МАРИНА ГЕНЧИКМАХЕР ● ВЫХОДНОЙ ● СТИХИ

МАРИНА ГЕНЧИКМАХЕР

Над пестрой сумятицей наших беспечных домишек
Пришедшее лето сменяет ушедшее лето.
Тут смеха излишек. Тут шума и света излишек.
Как будто бывает излишек веселья и света.
Индейская кровь перемешана с кровью испанцев,
И юные женщины в танцах не ведают меры.
Их лица смуглы и покрыты горячим румянцем.
Их души просты, а в сердцах имена кабальеро.
Художник! Беги за холстом, за мольбертом, за рамой!
Как скоро пресытившись танцами, страстью и солнцем
Кармен превратится в крикливую грузную даму,
А это мгновенье назад ни за что не вернется…

ПЕТУХ

Вдруг заорал над крышами петух…
Наш сонный городок уныл и глух:
Лишь старики, старухи и собаки,
И проблесками жизни детвора.
Откуда он? С какого он двора,
Упрямый, голосистый забияка?
С какой ограды он сметает влагу
Своим хвостом, чтобы вопить с утра?
И чем его, бесстыжего, уймешь?
Недаром точит синеватый нож
Безумный повар – сумрачный калека!
Недолго нам, приятель, кукарекать.
Но разве лучше блеять или мэкать,
Скрывая дрожь…
А день-то как хорош!
Тут крыльями забьешь, взлетишь на стреху,
Шабаш провозглашая шабашу,
Где нечисть входит в раж и водит шашни,
И с дерзостью петушьеe-бесшабашной
Пророчить: мрак исчезнет без следа!
А синева прозрачна и бездонна.
Да мимоходом клюнуть в лоб Дадона:
Не расслабляйся, я еще дышу!
И пусть дурак в отчаяньи ярится –
Такой обычай этой дерзкой птицы:
Будильником, нe знающим стыда,
Будить нас: с добрым утром, господа!

* * *

По колено, по пояс в кипящую пену прибоя.
И глазами, слезами туда, где двоится, дробится
Это странное чудо, возникшее перед толпою,
Озаряя восторгом угрюмые косные лица.
Позабыли торговки о полных товаром кошелках.
Позабыли мужчины о том, что их завтраки стынут.
А всего-то недолга- скроить из шуршащего шелка
То, что принято шить из привычной для всех парусины.
А всего-то недолга- воздать по нечаянной вере!
Чудо- это не сложно, спросите любых чудотворцев.
Да, конечно же, проще,- засовы на души и двери.
Так и сплетен поменьше…Но им почему-то неймется.
Почему-то неймется. А, значит, оно повторится!
Да в каком же столетьи родиться, чтоб стало судьбою:
Этот праздничный шелк, алым светом скользнувший по лицам,
Бесконечный восторг и горчащая пена прибоя.

 

ТАМ БЫЛА БРИГАНТИНА

В. Белозерскому

Там была бригантина,
Мы с тобою об этом читали…
Проступает картина
Из почти что забытых деталей,
Из фантазий подростка,
Насыщающих праздничной синью
Плоскость книжных набросков
И невнятицу путаных линий,
Где как вымпелы гордо
Рядом с реями реяли чайки,
И скрипели ботфорты
По цветной отшлифованной гальке,
И чем круче маршрут,
Тем герои богаче судьбою…
Только сорок минут
Отделяют меня от прибоя.
Но как вечность длиной
Эти несколько десятилетий
Между мною и мной,
Между тем океаном и этим…

 

А МОЖЕТ БЫТЬ К СЧАСТЬЮ

1
То назад по белой пене, то вперед…
До чего же нынче волны хороши!
Эта птица беспокойная снует,
Как пернатое подобие души.
Но пернатому подобью не до нас,
Для нее мы просто пара дурачков.
Проницательно холодный птичий глаз
Равнодушен и нацелен на рачков.
Зарываются в кипящие пески
Студенистые прозрачные тела,
Ну а мы не углядим в песке ни зги:
Вот такие невеселые дела!
Это мы готовы вечность напролет
Рыться в рифмах то хороших, то плохих,
То назад нестись по жизни, то вперед
Лишь за проблеском надежды на стихи…
Но стихии нашей птице лишь среда,
А закон своей среды поди, нарушь!
И креветка ей не жертва, а еда,
И стихи почти немыслимая чушь.
То назад по белой пене, то вперед
Без оглядки на бессмертье и тоску…
А поэты… Их и черт не разберет,
Что их носит по намокшему песку…

2

Позабудь обо всем, что томит твою душу и жжет,
Хватит нянчить пристрастие к страсти – ведь в этом увечность!
Пей лекарство пространства, глотай освежающий йод,
Всеми порами впитывай мерно шумящую вечность…
Наблюдай, как бегут от волны и бегут за волной
Длинноклювые птицы, клочки голенастого пуха,
Постарайся расслышать дыхание жизни иной,
Вытесняя смятение духа смирением духа…
Оберни подсознанье мерцающе-зыбкой фольгой,
По которой скользили глаза и суда твоих предков,
И нахлынет на время особый высокий покой,
И накроет тебя, как прибой накрывает креветку…
Но занозой останется странная, смутная боль,
Та, что будет саднить и на фоне бессмертных пейзажей.
Это было с тобой, это есть и пребудет с тобой,
Перед этим бессильна микстура пустынного пляжа…

3

Сред касаясь воздушной и водной,
Скользит этот парус.
Изменилась эпоха: вчера на сегодня,
Маршруты и статус.
И, как знак перемен,
(Ведь ушли капитаны под парусом рваным),
Рыжий ражий яхтсмен
Достает бутерброд, шелестя целлофаном.
Он мурлыкает в такт модным клипам,
Ворчит телевизор…
Да, не гордый фрегат и не клипер,
Но парус, как вызов:
Невесомый лоскутик,
Как крылышко чайки задорной,
Им по-прежнему крутят
Течение, ветер и волны.
Он, влекомый судьбою,
Мерцает то дальше, то ближе.
И мечтатель у кромки прибоя
Остался таким же.
И, как клинопись птиц на песке,
На листке на бумажном
Старый код о любви и тоске…
Остальное не важно…

4

Я пытаюсь настроить себя на писанье стихов,
На волну и на птицу, которая ищет креветок.
Узкий, остроотточенный клюв так безжалостно меток,
Что невольно жалеешь попавшихся мокрых рачков…
Я пытаюсь под рифмой собрать и шуршащие ритмы.
И мерцающий блеск бесконечно-текущей фольги…
А стихия живет по известным лишь ей алгоритмам,
Не желая звучать резонансом к размеру строки.
Эта белая пена – как груда изысканных кружев,
Я детали сбиваю в картину, мазок за мазком:
Пирс, надутые чайки, фигура заснувшего мужа
И смешная девчонка с пластмассовым синим совком.
Как она своевольна, дочурка моя, и капризна:
Что захочет, то будет, кричи на нее, не кричи…
Ей стихи не нужны – ей достаточно собственной жизни:
Солнце, чайки, песок – для того, чтоб лепить куличи…
Вот внезапно над нею взлетает фонтан из песка,
Я едва успеваю ее ухватить за запястье…
И, как сотни песчинок, рассыпалась к черту строка,
И стихи, к сожаленью, забыты… А может и к счастью…

 

МНЕ ЕЕ ПОДАРИЛИ

Дочурке Иточке

Мне ее подарили. Во сне ль, наяву
Я лишь этой капризной пичугой живу,
Не гадая о власти и силе
Тех, что радость мою подарили,
Эту нежность, которой живу!
Невесомы по-птичьи ее позвонки,
Серебристы напевы, движенья легки,
А в гнезде ее – вечное лето:
Переливы лазурного света
И прозрачные тени легки.
Но в моих бестолковых, дрожащих руках
Вечно рвется лазурь, а узор впопыхах
Золотые ломает иголки,
И стежки, будто всхлипы, недолги,
И неровны, как жизнь впопыхах.
А она все щебечет, подобно чижу,
Я молиться боюсь, я почти не дышу,
Ибо каждое слово некстати
На пороге живой благодати –
Я отныне лишь счастьем дышу.
Остается собой заслонить сквозняки
И окно, за которым не видно ни зги.
Не узнала бы чуткая птаха
То, что свет ее соткан из страха,
А в окошко не видно ни зги…

* * *
Все гуще душный мрак в крупицах звёздной дрожи,
Всё тише гул машин, всё громче звон сверчка…
Ему молчать невмочь. Он не звенеть не может,
Как Моцарту невмочь без скрипки и смычка.

Он обречён звенеть с потёмок до упаду,
Своим же звоном сыт, своим же звоном пьян.
На севере сверчок, на юге он цикада,
На взгляд незнатока – огромный таракан.

Ни облик, ни талант, ни век не выбирают,
На ощупь день за днём, за звуком звук – на слух
Один всю жизнь звенит, другой всю жизнь играет,
А третий то бранит, то хвалит первых двух.
Но в этот поздний час бессонных озарений,
Когда творец всего с творением на “Ты”
Они во всём равны – и графоман и гений:
И жарким током чувств, и бредом высоты.

Мешаются слова, неровно сердце бьётся
С вселенной в резонанс, а может невпопад…
В открытое окно волной скрипичной – Моцарт,
А Моцарту в ответ – бессмертный хор цикад.

МАРИНА ГЕНЧИКМАХЕР

Над пестрой сумятицей наших беспечных домишек
Пришедшее лето сменяет ушедшее лето.
Тут смеха излишек. Тут шума и света излишек.
Как будто бывает излишек веселья и света.
Индейская кровь перемешана с кровью испанцев,
И юные женщины в танцах не ведают меры.
Их лица смуглы и покрыты горячим румянцем.
Их души просты, а в сердцах имена кабальеро.
Художник! Беги за холстом, за мольбертом, за рамой!
Как скоро пресытившись танцами, страстью и солнцем
Кармен превратится в крикливую грузную даму,
А это мгновенье назад ни за что не вернется…

ПЕТУХ

Вдруг заорал над крышами петух…
Наш сонный городок уныл и глух:
Лишь старики, старухи и собаки,
И проблесками жизни детвора.
Откуда он? С какого он двора,
Упрямый, голосистый забияка?
С какой ограды он сметает влагу
Своим хвостом, чтобы вопить с утра?
И чем его, бесстыжего, уймешь?
Недаром точит синеватый нож
Безумный повар – сумрачный калека!
Недолго нам, приятель, кукарекать.
Но разве лучше блеять или мэкать,
Скрывая дрожь…
А день-то как хорош!
Тут крыльями забьешь, взлетишь на стреху,
Шабаш провозглашая шабашу,
Где нечисть входит в раж и водит шашни,
И с дерзостью петушьеe-бесшабашной
Пророчить: мрак исчезнет без следа!
А синева прозрачна и бездонна.
Да мимоходом клюнуть в лоб Дадона:
Не расслабляйся, я еще дышу!
И пусть дурак в отчаяньи ярится –
Такой обычай этой дерзкой птицы:
Будильником, нe знающим стыда,
Будить нас: с добрым утром, господа!

* * *

По колено, по пояс в кипящую пену прибоя.
И глазами, слезами туда, где двоится, дробится
Это странное чудо, возникшее перед толпою,
Озаряя восторгом угрюмые косные лица.
Позабыли торговки о полных товаром кошелках.
Позабыли мужчины о том, что их завтраки стынут.
А всего-то недолга- скроить из шуршащего шелка
То, что принято шить из привычной для всех парусины.
А всего-то недолга- воздать по нечаянной вере!
Чудо- это не сложно, спросите любых чудотворцев.
Да, конечно же, проще,- засовы на души и двери.
Так и сплетен поменьше…Но им почему-то неймется.
Почему-то неймется. А, значит, оно повторится!
Да в каком же столетьи родиться, чтоб стало судьбою:
Этот праздничный шелк, алым светом скользнувший по лицам,
Бесконечный восторг и горчащая пена прибоя.

 

ТАМ БЫЛА БРИГАНТИНА

В. Белозерскому

Там была бригантина,
Мы с тобою об этом читали…
Проступает картина
Из почти что забытых деталей,
Из фантазий подростка,
Насыщающих праздничной синью
Плоскость книжных набросков
И невнятицу путаных линий,
Где как вымпелы гордо
Рядом с реями реяли чайки,
И скрипели ботфорты
По цветной отшлифованной гальке,
И чем круче маршрут,
Тем герои богаче судьбою…
Только сорок минут
Отделяют меня от прибоя.
Но как вечность длиной
Эти несколько десятилетий
Между мною и мной,
Между тем океаном и этим…

 

А МОЖЕТ БЫТЬ К СЧАСТЬЮ

1
То назад по белой пене, то вперед…
До чего же нынче волны хороши!
Эта птица беспокойная снует,
Как пернатое подобие души.
Но пернатому подобью не до нас,
Для нее мы просто пара дурачков.
Проницательно холодный птичий глаз
Равнодушен и нацелен на рачков.
Зарываются в кипящие пески
Студенистые прозрачные тела,
Ну а мы не углядим в песке ни зги:
Вот такие невеселые дела!
Это мы готовы вечность напролет
Рыться в рифмах то хороших, то плохих,
То назад нестись по жизни, то вперед
Лишь за проблеском надежды на стихи…
Но стихии нашей птице лишь среда,
А закон своей среды поди, нарушь!
И креветка ей не жертва, а еда,
И стихи почти немыслимая чушь.
То назад по белой пене, то вперед
Без оглядки на бессмертье и тоску…
А поэты… Их и черт не разберет,
Что их носит по намокшему песку…

2

Позабудь обо всем, что томит твою душу и жжет,
Хватит нянчить пристрастие к страсти – ведь в этом увечность!
Пей лекарство пространства, глотай освежающий йод,
Всеми порами впитывай мерно шумящую вечность…
Наблюдай, как бегут от волны и бегут за волной
Длинноклювые птицы, клочки голенастого пуха,
Постарайся расслышать дыхание жизни иной,
Вытесняя смятение духа смирением духа…
Оберни подсознанье мерцающе-зыбкой фольгой,
По которой скользили глаза и суда твоих предков,
И нахлынет на время особый высокий покой,
И накроет тебя, как прибой накрывает креветку…
Но занозой останется странная, смутная боль,
Та, что будет саднить и на фоне бессмертных пейзажей.
Это было с тобой, это есть и пребудет с тобой,
Перед этим бессильна микстура пустынного пляжа…

3

Сред касаясь воздушной и водной,
Скользит этот парус.
Изменилась эпоха: вчера на сегодня,
Маршруты и статус.
И, как знак перемен,
(Ведь ушли капитаны под парусом рваным),
Рыжий ражий яхтсмен
Достает бутерброд, шелестя целлофаном.
Он мурлыкает в такт модным клипам,
Ворчит телевизор…
Да, не гордый фрегат и не клипер,
Но парус, как вызов:
Невесомый лоскутик,
Как крылышко чайки задорной,
Им по-прежнему крутят
Течение, ветер и волны.
Он, влекомый судьбою,
Мерцает то дальше, то ближе.
И мечтатель у кромки прибоя
Остался таким же.
И, как клинопись птиц на песке,
На листке на бумажном
Старый код о любви и тоске…
Остальное не важно…

4

Я пытаюсь настроить себя на писанье стихов,
На волну и на птицу, которая ищет креветок.
Узкий, остроотточенный клюв так безжалостно меток,
Что невольно жалеешь попавшихся мокрых рачков…
Я пытаюсь под рифмой собрать и шуршащие ритмы.
И мерцающий блеск бесконечно-текущей фольги…
А стихия живет по известным лишь ей алгоритмам,
Не желая звучать резонансом к размеру строки.
Эта белая пена – как груда изысканных кружев,
Я детали сбиваю в картину, мазок за мазком:
Пирс, надутые чайки, фигура заснувшего мужа
И смешная девчонка с пластмассовым синим совком.
Как она своевольна, дочурка моя, и капризна:
Что захочет, то будет, кричи на нее, не кричи…
Ей стихи не нужны – ей достаточно собственной жизни:
Солнце, чайки, песок – для того, чтоб лепить куличи…
Вот внезапно над нею взлетает фонтан из песка,
Я едва успеваю ее ухватить за запястье…
И, как сотни песчинок, рассыпалась к черту строка,
И стихи, к сожаленью, забыты… А может и к счастью…

 

МНЕ ЕЕ ПОДАРИЛИ

Дочурке Иточке

Мне ее подарили. Во сне ль, наяву
Я лишь этой капризной пичугой живу,
Не гадая о власти и силе
Тех, что радость мою подарили,
Эту нежность, которой живу!
Невесомы по-птичьи ее позвонки,
Серебристы напевы, движенья легки,
А в гнезде ее – вечное лето:
Переливы лазурного света
И прозрачные тени легки.
Но в моих бестолковых, дрожащих руках
Вечно рвется лазурь, а узор впопыхах
Золотые ломает иголки,
И стежки, будто всхлипы, недолги,
И неровны, как жизнь впопыхах.
А она все щебечет, подобно чижу,
Я молиться боюсь, я почти не дышу,
Ибо каждое слово некстати
На пороге живой благодати –
Я отныне лишь счастьем дышу.
Остается собой заслонить сквозняки
И окно, за которым не видно ни зги.
Не узнала бы чуткая птаха
То, что свет ее соткан из страха,
А в окошко не видно ни зги…

* * *
Все гуще душный мрак в крупицах звёздной дрожи,
Всё тише гул машин, всё громче звон сверчка…
Ему молчать невмочь. Он не звенеть не может,
Как Моцарту невмочь без скрипки и смычка.

Он обречён звенеть с потёмок до упаду,
Своим же звоном сыт, своим же звоном пьян.
На севере сверчок, на юге он цикада,
На взгляд незнатока – огромный таракан.

Ни облик, ни талант, ни век не выбирают,
На ощупь день за днём, за звуком звук – на слух
Один всю жизнь звенит, другой всю жизнь играет,
А третий то бранит, то хвалит первых двух.
Но в этот поздний час бессонных озарений,
Когда творец всего с творением на “Ты”
Они во всём равны – и графоман и гений:
И жарким током чувств, и бредом высоты.

Мешаются слова, неровно сердце бьётся
С вселенной в резонанс, а может невпопад…
В открытое окно волной скрипичной – Моцарт,
А Моцарту в ответ – бессмертный хор цикад.