RSS RSS

ТАТЬЯНА ЯНКОВСКАЯ ● В ТО ДАЛЕКОЕ-ДАЛЕКОЕ ЛЕТО ● ПРОЗА

ТАТЬЯНА ЯНКОВСКАЯОсенний день без солнца, но светлый. Его освещают желтые листья. Их еще много на деревьях, но и дорожки уже покрыты ими. Листья прилипли к памятникам, застряли в пожухлых цветах, кое-где оставшихся с лета. Вот оградка, покрашенная серебряной краской, рядом с большим семейным участком – тетя Женя объяснила все точно. Почему-то ему не захотелось спрашивать у мамы, где находится могила. Он заходит в ограду, смахивает листья со скамейки, садится и закрывает глаза. По-прежнему больно даже видеть это имя на памятнике, лучше просто посидеть, чувствуя незримое присутствие давно прервавшейся жизни, которая когда-то так много значила для него. В сыром прохладном воздухе постепенно оживают солнечное тепло, прожарившее песок и согревшее море у берега, звуки и запахи того далекого-далекого лета.

На серовато-зеленой, в солнечных бликах поверхности воды расплывалось мутное пятно. Алик посмотрел на него и тоже нырнул под воду. Вынырнули они с Иркой одновременно. На Иркиных черных кудрях еще была видна красноватая глина. Она снова нырнула, еще больше замутив воду. Высокие красно-бурые глинистые берега поднимались за песчаным пляжем. Если этой глиной помыть голову в море, волосы становятся мягкими-мягкими, несмотря на жесткость морской воды. Впрочем, вода в Азовском море казалась Алику не горькой, как в Черном, а приятно-соленой, значит, не такая уж она и жесткая.

– Das Meer ist blau, – донесся размеренный женский голос.

– Das Meer ist blau, – старательно повторил детский голос, а второй, совсем малышовый, догонял не в такт.

– Das Zimmer ist weiss, – снова сказал женский голос.

– Das Zimmer ist weiss[1], – повторили дети.

Это – шкеты: пятилетняя Ася, дочка тети Люси, и трехлетний Коля, двоюродный брат Ирки и Алика. Тетя Люся лежит на подстилке под тентом – белой простыней, привязанной по углам к четырем палкам, вбитым в песок, Ася сидит рядом с ней, а Коля одновременно с уроком немецкого копает песок и насыпает его в ведерко.

Ирка и Алик плывут к чистой воде и снова ныряют, пытаясь поймать друг друга за ноги, фыркая, выныривают и бегут к берегу. Алик с размаху валится на песок рядом с бабушкиным тентом, натянутым по соседству с теть Люсиным, Ирка становится спиной к солнцу, чтобы обсохнуть. Алик берет в пригоршню песок и бросает в Ирку.

– Прекрати, осел! – кричит Ирка и начинает отряхиваться.

– Фрукту возьмите, – говорит бабушка, придвигая к себе сумку.

– А где Ирина? – спрашивает Алик.

– Сейчас придет.

Алик приподнимается на локтях и смотрит вдоль пляжа. Море кажется синим только вдали, а вблизи отдает желтизной. А вот и Ирина, идет, ступая по воде вдоль берега, и все оглядываются на нее. Боже, до чего она хороша! У бабушки с дедушкой три дочери, одна краше другой, как говорят в русских сказках. Был у них сосед-узбек, так он говорил: «Вот жили бы вы в Узбекистане, такой бы калым за дочек своих получили! Богато бы жили». Старшая, Иркина мама тетя Женя, брюнетка с карими глазами, Ирка на нее похожа. Алик – сын средней сестры Нюты, он на год моложе своей двоюродной сестры. У его мамы каштановые волосы и серые глаза. Когда Алик был маленький, он считал, что его мама самая красивая на свете. А теперь он считает, что самая красивая в мире женщина – это тетя Ира, младшая из сестер. Ирка и Алик называют ее по имени, потому что когда они были маленькие, она была еще школьницей, а вовсе не тетей. Это в честь нее, любимой младшей сестренки, тетя Женя назвала Ирку. У Ирины золотые волосы и голубые глаза, загорелая кожа, она высокая и худая, но бедра не узкие, грудь не маленькая. Тогда красивые женщины не выглядели, как манекены в витринах или плоскoтелые девушки с подиума с толстогубыми безликими лицами. На голове Ирины шляпа с яркой лентой. Она никогда не ленилась обрамлять свою красоту. Все было неслучайно: и ромашковый отвар, которым она полоскала свои светлые волосы, и цвет и фасон каждого платья, сарафана, даже домашнего халатика. «Ирина всегда в лучшем виде», – одобрительно говорила бабушка. Ирина врач, она живет в Ленинграде, тетя Женя с дядей Костей и Иркой в Москве, а Алик с мамой живут с бабушкой и дедушкой в Мелитополе. Летом, когда из Москвы приезжает Ирка, бабушка с ней и Аликом ездит на море.

Они снимали белую комнату в мазанке с земляным полом, холодившим босые ноги. По двору бегали цыплята и куры, клевавшие зерна и мелкие камешки, которые бабушка находила у них в желудке, когда разделывала их. У рыбаков на пляже покупали губастые бычки, а у хозяйки круглый черный хлеб, который она пекла два раза в неделю, и свежее масло – плоский желтый овал между двумя капустными листьями. За ним нужно было спускаться в таинственно-прохладный погреб. За двором – большой огород, где они могли сами, сказав хозяйке, сорвать кабачок, помидоры или огурцы, а позднее и свернуть голову то одному, то другому подсолнуху, которые все лето подставляли солнцу свои круглые плоские лица и к августу загорали до черноты. Вдоль края огорода – заросли паслёна с черными пресными ягодами, где Ирка с Аликом любили играть, прячась друг от друга. На пляже они помогали бабушке камнем вбивать в песок четыре палки, на которые натягивалась простыня. В первые дни бабушка время от времени загоняла их в тень, и они лежали, толкаясь и мешая друг другу читать. Алик передразнивал московский выговор Ирки, она смеялась над его украинским «г». «Дуже погано», – говорила она, произнося «г» как «х», или вдруг неожиданно вскрикивала у него над ухом «геть, хлопец!», и они безудержно хохотали. А потом они купались, пока один из них не начинал стучать зубами от холода. Тогда они бежали греться на горячем песке. В этом году с ними в Антиповке отдыхала Ирина с сыном. Ей было 28 лет, она разошлась с мужем, и приехала к родителям в отпуск. Коля был слишком мал, чтобы оставлять его на бабушку, и Ирина поехала с ними. И лето стало другим, особенным, а в памяти осталось единственным.

Еще одну комнату в хате снимала тетя Люся, учительница немецкого языка из Донецка, которая сразу преданно полюбила Ирину. Ирка говорит, что теть Люся – клуша, и что если бы Ирина не развелась, она бы с ней так не дружила. Тетя Люся очень озабочена добычей пропитания. Ведь и так все есть и все свежее – пахучее подсолнечное масло, персики с дерева, кабачки с огорода, молоко из-под коровы, яйца из-под курицы. И рыба свежая, а если надо – хозяин курицу для них зарежет. Один раз он в город уехал, и бабушка стала просить Ирину, чтоб та зарезала, а она – ни за что. «Ты же нейрохирург, людей режешь, а курицу не можешь?» – «Это не одно и то же». Тетя Люся часто ходит, а иногда и Ирину подбивает, то в одно, то в другое село по соседству – здесь яблоки купит дешевле, чем в Антиповке, там еще что-то. Возвращаясь, устало опускается на табурет, вздыхая: «Волка ноги кормят». А говорить не может без сю-сю: «Ребятки, ешьте щички со сметанкой, потом я вам яишенку сделаю. Хлебушек тепленький маслицем мажьте!» Ирка с Аликом незаметно ее передразнивали, Ирина же, когда замечала, сердилась на них. Гнев Ирины не тяжелый, дивное спокойствие не покидает ее, даже когда она чем-то недовольна. Наверное, поэтому она всегда добивается, чтобы ее не обсчитали в кассе, продали на вокзале дефицитный билет, не причесывали в парикмахерской непродезинфицированной расческой… Она вела себя так, как будто все вокруг работало без сбоев – и для нее все так и работало.

В первые же дни на пляже у Ирины появились три ухажера из Киева. Все трое наперебой старались рассмешить ее, играли с ней в карты, в шашки и в шахматы. Они были вежливы с бабушкой, шутили с Иркой, не замечали Алика, и по очереди строили для Коли замки из песка. Когда один из них, собравшись с игрушечным ведерком за водой, обнаружил в нем какашку – сообразительный Коля использовал его вместо горшка – он отнес ее к подножию глиняных скал подальше от пляжа, выбросил и сполоснул ведерко в море. Бабушка с Ириной, смеясь, благодарили его, а Алик смотрел с ненавистью: очки зарабатывает.

Двое друзей далеко заплывали с Ириной, третий, которого они звали Жоржем, плавал вдоль берега. Он был похож на ворона – черные волосы, черные очки, плавки, рубашка, нос по-вороньи заострен и смотрит вниз. Он почти не снимал темных очков. Когда же снимал, вместо маленьких черных стекол на лице появлялись большие черные глаза, почти такие же неподвижные, как стекла очков. Иногда Жорж монотонно, как будто собственные, читал стихи. «Бедны мы были, молоды, я понимаю. Питались жесткими, как щепка, пирожками. И если б я сказал тогда, что умираю, она до ада бы дошла, дошла до рая, чтоб душу друга вырвать жадными руками…» К нему это, очевидно, не относилось – он был не бедней других, пирожками жесткими не питался, хотя и был худой, как щепка. Алика злило – с какой стати кто-то должен доходить ради Жоржа до ада и до рая? Злило, что сам он не умел читать стихи. И не в стихах дело – его злило, что он не мог так откровенно смотреть на Ирину, как эти трое, и что они, понимая это, так обидно игнорировали его.

По вечерам Ирина уходила с троицей в кино. Вначале бабушка, глядя, как она собирается, говорила: «Надо всегда немного губ красить. Остальное необязательно». Потом перестала говорить, только губы поджимала, когда Ирина уходила. Алик не засыпал, пока она не возвращалась. Один раз уснул, не дождавшись, и проснулся, когда она пришла уже под утро. Два ухажера отсеялись, остался только худой Жорж, потом и он уехал в Киев. Первые дни после его отъезда Ирина часто задумывалась, разглаживая рукой песок, зачерпывая его в горсть и наблюдая, как он утекает между пальцами. Или бродила вдоль берега, и когда она возвращалась, Алик видел, как она качает головой и приподнимает бровь, словно с кем-то споря. Потом она повеселела, стала далеко заплывать одна и подолгу играла с сыном.

Как-то после обеда Алик и Ирка связали верхушки двух рядов паслена и ползали внутри, как по коридору, со шкетами. В конце была как будто пещера, где они жили, как первобытные люди. Они были мужем и женой, Ася их дочкой, а Коля волком, которого они приручали, чтобы превратить его в собаку. Сами они тоже были дикими, рыча, рвали на куски голову подсолнуха, изображавшего мясо дикого зверя, и, нанизав их на прутик, понарошку жарили мясо на вертеле над сложенным из камешков очагом. Алик заметил, что Ирка нарочно старалась лишний раз прикоснуться к нему плечом или голой ногой. Он вылез из пасленовой пещеры и побежал к хате, распахнул дверь в комнату и увидел моющуюся Ирину. Она стояла в корыте лицом к двери, держа над головой кувшин, и медленно поливала себя водой. Каждый день он видел ее на пляже в купальнике, но ни это, ни репродукции в художественных альбомах, ни занятия в изостудии не могли подготовить его к тому, что он почувствовал. Алик застыл в дверях, забыв, за чем бежал сюда. «Уходи!» – резко сказала Ирина. Он не вернулся в пещеру, хотя слышал, как Ирка звала его, а пошел в поле по другую сторону улицы.

Посреди поля была огромная скирда сена, потемневшего от времени. Несколько лет назад скошенное сено свезли сюда и сложили, заготовив на зиму на корм совхозному скоту. Но осенью скот частью забили, частью увезли, а разобрать сено жителям села на прокорм своей скотины не разрешили. А когда разрешили, оно уже ни на что не годилось. Так и осталась эта скирда стоять здесь, как памятник. Алик забрался наверх и сидел там, пока бабушка не позвала его ужинать. Ирка дулась на него за ужином, а Ирина вела себя так, как будто ничего не произошло, и он, успокоившись, пнул Ирку под столом ногой в знак примирения, и вскоре они опять привычно пикировались.

Еще когда Жорж показал им открытку с фотографией американской киноартистки Риты Хейуорт, Алик заметил, что Ирина похожа на нее, только лучше. Да и как можно сравнивать: Хейуорт – секс-бомба, ее портрет американцы нарисовали на атомной бомбе. Иринин портрет невозможно было бы нарисовать на бомбе. Алик несколько раз пытался рисовать ее карандашом на ватмане в альбоме, который привез с собой, но изображение получалось похожим на мертвую безглазую гипсовую голову, которые они столько раз рисовали в изостудии. Он был в отчаянии. Как передать Иринину красоту? Ведь в жизни она была такой до головокружения живой! Когда он смотрел на Ирину, ему хотелось читать стихи, как Жорж. Но стихов он тогда не знал. Много позже он читал Ремарка, «Три товарища» и «Жизнь взаймы», и героини казались ему похожими на Ирину, красивыми и обреченными. Но это уже потом, а тогда Ирина вовсе не казалась ему обреченной, да и кому бы это могло прийти в голову?

Тетя Люся с Асей вскоре уехали, а Ирину потянуло на дальние прогулки, чему Ирка с Аликом были несказанно рады – одних, без Ирины, бабушка бы их не отпустила. Солнце уже не могло сжечь их покрытую стойким загаром кожу, и они уходили в купальниках далеко от пляжа. Колю, когда он уставал, несли по очереди, Ирина и Ирка на руках, а Алик – на плечах. Один раз они ходили на лиман, где люди, намазавшись с ног до головы черной целебной грязью, стояли у берега, растопырив руки. Ирка с Аликом, а глядя на них и Коля, тоже начали мазаться жирной тяжелой грязью, но Ирина велела им смыть ее с себя. В другой раз они свернули в сторону от моря и попали на бахчу. Шли по теплой пыльной дороге среди поля, до самого горизонта покрытого созревающими арбузами. Они сорвали два арбуза, разбили их и, сев у дороги, выедали из осколков красную мякоть, плюясь косточками и обливаясь соком. Сока было столько, что они помыли им пыльные руки и ноги. Коля стал лизать свои сладкие руки. «Лизни!» – протянул руку Ирке. Она лизнула его руку, потом сладкую ногу, сделав вид, что хочет укусить. Коля с хохотом вырвался. Алик с Иркой стали гоняться друг за другом, пытаясь лизнуть. Алик упал рядом с Ириной и, осмелев от дурашливой возни, лизнул ее ногу. «Перестань», – спокойно сказала Ирина, чуть сведя брови. Он испугался, что она рассердится. В разгар пира подошел сторож бахчи, но не ругал их, а помог выбрать еще один арбуз, самый спелый. Они принесли его с собой и ели с теплым свежим хлебом, сидя за столом в тени. «Волка ноги кормят», – вздохнул Алик, и все засмеялись.

Когда они вернулись в Мелитополь, Ирина с Колей уехали в Ленинград, а Ирка осталась до конца лета. Они с Аликом играли в волейбол на заброшенном кладбище за домами. Памятников там не было, только угадывались очертания могил, и хотя они старались держаться как ни в чем не бывало, было не по себе. Мама разрешала Алику уходить далеко, и он водил Ирку на скифский курган, на Молочную речку. Обратно шли по бесконечному заброшенному еврейскому кладбищу с обветшалыми надгробными плитами. Ирка натерла волдырь на подошве своими новыми синими туфлями, и хромала, вздыхая и ноя, что раздражало Алика. Вообще они стали часто ссориться. Он пытался ее рисовать, но получалось плохо. Он смотрел на Иркино лицо в черных кудрях, а видел золотую голову Ирины. Алик нарисовал акварель – спелые подсолнухи, а среди них – лицо Ирины. Ему понравилось, как получилось, но он никому не показал. Потом приехала тетя Женя и увезла дочь в Москву. Лето кончилось.

А зимой пришла страшная весть. В тот день Ирина не пошла на работу, у нее была температура, и соседка отвела Колю в садик. Вечером привела его домой, но Ирина дверь не открыла. Когда взломали дверь, нашли ее в ванной. По-видимому, она принимала душ и, от слабости потеряв сознание, упала в ванне и ударилась головой об кран. Мама и дедушка поехали на похороны, бабушку уговорили не ехать, и она осталась дома с Аликом. К ним приходила бабушкина сестра, чтобы не оставлять ее одну, а Алик после школы убегал из дома на старое кладбище и плакал, сидя между холмиками, похожими на миниатюрные курганы, или бродил среди одичавших за долгие годы зарослей, глядя, как малиновая полоска на западе все сжималась, и над ней в еще не стемневшем небе были в беспорядке разбросаны черные облака, как обрывки сожженных писем. Ночью он вытаскивал акварель со светлым в золоте волос лицом Ирины среди черных в желтом ореоле подсолнухов и, светя фонариком, смотрел на нее. Он вспоминал ее идущей вдоль берега, выходящей из моря, и как она ела арбуз, сидя у пыльной дороги, и как стояла, закинув руки с кувшином над головой. Вот так, наверно, стояла она под душем, а потом ее не стало.

Дедушка с мамой вернулись из Ленинграда и привезли с собой Колю. Его присутствие помогало всем справиться с горем, но Алик ловил себя на том, что теперь, когда Ирины нет, ему бывало грустно смотреть на брата, и почему-то возникало чувство вины. Через несколько дней, когда все сидели в столовой, мама принесла и стала показывать фотографии с похорон. Алика как ударили, он выскочил из комнаты. «Алик, посмотри, ты же любил тетю Иру», – окликнула мама. Но он пулей выскочил из дома, как будто боялся, что его остановят, и убежал на кладбище. Как они не понимают – он не хочет, не может видеть ее мертвой. Для него она всегда будет живой, такой, как в то лето. «Любил». Он и сейчас ее любит!

Весной, когда в изостудии они начали писать маслом, у него проснулось желание попытаться пересказать на холсте впечатления прошлого лета, его наполненный солнцем, запахом рыбы и детскими голосами воздух, песчано-желтую, буро-красную и пыльно-серую землю, белизну жилищ, синеву моря. И в этом обрамлении вечной жизни – прелесть молодой женщины, воплощавшей эту жизнь. Алик оборудовал себе студию на чердаке дома и работал часами. Белая хата и куры, мчащиеся к летней кухне, черный хлеб, желтое масло между зелеными листьями и арбуз на выцветшей клеенке, низкий паслён и высокие подсолнухи, нелепая бурая скирда на блеклом поле, которую закат окрашивал в цвет глинистых береговых обрывов, черные кресты фигур на лимане, Ирина – с Колей на руках, с куском арбуза и бороздками сока на покрытом пылью теле, в корыте с кувшином над головой. Он уезжал с этюдником к Каменной могиле и писал, стараясь передать красками и движениями кисти древнюю энергию тех мест. Когда летом приехала Ирка, он первым делом повел ее на чердак и показал свои работы, и она молча смотрела, а потом заплакала.

Этим летом на море их отношения изменились. Ирка превращалась в девушку, у Алика начинал ломаться голос. Они бы уже не стали ползать в зарослях паслёна, да и шкетов не было: Колю, сына обожаемой, горько оплакиваемой подруги, взяла на лето тетя Люся и вместе с Асей увезла в Крым. Алик рисовал и писал маслом, оба много читали, плавали и ходили гулять вдвоем, избегая прошлогодних мест, где они были вместе с Ириной. О ней не говорили, но она незримо присутствовала в их отношениях. В то лето они стали друзьями, а не просто братом и сестрой, и дружба осталась, даже когда Ирка перестала приезжать на все лето.

Алик поступил в художественное училище, потом в институт. Пока учился и после окончания много работал на реставрации храмов, что привело его к Богу. Каждый образ, которому он возвращал жизнь, преисполнялся значения, проникал глубоко в душу, помогал в постижении того, с чем он раньше не мог примириться, чего не мог объяснить. Этой осенью он решился наконец приехать на Иринину могилу, единственное место на земле, навестив которое, можно сказать, что побывал у нее. Это посещение принесло освобождение от боли, горечи, чувства вины, и теперь то далекое-далекое лето, которое разбудило жившего в нем художника, отзывалось лишь радостью и благодарностью в его душе.

2009 г.

Рассказ опубликован в журнале «Чайка», номер 1(180), 2011 г., Балтимор, США


[1] Море синее. Комната белая (нем).

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Татьяна Янковская

Татьяна Янковская окончила химический факультет Ленинградского государственного университета, работала и училась в аспирантуре во ВНИИСКе. С 1981 года живёт в США, работала в университетах и частных фирмах, 12 лет заведовала лабораторией в корпорации Honeywell. Литературной деятельностью занимается с 1990 года. Проза и эссеистика публиковались в ведущих периодических изданиях, в т.ч. в «Литературной газете», журналах «Нева» (Россия), «Слово\Word», «Вестник», «Чайка», «Панорама» (США), парижский «Континент», «Время искать» (Израиль), в сетевых изданиях «Гостиная», «Folio Verso», bards.ru и др., в альманахах. Две публикации в журнале «Нева» были отмечены в хит-парадах толстых журналов (критик Сергей Беляков). Лауреат фестиваля «Славянские традиции» и нескольких международных литературных конкурсов. Книга прозы «M&M. Роман в историях» в 2009 г. была номинирована на премии «Русский букер», «НОС» и «Русская премия», а «Детство и отрочество в Гиперборейске, или В поисках утраченного пространства и времени» вошла в длинный список премии «Ясная Поляна-2013». Печаталась на английском языке в газете The Riverdale Press, рассказы переводились на английский и французский языки. В 1990-е годы в Олбани (штат Нью-Йорк) организовывала выступления российских писателей, поэтов, актеров, бардов. В 2003 г. опубликовала сборник поэзии барда Кати Яровой (1957-1992), продюсер собрания ее песен на трех дисках. Член Общества русских литераторов Америки ОРЛИТА и Клуба писателей Нью-Йорка.

4 Responses to “ТАТЬЯНА ЯНКОВСКАЯ ● В ТО ДАЛЕКОЕ-ДАЛЕКОЕ ЛЕТО ● ПРОЗА”

  1. avatar Саша Долинов says:

    Мне понравился рассказ. Как мне кажется, он о том, что, покидая своё детсиво и переходя в другую стадию – стадию взрослости, мы неизбежно теряем что-то, что остаётся в наших воспоминаниях, что мы называем ностальгией.В данном случае это ностальгия по нашему беззаботному детству, когда было так здорово. А мы всё хотели скорее повзрослеть, чтобы нас пропускали в кино для взрослых, чтобы к нам относились серьёзно девочки, что постарше. И чем больше мы отдаляемся от нашего детства, тем больше мы грустим, вспоминая о нём.
    Своим рассказом ты сумела вызвать во мне эти грустные и светлые чувства. Ушедшая Ирина навсегда останется частью наших воспоминаний. Я уже успел полюбить её, но ты не пощадила ни её, ни меняё И это правильно, потому что тут не должно быть сентимента. Детство уходит, и, уходя, уносит не только воспоминания о вещах неодушевлённых, но иногда и о людях, котрые были нам не безразличны, но даже дороги. До свидания, детство.

  2. Саша, большое спасибо за твой замечательный отзыв, за то, что полюбил мою героиню и вспомнил СВОЁ детство.

  3. avatar Наталья Мизури says:

    Этот рассказ – совсем новая для меня, иная грань Вашего, Танечка, дарования. Самая его высокая нота – щемящая эмоция проживания трагических аспектов Бытия. Опыт, через который неизбежно проходит всякая душа.
    Не менее бурно сотрясает юное существо героя прикосновение к того же Бытия радостям. А высота накала ощущений, особые пронзительность и острота обусловлены тем, что изображенные события – первые чувственные опыты пробудившейся души Художника.
    И финал как осознание их – боли и радости – нерасторжимости, составляющей цельность живописного полотна Живой Жизни.
    Спасибо, Таня. Очень интересно.

Оставьте комментарий