям нашей семьи – Абрамовым. Бабушка Маня уже тогда была неизлечимо больна, и с ее стороны это была большая жертва. Но что было делать?! Надо было предоставить заграничным родственникам пусть не квартиру, ну, хотя бы, комнату. Как же Рива с Хевелем потом огорчились, когда узнали, что большая комната принадлежит бабушке с тетей, а наше обиталище – только шестиметровая клетушка, которую и комнатой не назовешь! Так, закуток с окном и дверью. Время было тяжелое, послевоенное. Скудное питание, денег в обрез, убогая коммуналка. И все же они были безгранично счастливы тогда при встрече, после семнадцати лет разлуки. Помню много подарков всем членам нашей семьи. (И даже соседям кое-что перепало.) А мне, единственной внучке, больше всех. Среди кучи подарков особенно запомнилось маленькое нежное золотое колечко с александритом. Настоящее колечко для шестилетней девочки! Потом я, конечно же, его не сберегла. Слишком мала была для таких подарков.

От Спиридоновки до Малой Бронной рукой подать. Вечерами мы всей семьей частенько наведывались к дяде Мише с тетей Раей: пообщаться с родственниками и заодно вкусно поесть и даже черной икры отведать. (У меня сохранилась старинная фотография, на которой я, двухлетняя девочка, сижу на дяди-мишином столе и ложкой ем черную икру.) Да! Наш дядя Миша сам умел жить и другим помогал: подкармливал родственников и знакомых, давал деньги в долг, не заботясь о скором возврате. У Миши и Раи к тому времени уже был одиннадцатилетний сын Марик – поздний неуправляемый ребенок, с которым была куча проблем. Миша и Рая были сугубо городские жители, а мои мама с папой, несмотря на скудные средства, ухитрялись каждое лето снимать дачу. Ну, естественно, нам на два-три месяца подкидывали Марика. Дяде Мише отказать было просто невозможно.

Марик был на пять лет старше меня, но интеллектуальный уровень развития у нас был, примерно, одинаков. Однажды, когда у меня сломался велосипед, Марик предложил гениальную идею: снять велосипедную цепь и поварить ее немножко в керосине. Сказано – сделано. Пошли на летнюю деревянную кухню, взяли кастрюлю, налили туда керосину и поставили варить на керосинку. Полыхнуло так, что мы оба тут же нырнули в кусты и стали бешено орать: «Пожар, горим!» Услышав наши вопли, прибежала моя мама с хозяйкой дачи и стали гасить пламя. На наше счастье, огонь быстро потушили, но хозяйка дачи, вредная старуха, вдова бывшего орденоносного латышского стрелка, грозилась нас немедленно вытурить, да еще и в суд подать за материальный ущерб (сожгли кухонный стол). Все же моя мама сумела ее как-то умаслить, и мы остались на даче. А вечером, когда папа приехал из Москвы, Марику, как старшему «изобретателю», досталось ремнем по голой.

– Будешь хулиганить, мелкий ты пакостник и поджигатель? – грозно вопрошал папа, лупцуя Марика.

– Ой! Не буду, не буду! Дядя Гриша, простите! – умолял малолетний «злоумышленник».

– Даешь честное пионерское?

– Даю, даю! Сегодня же напишу торжественное обещание и отправлю по почте папе и дяде Хевелю.

– Ну, раз дяде Хевелю – ладно. Вставай и надевай штаны. – Сменял гнев на милость мой отец и прекращал воспитательные меры, или, выражаясь современным английским, прекращал child abuse. Но в те далекие времена ни родители, ни мы, дети, не знали такой американской премудрости.

* * *

Дядя Миша и тетя Рая постарели, приобрели возрастные болячки, но не утратили жизнерадостного гостеприимства и хлебосольства. А теперь, когда в Москву приехал знаменитый Мишин брат Хевель с женой Ривой, к ним, буквально, валом повалили актеры бывшего ГОСЕТ(а) – Государственного еврейского театра. Театр к тому времени закрыли, и безработные актеры старались выжить, кто как мог: одни снимались в кино, другие – прислонились к эстраде, третьим удалось поступить на русскую сцену. Одного из этих актеров я запомнила на всю жизнь. Его звали Лева Трактовенко. Маленький, лысенький, круглый, как колобок, и неизменно веселый, Трактовенко присутствовал на всех вечерах и сборищах у дяди Миши. Званый или незваный, он веселил публику: вечно что-то рассказывал, пел, декламировал и даже фокусы показывал. Настоящий живчик. В любой день недели Трактовенко вставал в шесть утра и выбегал на прогулку. По дороге мог заглянуть к знакомым (например, к Мише или к нам на Спиридоновку).

– Бузган, Мириам! (Мой папа почему-то тоже именовался Бузганом, по принципу зять знаменитого Бузгана – тоже Бузган. А маму Трактовенко любовно называл исключительно библейским именем) – радостно восклицал непрошенный ранний гость. – Вы читали сегодняшнюю газету? Там такое!

– Еще не успели, – мрачно говорил сонный папа, – и добавлял с укоризной, – черт побери! Лева, вы знаете, сколько сейчас времени? У вас часы есть?

С тех пор пошли почти ежегодные встречи с дедушкой и бабушкой. То мы с мамой (иногда вместе с папой) ездили в Польшу на лето, то Хевель и Рива приезжали к нам. Хотя мы постепенно и расширяли свою жилплощадь, все же в Москве нам негде было их достойно принять. ( Когда нам наконец-то дали двухкомнатную квартиру в Измайлове, дед был уже слишком болен для столь дальних поездок.) Поэтому, чаще всего мы проводили вместе летние месяцы на даче под Москвой или у Балтийского моря. Дедушка меня очень любил и страшно баловал. Буквально, задаривал красивыми нарядами. Мечтал сделать из меня актрису, мягко критикуя за отсутствие стройности. И даже ставил мне в пример внучку Каминских Эрику, которая, по его словам, смотрелась настоящей француженкой. (Я в детстве и отрочестве была, скажем так, приятно округлой.) Сохранилось несколько фотографий, где я, разряженная в пух и прах, увешенная бабушкиной театральной ювелиркой, с сигаретой в зубах кого-то изображаю. Было мне тогда одиннадцать лет, а на фотографии можно дать и все восемнадцать. Вот что значит сила искусства перевоплощения. К сожалению, а может, и к счастью, дедовы попытки сделать из меня актрису успехом не увенчались. Судьба готовила мне иную стезю.

Дедушка с бабушкой хорошо знали не только язык их профессии – идиш. Они также правильно говорили, читали и писали по-русски, по-польски и по-испански. Оба в свое время окончили русскую гимназию. (Дед в Вильне, а бабушка в городке Остроге, который попеременно принадлежал то Российской империи, то Украине, то Польше.) Да, бабушка к тому же умела говорить по-украински. У нее был абсолютный слух и приятное контральто. Под настроение она доставала из шкафа большую темную шаль, накидывала ее на плечи и напевала еврейские и украинские песни. А дед, частенько повторяясь, обожал рассказывать историю о том, как он, любимый ученик преподавателя русской словесности, с упоением декламировал «Как ныне сбирается Вещий Олег отмстить неразумным хазарам…» О ирония судьбы! Думаю, что юный Бузган и не предполагал, что «неразумные хазары» имели исторически родственную связь с еврейским народом.

– Бузган! Хевель! – вызывал юного Бузгана старый учитель, непременно делая всякий раз ударение на втором слоге в имени Хевель. (Уж так ему нравилось.) – Спой петушком! – Это означало: подойди к доске и продекламируй нам что-нибудь из русской классики. И Хевель, гордый оказанным доверием, вставал перед классом и вдохновенно читал наизусть «Вещего Олега» или какое-нибудь другое, непременно длинное стихотворение. А старичок учитель, убаюканный благозвучной поэтической мелодией, благополучно засыпал под нее, издавая громкий храп на радость и веселье гимназистам.

Теперь пару слов об имени Хевель. Я все думала-гадала, откуда его выкопала моя прабабушка Лея? Предполагаю, что имя Хевель, или Хавель происходит от библейского Авель. Некий идишеский вариант имени убитого праведника. Но старый учитель русской словесности, конечно, об этом не догадывался.

Когда мы с родителями приезжали в Варшаву, первым делом шли в театр. К стыду своему, я идиш не знаю, хотя немного понимаю, так как в МГУ изучала немецкий. (А ведь была возможность выучить! И сейчас бы не мучилась, разбирая бабушкины мемуары и другие материалы актерского архива Бузганов.) Слава Богу, в театре установили наушники и можно было услышать текст спектакля в переводе на польский. (Разговорный польский я освоила ребенком в первое же лето по приезде в страну.) После войны в Польше осталось не так уж и много евреев. Среди посетителей театра было значительно больше поляков и иностранных туристов. Для последних еврейский театр служил в некотором роде экзотической достопримечательностью. Сам Артур Миллер был гостем театра и посетил поставленный по его пьесе спектакль «Все мои сыновья» с Идой Каминской в главной роли.

Особенно запомнился мне спектакль «Тевье молочник», где дед играл роль Тевье а бабушка – Голду. Дед был одним из лучших в мире исполнителей этой роли. Остался в памяти также грустно-веселый спектакль «Трудно быть евреем». Одна из версий классической истории принца и нищего, когда двое друзей: еврей Шнеерсон и русский Иванов, решили на время поменяться документами. Сами понимаете, что ничего хорошего для бедного истинного Иванова, переделанного в Шнеерсона, из этой затеи не вышло. Несмотря на славянскую внешность, он в полной мере хлебнул «еврейского счастья». Еще в те дореволюционные времена в России били не по роже, а по паспорту.

Кроме игры в театре, Хевель Бузган также снялся в нескольких фильмах. Один из фильмов, сериал производства ГДР «Доктор Шлюттер», показывали в середине 60-х по советскому телевидению.

Рива ШиллерРива Шиллер – статная, красивая, с тонкими библейскими чертами лица – была актрисой высокой планки. Она сыграла немало ведущих ролей в театре. Ее репертуар был многопланов: от роли благородной писательницы Элизы Ожешко до бабы-Яги.

* * *

Перед тем как закончить этот небольшой семейный очерк, позволю себе краткое отступление. В конце 50-х и начале 60-х годов у выходцев из Польши, проживавших на территории СССР, появилась возможность репатриации на родину. Моя мама подходила под эту категорию. А дедушка с бабушкой так просто мечтали, чтобы мы переехали жить к ним в Польшу. Для этой цели даже приобрели новую огромную квартиру на улице Анелевича в бывшем еврейском районе. Они и занятия всем нам определили по профилю: маме – играть в театре, папе – заведовать сценой, ну, а мне – для начала поступить в польскую гимназию. Решение переехать в Польшу далось моему отцу с большим трудом. Он, как и многие коренные москвичи, обожал этот город, да и Родину свою Россию крепко любил. И все же решил попробовать – поехать в Польшу пока на один год, чтобы вкусить тамошней жизни и понять, сможет ли он в нее вписаться без духовных потерь и сожалений. Но тут произошел непредвиденный казус, достойный пера Зощенко или Ильфа с Петровым. Мой папа, был членом КПСС. (Вступил в партию девятнадцати лет отроду на фронте.) Поэтому, по тогдашним драконовским законам для поездки за границу ему понадобилась характеристика с работы, подписанная райкомом партии. И вот этой-то злополучной характеристики ему не дали. Не достоин, мол, товарищ Литинский ехать в братскую нам Польшу аж на целый год. Пусть сидит дома, набирается партийного опыта. Вот такая нелепая случилась история. Волею райкома партии Краснопресненского района города Москвы мы не поехали на постоянное жительство в братскую Польшу, зато через много лет мы благополучно эмигрировали в отнюдь не братскую Советскому Союзу страну – Соединенные Штаты Америки. Правда, ни дедушка с бабушкой, ни моя мама не дожили до этих времен.

Хевель Бузган умер в 1971-м году в Варшаве от сердечного приступа. Он похоронен на еврейском кладбище рядом с такими известными деятелями еврейской культуры, как мать Иды Каминской – основательница еврейского театра Эстер Рохл Каминска и режиссер А. Моревский. После кончины дедушки бабушка оставила театр, вышла на пенсию и переехала к нам в Москву. Несколько лет она пребывала в безудержной тоске по дедушке, театру, славе и безвозвратному прошлому. Потом, незадолго до смерти, она вдруг снова ожила, встрепенулась и даже написала мемуары, которые в сокращенном виде были опубликованы в Российском еврейском журнале «Советише Хеймланд» (Советская Родина). Рива Бузган похоронена вместе с моей матерью Мариам Литинской в колумбарии Донского монастыря в Москве. А мой отец – Григорий Литинский – покоится на еврейском кладбище в Квинсе. Жили вместе, умерли врозь.

* * *

Я, в то время уже не ребенок, а девочка-подросток, конечно, осознавала, что на моих глазах совершается история восхода и заката польского еврейского театра. Осознавала, но не ценила быстро убегающие часы общения с театром, дедушкой и бабушкой, другими актерами и еврейской культурой. Ну, будь я, хотя бы, чуть-чуть постарше или дальновиднее, я должна была бы вынести несравненно больше духовного багажа из этого общения. Мне бы дневник писать в то время, чтобы запечатлеть каждое сказанное дедом яркое слово, каждую интересную мысль. Но не свершилось… Юность эгоцентрична и самодостаточна, и прошлого не вернешь. И вот теперь, когда и дедушки с бабушкой и моих родителей нет больше рядом, когда их прах покоится на кладбищах Польши, России и Америки, я собираю по крупицам свои воспоминания детства и юности, чтобы передать новому молодому поколению, и призываю: раскройте глаза, слушайте, запоминайте, записывайте! Где-то рядом с вами вершится история.

Нью-Йорк

август 2009 г.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Литинская

Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.

16 Responses to “ЕЛЕНА ЛИТИНСКАЯ ● НЕМНОГО ТЕАТРА В ХОЛОДНОЙ МОСКВЕ ● РАССКАЗ”

  1. avatar Саша Долинов says:

    С огромным интересом и, почему-то, грустью я прочёл этот рассказ. Есть в нём много моментов узнавания. Я, как и ты, тоже не выучил идиша в своё время. Идишь использовался моими мамой и бабушкой для скрытия от меня каких-либо домашних и государственных секретов. Я, так же, как и ты, сожалею об этом и о том, что не расспрашивал маму и не записывал или хотя бы запоминал историю нашего прошлого. А Хевель – это, наверняка Авель, потому что Ева на иврите Хава. Что же касается самого рассказа, так мне он очень понравился. Я узнал много интересного, в частности и о тебе. Я заглянул в чужую, незнакомую мне, но очент притягательную жизнь, такую интересную, что даже не хотелось выходить из неё. Но чужая жизнь, как и своя, вещь отнюдь не постоянная. Так и ушёл, не попрощавшись с интересными, красивыми, близкими мне людьми.
    Попрощаюсь хотя бы с тобой.
    До свидания, Лена.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Саша! Спасибо тебе за такой теплый комментарий к моим воспоминаниям. Рада, что ты нашел в них “много моментов узнавания”.
      А прощаться с тобой нам еще рано. На зло ураганам… до новых встреч!

  2. Грусть верный спутник воспоминаний… в твоих строках есть близкое и знакомое…
    Леночка, мои благодарности за приятные минуты.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Спасибо, Паша! Рада, что ты нашел в моих воспоминаниях “близкое и знакомое” и что они доставили тебе приятные минуты.

  3. avatar Борис Кушнер says:

    Спасибо, дорогая Елена, за семейную хронику – какие судьбы, какое переплетение их с историей! Многое вспомнилось – еврейское кладбище в Варшаве, ул. Алексея Толстого, Малая Бронная, моя собственная коммуналка. Замечательно написано – люди, места, обстоятельства…

    P.S. Авель – устоявшаяся русская транскрипция הבל из Танаха. Так что “Хавел” куда ближе по звучанию к оригиналу. Значение имени – ничто, исчезающее, дуновение и т.д.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Спасибо, дорогой Борис!
      Рада Вашей похвале, сочувствию и сопереживанию. Приятно, что мои воспоминания перекликаются с Вашими. Отдельная благодарность за “раскрытие” для меня значения имени Хевель. Какое эфемерное значение имени – “ничто, исчезающее, дуновение”! А Хевель был такой яркий и громкий, настоящий холерик. Воистину: “What’s in a name!”

  4. avatar Людмила says:

    Читала и перечитывала, и вновь возвращалась в мир, воссозданный Вами так бережно, так трогательно, с такой любовью.
    Щла по Вашим строчкам – как по Вашим следам и видела всё, словно сама побывала там.
    Спасибо Вам…
    Людмила.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогая Людмила!
      Я очень рада, что Вы нашли такие теплые слова для оценки моего ретро. Спасибо Вам бльшое!

  5. А я раньше читала этот текст с большим количеством фотографий, что добавляло еще одно измерение к повествованию. Приятно было снова встретиться с героями очерка, подивиться удивительным узорам, которые выписывает судьба.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Спасибо, Танечка!
      Да, судьба выписывает с нами удивительные узоры… Это Вы мудро и поэтично заметили. Конечно, нужно было добавить в текст несколько фотографий. Я как-то об этом не подумала…

  6. avatar Сергей Скорый says:

    Уважаемая Елена, прочёл – на одном дыхании. Спасибо Вам!

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Спасибо за добрые слова, Сергей! Мне очень приятно, что Вам понравились мои воспоминания.

  7. avatar Бузган Семён says:

    Здравстуй , Лена. Это сын Марка Бузган(светлой памяти) – Семён.Я с большим интересом прочитал эту статью . Я почти ничего не знал про нашу семью. Я со своей мамой Розой (помнишь) живу уже много лет в Израиле , в Хайфе. Я буду очень рад , если ты сможешь сомной связаться : скайп : semen1968 , мобильник : +972 50 8177533. Есть ватсап. Жду с нетерпением !!!!

    • avatar Елена Литинская says:

      Спасибо, Сеня! Рада, что тебя тронули мои воспоминания. Марик был не подарок, но у нас с ним были братско-сестринские теплые отношения. Общие воспоминания детства и юности. Я тебе как-нибудь позвоню по скайпу. Надо учитывать разницу во времени. Передай привет маме.

  8. avatar Agnieszka says:

    Dear Elena, can you tell me when Rywa Szyler-Buzgan died? I work in the Warsaw Jewish Theatre and I’m looking for information about her to write a short biogram for our website. Could you be so kind and tell me that information (the answer may be either in english or russian)? Best regards, Agnieszka.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Dear Agnieszka! Please, write to this e-mail:
      editor@gostinaya.net. So we can communicate and I will write to you what I know about my grandmother’s death and burial. All the best! Yelena

Оставьте комментарий