RSS RSS

ЯНА ДЖИН ● ПОЦЕЛУЙ ВОДЫ ● СТИХИ

(Перевод Ефима Бершина)                                                                                                                   

                                                    Памяти Нодара Джина

 

1.

 

                                                                        Каждый раз вечность

                                                                        начинается сначала.

 

                                                                                                Н. Джин

 

Ты уже просочился сквозь бездну.

Я уже просочилась сквозь боль.

Твоя смерть для меня  безвозмездна –

я уже расплатилась с тобой.

 

Пусть расплатятся море и небо,

растворенные в синих глазах,

как краюху сиротского хлеба,

проглотившие утренний прах.

 

Пусть расплатится берег далекий

за любовь и дыхание. Пусть

в рукаве твоей женщины легкой

твой тяжелый колотится пульс.

 

Все роздал. Твоя щедрость бездонна.

Но, как вор в непроглядную ночь,

ты успел из уснувшего дома

свое тело во тьму уволочь.

 

2.

 

И росы скрадывают листья,

и слово пожирает душу,

и снег следы скрывает лисьи,

и океан съедает сушу.

 

И – ничего.

Как будто в топке,

все сожжено назло врагу,

как будто вновь после потопа

живем на дальнем берегу.

 

И нужно начинать сначала.

И время, щуря синий глаз,

глядит водою от причала,

опять не замечая нас.

 

Мы для него – ошибка Бога,

пустующий рукав пальто,

с плеча свисающий убого.

Мы – отзвук слова.

Мы – никто.

 

Мы – сор разодранной банкноты.

Нам страх – не страх.

Нам боль – не боль.

Интеллигентные банкроты,

воюющие меж собой.

 

Но ты, по праву первородства,

на берегу, где стынет ил,

мое усталое банкротство

в мое богатство превратил.

 

*  *  *

 

Прости, отец, что я тебя в свидетели

моих нечеловеческих деяний

беру. Мы не за все еще ответили.

И завтра новопосвященной Яне

 

еще придется в черный список пялиться

и, голосу добавив медь и жесть,

движеньем указательного пальца

безумствовать, растаптывать и жечь.

 

*  *  *

 

Прости, я здесь останусь до поры,

где светят из-за пазух топоры,

гуляют дети, бабы, мужики –

чужие, как чужие башмаки.

 

И среди этих мужиков и баб

настойчиво выглядываешь ты

из облака, как будущий набат.

И мне одной близки твои черты.

 

Я время вместе с кожей отскребла.

Иду к тебе, забыв свои печали.

Как будто никогда и не была.

Я – дочь твоя. На мне твои печати.

 

 *  *  *

 

Ты знал, что пойду за тобой

сквозь страхи и боль,

сквозь маску лица –

до конца.

 

Я слышу прерывистый зов

из той бесконечности,

где с душ отлетает засов,

и племя задумчивых псов

гуляет по вечности.

 

Оттуда, где, слившись в одну,

продрогшие души оттают,

и вечность навечно расставит

всех нас по лазурному дну

 

своих бесконечных небес,

где больше не властна разлука,

где звуки доносятся без

единого звука.

 

*  *  *

 

На радость ли, на беду –

все дальше иду:

бессмертие,

синева,

безмолвие пустоты,

фигуры, как в синема,

свобода,

дыханье,

ты.

 

 3.

 

Я пытаюсь осколки себя

заключить в скорлупу, как в тюрьму.

Так улитка уходит, сопя,

от людей в непроглядную тьму.

 

Только взорвана ночь скорлупы,

как чужого триумфа салют.

Под жестоким конвоем луны

покидаю и этот приют.

 

Но по пояс, по горло в грязи

исполняю смертельную роль:

средь мирской суеты и грызни

воплощаю вселенскую боль.

           

*  *  * 

И зачем мне бежать от навязанной миром роли

обозначить боль, целиком состоять из боли?

Если эта боль уже не имеет смысла,

ну какой в ней такой уж прок, в самом-то деле?

И холодный страх, как водой океанской, смыло,

потому что в грядущей вечности нет никакой идеи.

 

*  *  *

 

Что мне вечность, коль вечность пуста,

как бутылка портвейна под утро?

Пьяный месяц свисает с куста

догоревшим куском перламутра.

 

Вот и ладно. И страх побежден.

Моя жизнь – как волшебные звуки.

Все придумано: небо с дождем,

океан, онемевшие руки.

 

И по лунной дороге одна

я несусь к тебе ветром.

Только скоро растает луна.

И дорога исчезнет с рассветом.      

 

*  *  *

 

Не нуждаюсь в подачках с чужого стола,

где обедают гордые, мрачные люди.

Я сама к ним на скатерть спокойно легла,

словно рыба на блюде.

 

Пусть подавятся.

Плоть не имеет цены.

Время глухо, безжизненно, бренно

провалилось, как карлик в чужие штаны.

Ты один – мое время.

 

Я давно в этом мире живу напрокат.

Я взяла его в долг, словно горсточку пепла.

Я еще расплачусь.

Я уйду, как река,

испаряясь, уходит от летнего пекла.

 

Я бегу от погромов, любви, нищеты.

Я бегу, как преступник бежит от расстрела,

в то седое пространство, где властвуешь ты,

и уже не слышны соловьиные трели.

 

Если голод диктует закон бытия,

если счастье заложено в мусорном баке,

где пируют собаки, добычу деля, –

я не сторож сестре своей – грязной собаке.

 

Ну какая любовь, коль урчит в животе?

Ну какая гордыня – на мятой постели?

Ухожу в монастырь.

Отдаюсь пустоте.

Я сама для себя – монастырская келья.

 

Но любовь возвращается, как атавизм, –

рваной раной, обрубком, замедленной миной.

И тогда издаю не молитву, но – визг!

Но – проклятие! Боже, помилуй.

 

*  *  *

 

Но зачем мне осколки себя, свое мрачное эго

запирать в скорлупу, в монастырь, где безумствует эхо,

в свою жалкую келью, где вечно темно и глухо,

если светит ночная звезда и зовет устало,

если я превратилась в сплошное больное ухо,

в одинокий радар? И жду от тебя сигнала.

 

*  *  *

 

Мой тихий ад бессмертен, как Кощей.

И, как мясник разделывает мясо,

уже давно от собственных костей

отделена моя земная масса.

 

 

Но цел хребет. Я потому страшна

для всех убогих и прибитых смерчем,

что знаю дно, я достигала дна,

где эта жизнь сливается со смертью.

 

Уже слепит глаза морская гладь.

Уже душа, лишенная одежды,

исходит, как стареющая блядь,

последними остатками надежды.

 

Она готова искупить вину

и вознестись, как птица с ветхой крыши.

Но крик ее уносится ко дну,

поскольку море никого не слышит.

 

                                               

4.

           

Вот и плоть превращается в пепел

и срывается ветром с меня.

Так калитка срывается с петель

на исходе осеннего дня

 

неожиданным шквалом.

Так листья,

облетая, торопятся в путь.

Так спадают вечерние лица

перед тем, как устало заснуть.

 

Прерывается сон.

И под утро

я тобой становлюсь, не дыша.

И душа обреченно разута,

и смертельно раздета душа.

 

Ну так что ж?

Додышу и без смысла,

и без цели, как дышит вода,

что земные желания смыла,

но тебя не предам никогда.

 

Буду плыть, как по речке, по вере,

по твоей, по моей ли судьбе.

Приговор приведен…

К высшей мере…

Я готова вернуться к тебе.

 

В том краю, где любови бесплотны,

как роса на рассветной траве, –

как на врубелевских полотнах,

будем жить голова к голове.

 

Все исчезнет: ненужные споры

и земной суеты круговерть.

И душа, что искала опоры,

обретет свою вечную твердь.

 

*  *  *

 

Я увидела в треснувшем зеркале,

будто собственный профиль в анфас

я увидела, зыркая зенками,

леденея от собственных глаз.

 

Твой уход – как пощечина истины,

как мороз – по весенней траве.

Оттого в совершенном неистовстве

я иду по ненастной Москве.

 

Я иду, словно бурная оттепель,

и как пена морская – бела.

Постарела я, милый.

Ну что теперь?

А вчера еще юной была.

 

*  *  *

 

Я снова вижу этот сон,

бессонный сон,

цветами бедный,

где крик – не крик,

где стон – не стон,

где ты, как сон,

такой же бледный,

 

навстречу лунному лучу

кричал, распугивая падаль:

«Борись! Не бойся! И не падай!»

И я не падаю –

лечу.  

 

 

7.

 

Я забываю,

что нам не столкнуться уже

в этих краях,

где пейзаж разбежался полями.

Память, как белый журавль на крутом вираже,

вырвалась вон

и беспомощно машет крылами.

 

И переносит, курлыча и мелко дрожа,

в мир без потерь,

где сплетаются юность и старость.

В мир,

где к реальности

стынущий холод ножа

только и может вернуть молодую отару.

 

Мир – это запах.

Реальность – взлетающий мост,

переносящийся через замерзшую сушу.

Мера жестокости –

вставший на цыпочки монстр,

в гипс заковавший живую, горячую душу.

 

*  *  *

 

Горло разодрано.

Кровь

дыбится венами.

Стадом голодных коров

воет вселенная.

 

Сердце стекает на дно,

чистое, как вино –

сердце не купишь.

Этому миру одно –

кукиш.

 

Этому миру ответ –

нет!

О, Боже!

Что ж оставляешь свой след

на коже?

 

*  *  *

 

Когда я тоже стану прахом,

тогда заткнусь и успокоюсь.

А ныне, скованная страхом,

в дерьме по пояс,

 

сливаясь с воплями, слезами,

иду-бреду,

с повернутыми внутрь глазами –

почти в бреду.

 

Бреду, пространство прошивая,

как воду – плот.

Еще чрезмерно я живая.

И воет плоть,

 

ревет и прячется под спудом.

И, расходясь по шву,

как кит, пронизанный гарпуном,

еще живу.

 

 

*  *  *

 

Время невинно.

Но время не снимет вину.

Мир нарисован.

Тоскуют на стенах пастели.

Пульс учащается.

Я объявила войну

миру вещей.

И сегодня считаю потери.

 

Впрочем, какие потери?

Потеря одна.

Зеркало глаз отражает почти равнодушно

сучье пространство,

пропахшее тленом до дна.

Дайте вина!

Отворите фрамугу!

Мне душно!

 

Время пустот.

Без тебя.

Синеватый туман

быстро сгущается,

бьется и вьется чертями

и каменеет,

и, одолевая обман,

вдруг обрастает такими твоими чертами.

 

Плоть безрассудна.

А души не знают тревог.

Я заплачу свою долю беспамятству тлена.

Стынет дорога,

которой прошествовал Бог.

Тело дрожит,

словно студень, в утробе вселенной.

 

 

8.

 

 

Я воскресаю.

Я иду ко дну.

Я покидаю, словно аист, крышу.

Настроенная на твою волну,

я больше ничего уже не слышу.

 

Теряю плоть.

Одолеваю ложь

усилием заледеневшей воли.

А следом – человеческие вопли.

Я их не слышу.

Ты меня поймешь.

 

Кружусь без цели.

Медленно.

Легко.

Лепечет океан о благодати,

об истине,

о ясности,

о дате

грядущих встреч.

Уже недалеко.

 

И кто меня осудит?

Облака?

Морская синь?

Им – незачем.

И – нечем.

Я неподсудна,

словно «чет» и «нечет»,

как мотылек,

как город из песка.

 

Я воскресаю.

Угасает пыл

земной любви.

И пройдена граница.

За ней замерзли страхи, звуки, лица.

Кружусь под небом.

Превращаюсь в пыль.

 

Всей мордой,

как из рамки в паспарту,

я вырвалась,

я выбралась из стойла.

Целую воду, на коленях стоя.

Я – дочь твоя.

Я слышу пустоту.

 

 

9.

 

И в эти минуты мне казалось,

что дятел стучит не по дереву,

а по моему сердцу.

 

                                    Н. Джин

 

 

 

 

Все спокойно,

размеренно,

сцена пуста.

Равнодушно скользят по прохожим глаза.

Как игра в дурака, эта пьеса проста,

как колода,

где нет ни туза.

 

Я, наверно, пройду этот путь до конца.

Без тебя – до тебя.

Я покуда жива.

Но как морфием разум смывает с лица,

расплывается суть естества.

 

Уходя от себя, как от небытия,

мы тасуем, как карты, пустые слова.

Но опять, словно ветер на круги своя,

возвращаемся к рифме «слова – голова»

 

или «кровь» и «любовь».

Это та же река,

это та же вода,

это тот же улов.

Суть поэзии – вечная жизнь напрокат.

И в конце ее – стены из слов.

 

Надо стену разрушить горячечным лбом,

надо душу открыть

и, шагнув через смерть,

соляным, словно Лотова баба, столбом,

оглянувшись, навек замереть.

 

Замереть и увидеть, что мир этот был,

но, как пьяный мясник,

все на свете круша,

все пустил на осколки.

Но душу забыл.

Ведь ему неподвластна душа.

 

Сумасшествие – форма невинности, но

я пытаюсь с тобой говорить сквозь окно

из страны, где тебе уже быть не дано

и понять моих слов не дано.

 

Потому говорю на твоем языке,

на родном языке сквозняка и дождя.

Слышишь шорох шагов на вечернем песке?

Это – я.

 

Это я этой молнией взрезала тьму.

Это я прошумела поземкой в ночи.

Слышишь, дятел по сердцу стучит моему?

Слышишь, дятел стучит?

 

10.

 

Вороватый ветер

в белой моей пустыне,

в абсолютно голой, выцветшей, без прикрас,

той пустыне,

где даже ветер стынет

оттого, что нечего ворошить и красть.

 

В той пустыне,

где ни дождя, ни снега,

как в янтаре застывшая мушка,

черна, одна

стыну.

И под тяжелым куполом неба,

словно на дне океана, погребена.

 

Стыну в пустыне.

Жду своего исхода.

Жду, как истерзанный, как обреченный зверь.

Жду, как любовник у двери – цифры кода

ждет, чтобы тихо и быстро скользнуть за дверь.

 

Сцена ухода.

Я опишу ту сцену.

Я твою долю тоже вычерпаю до дна.

Впрочем, не стоит.

Ты уже знаешь цену

небытия,

за которым тусклая тишина.

 

*  *  *

 

Мы не пашем и не сеем,

и не чувствуем вину.

Проницательным ессеем

проницаем тишину.

 

Тишина – остаток взрыва.

И, осколков не тая,

ухожу на дно, как рыба,

в знаменатель бытия.

 

Тишина – остаток бунта,

минус – мимика лица.

Вот и вся уже как будто

арифметика конца.

 

*  *  *

 

Убегаю, словно от погони,

от щедрот сегодняшнего дня.

И, как перепуганные кони,

мысли убегают от меня.

 

Как из-под убитого улана, –

мчатся прочь

в пустоту без замысла и плана –

просто в ночь.

 

Распадаюсь.

Нас сегодня двое –

я и я.

И пока одна утробно воет,

бренные останки бытия

 

унесла с собою та, другая.

Между нами пропасть, как езда

в никуда.

Родная, дорогая

унеслась, как вешняя вода.

 

А вокруг не остается влаги –

лишь песок веков

да жара пустынная, да флаги

для волков.

 

*  *  *

 

Спотыкаюсь. На пределе сил,

как Сизиф, толкаю в гору камень –

розовый, изъеденный веками.

Тают силы. Некому помочь.

 

Как не оступиться? Оступлюсь!

Я толкаю в гору камень сердца.

Дотолкала. Открывайся, дверца!

Не открылась. Начинаю вновь.

 

*  *  *

 

Во дворе – дрова.

В голове – дыра.

Словно воры прошлись.

Чур-чура.

Вор – не я.

Память – боль моя

рукотворная.

 

Словно вышибло мозги –

не видать ни зги.

Рвутся связи с сущим –

с этим миром сучьим.

 

Так хочу вознестись на слезе

                        и сквозь линзу слезы

наблюдать из небесной галерки

                        театр абсурда, следы

бесноватых актеров в антракте,

                                                осколки

ожиревшей земли,

где последние птицы замолкли.

 

Но сама-то, сама – как поддавшая ведьма,

с плотью, рыхлой,

словно стог в предрассветном тумане,

вожделенный кусок ароматного мяса

для бездомной собаки.

 

Мои воры меня недокрали,

хоть и мысли куда-то удрали

по песку.

Где помойка,

куда выбрасывают тоску,

 

а также сумасшествие и печали?

В театре абсурда – антракт.

Я с безумной судьбой заключаю

новый контракт.

 

*  *  *

 

Жизнь – мельканье сломанного счетчика

и лукавая игра зеркал,

в коих отражение – пощечина,

не лицо – оскал.

 

Леденею, путаюсь местами

с ужасом, виной и нищетой,

что была накоплена годами

жизни той,

 

где больное сердце не сольется

ни за что – с другим.

Я стою. И сквозь меня поется

прежний гимн.

 

 

 

*  *  *

 

Свобода – она в нас.

Спасение – тоже.

Но медленно тает наст –

как расползается кожа.

 

И уползает в тот

мир, день, год,

где уже не зависит никто

от потерь и погод.

 

Где бездействие – правило, где

отработанный мусор пространства

можно сжечь на спокойном огне

безболезненно и бесстрастно.

 

Просто меняю боль на боль.

Боль – дань моде.

Я – усталая бледная моль

в нафталинном комоде.

 

Я устала порхать в темноте.

Я устала от ласковых выжиг

(где и те, что родные, – не те),

от попыток выжить

 

я устала.

Долой! В пустоту –

от тоски, нелюбви и печали.

В пустоту! В пустоту!

Но не в ту,

где тоскуют и воют ночами.

 

Что мне делать?

Коль карты сданы,

а играть уже больше не хочется, –

надвигается час сатаны –

одиночество.

 

Я смотаюсь к тебе на такси.

Двадцать долларов – до поворота.

Под этюд из заигранной ноты,

из скрипящей

назойливой «си»:

«си-си-си-

ничего не проси».

 

Ничего не прошу.

Я – как монстр,

позабывший проснуться.

Я  желаю взорвать этот мост,

чтоб уже никогда не вернуться.

 

*  *  *

 

Отдохну, оклемаюсь и выпью,

словно старый распутник.

Оттого-то и ухаю выпью,

по ночам на распутье,

 

что могу я своими руками,

отправляясь в неведомый путь,

предназначенный прошлому камень

не в ту сторону зашвырнуть.

 

*  *  *

 

На пергаменте этом,

на этом пустом пространстве

я стою обнаженная,

словно твоя пустыня.

Все сгорело –

            нет ни огня, ни страсти.

Все – пустыня.

            Настолько уже постыло.

 

Озираюсь,

словно волк, отставший от стаи.

Ухожу, в чем была.

Ничего меня здесь не держит.

И прошедшую жизнь все листаю-недолистаю,

будто все еще тщусь отыскать огонек надежды.

 

Я покуда черна.

Я все еще, как ворона.

Все томится плоть.

Но сигнал от тебя получен.

И скрипит из-за стрежня убогий ковчег Харона.

Все слышнее под небом скрежет его уключин.

 

И как черная кисть обнажает пустырь мольберта,

ненароком иное пространство я обнажила.

И уже не понять:

прижизненно ли, посмертно

постигаю истину.

Ту, что непостижима.

 

Робкий ветер кружит.

И душа уже на свободе.

И вокруг светло.

Деля тишину на части,

обреченно кричат,

печально кричат о Боге

и о жизни кричат

прилетевшие с моря чайки.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Ефим Бершин

Поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Живёт в Москве. Автор пяти книг стихов, двух романов и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле». Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки. Ефим Бершин работал в «Литературной газете», вёл поэтическую страницу в газете «Советский цирк», где впервые были опубликованы многие неофициальные поэты. В 1991-99 работал в редакции «Литературной газеты», был военным корреспондентом во время боевых действий в Приднестровье и Чечне. Автор пяти книг стихов («Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум» и «Поводырь дождя»), двух романов («Маски духа», «Ассистент клоуна») и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле». Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки.

One Response to “ЯНА ДЖИН ● ПОЦЕЛУЙ ВОДЫ ● СТИХИ”

  1. avatar елена says:

    стихи рвут душу. неизбывная тоска.

Оставьте комментарий