ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ ● ТВОИ ЧЕРТЫ ● СТИХИ

ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВОт такого заката голуби сходили с ума,
уматывая – кто повыше, в слоистую вату его,
кто на карнизы и в слуховые окна, где тьма
была спокойнее этих тонов; и назвать волшебством

всё это было возможно, но более – магией; ей
только подвластно такое влияние на живое:
на птаху, собаку, прохожего; над соборами и далью полей
свисали цветные полосы и закат был, как ножевое

 

ранение из-за угла, и небо словно текло; и пекло
его сухожилья и мышцы, а меж домов, и рощ, и
над пустотой жнивья, – охлаждающий, как ночное стекло,
вился ветерок, торопя этот вечер; и дышалось проще.

Я вообще не раз не замечал закатов, глядя куда
угодно: вокруг, в себя, в никуда, в абсолютно чужое лицо
или мимо него, под ногами могла проскользнуть слюда
асфальта, литься смальта грязи, а жизнь казаться концом

всего или началом; а нынче как-то особенно проняло;
ощущение, точно нечто лопнуло и стряслось в глазах;
может, такое надо бы запоминать – день и число,
но память возьмёт у зрения, как у сердца берёт слеза.

И весь тот длинный вечер, и всю невозможную ночь
я боялся потери тебя в себе и себя в тебе, и
закат так и остался во мне, и было не превозмочь
тревоги, и листвы ещё не было, только почки, побеги…

Береги себя для грядущей судьбы, как жизнь самоё
себя умеет хранить, как ухо – понимать тишину.
Тот закат точно орал на всё небо, но когда поёт
тишина, это дороже мне, словно радость в печаль обернул.

***
Мир останется миром, горе горем, звезда звездой.
Я сам себе в тягость, и никакого нет
прозвания мне, как камню, лежащему под водой
какое-то бессмысленное количество лет.

Нет и прощения мне, а как я хотел бы его –
сверху и от тебя, ведь просить не запрещено,
но не будет возврата к радости и твоего
взгляда ко мне навстречу, так что – лучше на дно.

Там, в водорослях тоски, как в рваных простынях лежать,
и соль моя давно с морской смешалась, и ты,
видать, не нырнёшь поднять; вот и нет ни раздора, ни дележа
прав на эту жизнь, есть только первое правило пустоты.

Я мало знаю о Вечном, родная моя, и меньше всего –
о том, как туда проникнуть, и если окажется, что не рай, а ад, –
переживу и это, кивнув… давай назовём это головой,
ведь прощенья-то нет всё равно, нам пора, а ты возвращайся назад,

как Эвридика; из меня, впрочем, был не очень звонкий Орфей
для тебя,  и лира не та, и тональность, иного же мне не спеть
теперь, одне выйдут бульбы печальны… Вечереет, в небольшом кафе
ты с кем-то беседуешь, и вас не слыхать в говорливой толпе

за столиками, – лишь малую толику мой музыкальный слух
уловить способен, а тщится более, но слишком плотна вода…
И что мне теперь эти речи тех незнакомцев счастливых двух?
И доносит сюда ко мне: «Нет-нет-нет» – «Да-да-да». И это уже навсегда.

***
Утренняя сойка скрипит, словно калитка
в неразъятый сад, где полно жуков и сирени;
отдалённый звук авто выползает, как улитка,
столько тишины вокруг и не слыхать милицейской сирены.

Ногой, нагая, поутру ты откидываешь одеяло,
ласковая и ленивая; в чашке холодный чай –
это видимо я для тебя; и потолок, как опахало,
и неслучайна сойка утренняя, о своём бормоча.

Бывало, к морю пойдёшь, яхты мерцают вдали,
рука в руке и от любви тяжелеют сердца, –
что хочется остановиться, не расплескав; корабли
баритонами откликаются, говоря меж собой без конца.

Родная, всё, чего я в этой жизни не смог
тебе отдать или сделать, – то вернётся трикраты…
Снег мимо зрачка летит вдоль и поперёк,
и дерева стоят, как оловянные солдаты.

Чайка, а чайка над морем, – не кричи ты так,
улетай, глядя на наш мир со своей высоты…
По ночам луна, и у древесных котов кавардак;
и если долго смотреть в небеса – и там твои черты.

ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВОт такого заката голуби сходили с ума,
уматывая – кто повыше, в слоистую вату его,
кто на карнизы и в слуховые окна, где тьма
была спокойнее этих тонов; и назвать волшебством

всё это было возможно, но более – магией; ей
только подвластно такое влияние на живое:
на птаху, собаку, прохожего; над соборами и далью полей
свисали цветные полосы и закат был, как ножевое

 

ранение из-за угла, и небо словно текло; и пекло
его сухожилья и мышцы, а меж домов, и рощ, и
над пустотой жнивья, – охлаждающий, как ночное стекло,
вился ветерок, торопя этот вечер; и дышалось проще.

Я вообще не раз не замечал закатов, глядя куда
угодно: вокруг, в себя, в никуда, в абсолютно чужое лицо
или мимо него, под ногами могла проскользнуть слюда
асфальта, литься смальта грязи, а жизнь казаться концом

всего или началом; а нынче как-то особенно проняло;
ощущение, точно нечто лопнуло и стряслось в глазах;
может, такое надо бы запоминать – день и число,
но память возьмёт у зрения, как у сердца берёт слеза.

И весь тот длинный вечер, и всю невозможную ночь
я боялся потери тебя в себе и себя в тебе, и
закат так и остался во мне, и было не превозмочь
тревоги, и листвы ещё не было, только почки, побеги…

Береги себя для грядущей судьбы, как жизнь самоё
себя умеет хранить, как ухо – понимать тишину.
Тот закат точно орал на всё небо, но когда поёт
тишина, это дороже мне, словно радость в печаль обернул.

***
Мир останется миром, горе горем, звезда звездой.
Я сам себе в тягость, и никакого нет
прозвания мне, как камню, лежащему под водой
какое-то бессмысленное количество лет.

Нет и прощения мне, а как я хотел бы его –
сверху и от тебя, ведь просить не запрещено,
но не будет возврата к радости и твоего
взгляда ко мне навстречу, так что – лучше на дно.

Там, в водорослях тоски, как в рваных простынях лежать,
и соль моя давно с морской смешалась, и ты,
видать, не нырнёшь поднять; вот и нет ни раздора, ни дележа
прав на эту жизнь, есть только первое правило пустоты.

Я мало знаю о Вечном, родная моя, и меньше всего –
о том, как туда проникнуть, и если окажется, что не рай, а ад, –
переживу и это, кивнув… давай назовём это головой,
ведь прощенья-то нет всё равно, нам пора, а ты возвращайся назад,

как Эвридика; из меня, впрочем, был не очень звонкий Орфей
для тебя,  и лира не та, и тональность, иного же мне не спеть
теперь, одне выйдут бульбы печальны… Вечереет, в небольшом кафе
ты с кем-то беседуешь, и вас не слыхать в говорливой толпе

за столиками, – лишь малую толику мой музыкальный слух
уловить способен, а тщится более, но слишком плотна вода…
И что мне теперь эти речи тех незнакомцев счастливых двух?
И доносит сюда ко мне: «Нет-нет-нет» – «Да-да-да». И это уже навсегда.

***
Утренняя сойка скрипит, словно калитка
в неразъятый сад, где полно жуков и сирени;
отдалённый звук авто выползает, как улитка,
столько тишины вокруг и не слыхать милицейской сирены.

Ногой, нагая, поутру ты откидываешь одеяло,
ласковая и ленивая; в чашке холодный чай –
это видимо я для тебя; и потолок, как опахало,
и неслучайна сойка утренняя, о своём бормоча.

Бывало, к морю пойдёшь, яхты мерцают вдали,
рука в руке и от любви тяжелеют сердца, –
что хочется остановиться, не расплескав; корабли
баритонами откликаются, говоря меж собой без конца.

Родная, всё, чего я в этой жизни не смог
тебе отдать или сделать, – то вернётся трикраты…
Снег мимо зрачка летит вдоль и поперёк,
и дерева стоят, как оловянные солдаты.

Чайка, а чайка над морем, – не кричи ты так,
улетай, глядя на наш мир со своей высоты…
По ночам луна, и у древесных котов кавардак;
и если долго смотреть в небеса – и там твои черты.