Нет, я все-таки пойду. Не хочется, ломится, ленится, нежится, держит. Нет, надо. Для Нее, из-за Нее, как будто с Ней. Тихо закрыть дверь, мои спят. Дождь, лужи, прыг-прыг, троллейбус, любимый, вечный, десятка. Пришла, надеваю платок. Слева, в глубине, вялая вереница блеклых платков и трясущихся голов. У Нее тоже дрожала голова, я это впервые заметила в 5 лет, в автобусе, только потому, что мне пришлось сесть сзади. Я как будто и сейчас еще сижу в том самом автобусе. А тогда я сразу поняла значение моего открытия: я сильнее Ее, а значит, надеяться мне больше не на кого. Она не может перестать трести головой. Она никогда не перестанет.

Очередь на исповедь, самая странная из очередей. Несколько мужчин, неподвижных, никто ни на кого не смотрит. Очередь длинная, по бокам есть стулья. Старушки присаживаются или опираются о стену. Чистые платья, плохая обувь. Женщина с азиатскими чертами, в завязанном иначе платке, беззвучно плачет в стороне, закрыв лицо руками.

В очереди царит беззвучная учтивость. Все смотрят в пол. Здесь это от деликатности. Я отвлекаюсь, изучаю лица. В голове толкотня, внутри пусто. Зря пришла. Собор наполняется людьми: где-то треть мужчин. Молодых и не очень, но ни одного старика. Некоторые входят и сразу выходят, быстро, нервно, почти бегом. Многие остаются стоять стадом сзади, поближе к выходу. Пытаюсь сосредоточиться, уходить жалко, завтра улетаю. А тут еще эта старуха сбоку, тычет и тычет в меня острым концом ветхого нескладного зонтика, который она никак не может оставить в покое. Я пытаюсь от нее отодвинуться, но она сразу двигается за мной, и снова тычет. И кому здесь нужен ее зонтик? Я собираюсь открыть рот, но она неожиданно повисает у меня на руке, наваливаясь всем телом и больно впиваясь ногтями. Она тянет меня к земле, заставляя пригнуться: «Деточка, подведи меня к священнику». Слепая.

Ее исповедь длится недолго. Остаток службы она радостно висит у меня на рукаве, я подвожу ее на причастие и к кресту. Литургия кончилась. Бабушки бросают в корзинку давно обесцененные монетки. Дьякон тоскливо поводит глазами, все, что ли? Крупный, дорого одетый мужчина кладет большую сумму. Трое бритых парней шепчутся в углу, платят за панихиду и деликатно ставят большую свечку.

– Моя слепая двигается в направлении дверей. Сильный дождь, ее зонтик только

мешает. Я вру, что мне в ту же сторону. Мы идем, я пытаюсь обходить лужи, но она все равно несколько раз наступает своими кривыми крепкими ногами прямо в воду, и ее туфли и тряпичные чулки набухают от воды. Она как будто не замечает, улыбатся, с удовольствием опираясь на мою руку.

– А вы всегда на службу ходите?

– Всегда, деточка, а как же. Нужно.

– Может, вам нужно что-нибудь? Как вы живете?

Она сразу собирается, краснеет, торопливо отвечает, что ей ничего не нужно, что у нее все есть, пенсия, и дети поесть приносят. Она говорит о детях, о сыне-сердечнике, о дочке. Потом о внуках-студентах. Все навещают ее, ей повезло.

У нее деревенская речь, откуда она?

-Муж на завод устроился, потом нас привез. В деревне-то мы оголодали совсем. У меня пятеро деток было. Мой-то в 41 погиб. Ну, я одна с пятью детьми и осталась. Да вот, три могилки, деточка, три могилки, на Смоленском тут, рядышком.

– Это в блокаду?

– Да. Три девочки было. Одна-то, я за водой ушла, воды надо было. Одну ее оставила. А что сделаешь? Воды надо было, кто пойдет? Ну и она больно близко к огню заигралась, холодно же, ну платье, видно, и загорелось. Когда я вернулась, она уж сгорела вся. А другие две девочки, 4 и 5 годков, с голоду померли. Одна, та, которой 4, я так и помню, «Мамочка, говорит, мне так умерать не хочется.» Не хотела, так не хотела! Я их всех рядом похоронила, навещать удобно.

Потом она спрашивает про меня, оживляется, дивится. Кончается дождь. Вдруг ― яркое солнце. Мы пришли. Она отделяется от меня легко, без сожалений. Она довольна.

-Смотри-ка, какой день сегодня хороший, тебя вот встретила, проводила меня, спасибо. Ну, всего хорошего.

-Вас в квартиру проводить?

-Да нет, зачем это? Коммуналка. Соседка у меня такая плохая женщина, бьет меня. Надоела я ей, 84 мне уже, зажилась. И не болею, ослепла только. И что поделаешь? Сын болен, дочка моя ее смерть как боится. Приходят, когда той дома нет. Ну, Господь с тобой, иди.

Я топчусь, не в силах уйти. Наконец, поворачиваюсь. Вслед слышу ее веселый голос:

– Ты там осторожно, в Америке-то!

Я постараюсь.

В гостях у Санта Клауса

Санта! Санта едет! Кругом загремели стулья, все встают, двигаются в одном направлении, к узкому проходу, поспешно одевая себе и детям шапки, куртки и рукавицы. Неуклюжее шествие перекатывается, семейными комками, из перенатопленного нутра наружу, на холод, на трескучий мороз, под беззвездное утробное небо. Процессия выстраивается в нечаянную шеренгу, где по одному, где по два, а где и по три, растягивается по всей длине окоченевшей ресторанной веранды. Позади ¾ развеселые рождественские огоньки веранды, фонарики, гирлянды, очумевшая от украшений живая елка. Впереди ¾ дорога, параллельная шеренге. Дорога темная, без единого фонаря, ледяная, скользская, узкая дорога, припорошенная свежим снегом и, поближе к ресторану, гравием. За дорогой лес, черный, острый, колючий, одеревенелый от стужи. Он довлеет и свисает со всех сторон, самодостаточный, полный, счастливый. На многие сотни километров ни огонька.

Все переминаются, бьют в ладоши, подпрыгивают, жмутся. Ну где же, ну где же? Вспомнился Доктор Айболит, «они лежат и бредят, ну что же он не едет, ну что же он не едет, наш Доктор Айболит». Все так, только эти не лежат. Лежачие остались дома. Девочка лет пятнадцати, высокая, в ладных сапожках, от возбуждения извивается в медицинских объятиях матери и бабушки. Она топает ногами, то ли сердится, то ли радуется, брызжет слюной и широко размахивает скрюченными руками. Мать и бабушка умеют ее понять и уверяют ее, что расстраиваться не нужно, что мятные конфеты остались в машине. Но она не унимается, скорбно воет и ищет глазами под ногами, разрывая снег. Тяжелые пузатые тела двадцатилетних младенцев вытянуты в нетерпении вперед. Все глаза устремлены на темную полосу. Неопределенного возраста усатый мальчик увертывается он материнской руки, пытающейся вытереть ему слюни: «Такого тебя к Санте не пустят,» уверяет она его, и он перестает сопротивляться, пытаясь повернуть намертво привинченную голову в сторону дороги. Пятилетние девочки двойняшки сразу, заранее, устали ждать. Одна кричит благим матом, заливаясь слехами. Другая сначала смотрит на сестру безучастно и радостно, а потом вдруг пускается в пляс, подхватив юбку нарядного платья. Ей аплодируют, хвалят, она не слышит ничего, кружится, кружится на одном месте. Их мать не реагирует и просто смотрит вперед. Молодое лицо ее атрофировано усталостью. Почти пустые глазницы. То же одурение сквозит сквозь маски улыбок и автоматизм приветствий и на других лицах. Тут уже нет ни натуги, ни фальши, ни игры. У них давно и навсегда нет сил. Добряк организатор, толстенький дяденька в красной рождественской шапке, бегает в одном свитере по обледенелой полосе дороги и часто задиристо возвещает, что «уже едет, что он уже слышит колокольчики, видит вдали огоньки.»

Группа даунов спокойно и тихо ждет, взявшись за руки. Но девочка подросток кричит уже в исступлении, выбросив никчемные вывернутые руки вперед в отчаянном жесте. Великан, на котором повисли с двух сторон отец и, видимо, дядя, жалобно клокочет, раскачиваясь всем телом.

Санта, Санта едет! Откуда-то членораздельный детский голос. Наверное, чей то брат. И правда, едет. Катится в веселой музыкальной упряжке, весь в огнях и бубенчиках. Все резко приходит в движение. Родня и все сопровождающие отпускают детей, почти сбрасываются ими на снег, и вся колченогая шеренга в одном движении, со стоном восторга, подается вперед. «И рада счастливая вся детвора, приехал, приехал, ура, ура!» Первой пробивается высокая девочка. Ее невозможно остановить. С диким криком «Мой Санта, мой Санта!» она бросается в объятия тренированного, могучего Санты, плачет в голос, смеется, целует его, прижимается всем телом, пряча лицо в его бархатном искусственном животе: «Милы, милый». Похоже, он давно ее знает, или уже привык ко всему, но он невозмутимо повторяет положенные «Ох, ох, ох!» и «Счастливого Рождества!», обнимая ее в ответ. Но сзади уже наседают другие. Они подтягиваются к саням на максимальной для каждого скорости, кто боком, кто задом наперед, кто почти ползком. Изможденную девочку оттаскивают назад, и ее сменяет верзила. Он не умеет говорить и только тихо плачет от счастья, стиснув в гигантских ладонях красную рукавицу Санты. Санта хлопает его по плечу и по спине, незаметно пытаясь привести его в чувство. Парень отходит без сопротивления, умиленный и притихший. На Санту валятся, в последнем усилии, с хрипом и стенаниями, остальные составляющие расстроенной шеренги, превратившейся за это время в ухабистую и горбатую очередь. Все рыдания, вой, и зубовный скрежет затихают в подушке Сантиного пуза. На помощников Санты никто не обращает никакого внимания, будто их и нет. «Все счастливы?» залихватски вопрошает Санта. Очередной счастливец, согбенный под тяжестью пережитого волнения, отходит умиротворенный, с блаженной улыбкой на губах. Продрогший Санта привстает в санях. «Все, что ли?» Беленький, пушистый мальчик лет пяти, с непокрытой головой, безмолвно и неподвижно стоит в стороне. «Что же ты не подойдешь?» подбадривает его отец. Мальчик, очевидно перепутав момент, спотыкаясь, как лунатик, подходит к белорозовому бородачу и, почти уже в обмороке, громко произносит: «Самолет!» «О-хо-хо, самолет, это хорошо», басит Санта, а молодой папа уже тащит ошалевшего мальчика назад: «Ну, что ты, ты все напутал, самолет потом надо просить, внутри.» Еле переставляя переставшие сгибаться ноги, мальчик завороженно пятится назад ко входу. Все остальные маленькие дети и их семьи уже втекли обратно, и заполнили резервуар актовой залы со сценой, троном и до боли яркой елкой.

Дальше все будет чинно. Санта усядется в свой трон и будет вызывать малышей по очереди, вкупе с братьями и сестрами, у кого они есть, усаживать их к себе на колени, спрашивать об их заветных желаниях и выдавать каждому то, что есть. Вне зависимости от разницы между первым и вторым, малыши неизменно рады содержимому блестящих свертков. ‘Больших’ больше не видно. Притихшую девочку подростка, и других увезли сразу, незаметно и умело. Им больше нечего было здесь делать. Их, собственно, и не приглашали на благотворительную елку в загородном ресторане, так как они уже не входили в разряд детей. Их постаревшие родители сами разузнали о ежегодном причастии и привезли их, как привозили уже многие годы. Их тут терпели, подпускали, даже ласкали, но путь назад, в теплое брюхо ресторана с охающим Сантой внутри, им был заказан.

Пушистый мальчик взошел на сцену последним. Он ждал своей очереди все в том же почти бесчувственном оцепенении, сидя на коленях в одной позе. Длинная шея напряженно торчала из белого свитера, а тонкие пальчики застыли на коленках. Один только раз обернулся он к родителям невидящими глазами. Когда папа подтолкнул его к сцене, мальчик сумел сказать и свой возраст, и имя, и повторить заветное желание. Добрый Санта подарил ему красную болтливую машину и мальчик был поражен мистическим совпадением. Потрясенный, он вернулся на место, прижимая визгливую игрушку к груди.

Ресторан опустел. Можно было ехать. Околевшая до самых железных кишок машина дребезжала от раздражения. На заднем сидении было так тихо, что мать подумала, что мальчик заснул. Она обернулась и встретилась с его взглядом. Мимо нее смотрели огромные расширенные глаза, почти спящие, затуманенные, но еще полные чудом. Рот был открыт, и на месте недавно выпавшего молочного уже торчала нежная сахарная гребенка постоянного, взрослого, зуба.