RSS RSS

НИНА ОГНЕВА ● В НАШИХ КРАЯХ НОВОГОДНЕЙ ПОРОЙ…● СТИХИ

Стихи 1980 – 2000 гг

 

* * *

 

…Я попадаю в этот дом

веленьем трепетного чуда,

и тьмы невидимого люда

пред взор проходят чередом,

я попадаю в этот сад,

где боль – роса, а смерть – услада,

где в ряби волн фрегат «Баллада»

струит по ветру паруса,

где в ряби мух, на дне пустом

необойдённого пейзажа

струит прохладу флогистон

и стынет газовая сажа,

под липкий лак меж хрустких рам

я попадаю в зернь прицела,

я попадаю в светлый храм,

где солнце – вдрызг, а стёкла – целы,

я попадаю в тень теней,

в зыбучий пепел небосвода,

и чем случайней, тем верней

моя полночная свобода.

 

* * *

«По насту блёсткому несётся стая псов…»

(Из утраченного)

 

…По насту блёсткому несётся стая псов…

Вкруг «зимних игрищ» – лаковая рамка.

Истошным воплем соболя-подранка

визжит в скобе заржавленный засов:

вхожу в переднюю. Морозный воздух стих,

звенит карниз под натиском метели.

Очки в мгновенье ока запотели:

окошек в мир реальности постиг

удел окон больших и настоящих –

в заснеженный пургой вишнёвый сад.

А может – вишневый (столетие назад

так говорилось). Заоконный ящик

таит в глубинах карликовых недр

глазок смоковницы. Величественный кедр,

увы, утратил повод состояться:

орешки склёваны ордой голодных птах.

С натужливой гримасой на устах

и грацией тряпичного паяца

снимаю валенки. В передней воздух сух –

нагрет в печи кухонной воссожженьем

охапки хвороста. В углу, косой саженью

(от тайных грёз захватывает дух!) –

метла. Но – бестолку: порукою тому

отсутствие руля на гладком древке.

 

В окне – церквушек выбеленных репки

златыми каплями прорезывают тьму,

а впрочем – синь. Погрешность небольшая:

вот-вот усеют звёзды небосклон.

Но – вниз салазки мчатся под уклон,

и конных зля, и пеших устрашая –

всё круче наледи, так ярко-бирюзов

оттенок китчевый расплывшегося фона!

Звенят бубенчики…

Др-р-ринь! – зуммер телефона:

По на-сту блёст-ко-му

Не-сёт-ся

Ст-ая псов…

 

 

* * *

…Как ни крути, мне, право же, милей

слепить огонь и масло воедино

в цевье волшебной лампы Аладдина,

чем лить на догмы миро и елей….

                                                (Из утраченного)

 

Я преклоню колени и прильну

к разбитому зрачку калейдоскопа…

Помчит цветными бабочками копоть

к паучьих звёзд серебряному льну,

и высветит из крошева стекла

предметный облик хрупкой симметрии,

и власть зеркалец, будто и не три их,

а сонмов сонм.

 

Картонный твой оклад

зажат в горсти. Я трубочку верчу.

Вертится мир, устроенный нехитро:

орда пантаклей, взращенных in vitro

на зависть чудодею-ловкачу;

чреда узоров, красок кутерьма;

причудливого образа и вида

рождается из друз Звезда Давида…

 

Фантазия досужего ума

смешала всё: осколки, конфетти,

нарядных фантиков стремительные смерчи;

так вычурно и паточно заверчен

обёртки цилиндрический петит;

пасхально-пасторальный цветоряд.

Зеркальный скол – фрагментом грубой яви,

к чему (как ни крути) вполне лоялен

ажурный строй изысканных шарад.

 

Дискретных форм простое волшебство.

Иллюзий праздности младенчество и детство.

Дано с такою роскошью одеться

льду стеклобоя, загнанному в ствол,

ах, неспроста.

Бог мой, как ни крути,

сей образец изысканного китча

сакрален, как евангельская притча.

 

С потешной круговертью по пути –

тебе, Творец.

Меж терний горних троп,

зеркал твоих божественной триаде

не стоит ли помыслить о награде

дельцу,

что раскрутил

калейдоскоп?

 

 

 

* * *

 

Мой календарь – стозевный каннибал,

стопа белья, заношенного в клочья,

незрячих дыр стальное двоеточье,

что правит бал.

 

Сто «па» отшаркано. Но стынет ли стопа

в тени холма, исполненного прахом?

В сто веретен неистовствует пряха –

позёмка. Листопад

 

в сто вражьих сил обрушивает тлен.

Узор листвы – в прожилках дней и знаков.

Еретику, посаженному на кол,

не преклонить колен.

 

Сто кольев вкопано. Сто виселиц, сто мин –

простой расчЁт: гроссбухи, сальдо, кредо.

Сто четвергов горячечного бреда

и – праздников кармин.

 

Сто будней прожито. Листку календаря

размер заказан сталью гильотины.

Рожденья, смерти, поминки, крестины –

застольем день дарят.

 

Сто кубков выпито. Но стоит ли глотка

гортани спазм в пиру, где хмеля вдосталь? –

Торишь тропу соломенного вдовства

да бабьего платка.

 

сто стёжек пройдено. Но где безвестный путь,

влекущий в храм неявленного звона?

Кто крикнет: вот он! Кто прошепчет: вон он…

Вкруг – лоск чернильных пут.

 

Сто строф начертано. Но стоят ли одной –

неспетой, смятой, брошеной в корзину?

Строчит перо – мой неуемный «зингер» –

солдатик заводной.

 

Сто пушек отлито. Под тяжестью ядра

хруст скорлупы коварен и ничтожен.

Там – вернисаж. Там – выставки таможен.

Здесь – гонят со двора.

 

Сто верст почтовыми. Лоснится гипсом блик,

пустым глядит недвижная глазница.

Страшней стоглавой гидры мой возница

Стократ, но – не двулик.

 

Сто Стиксов переплыто. Тает тень руки

в жару простынь. Чернил напрасна трата:

мне ль поднести кресало Герострата

к подножию строки? –

 

Прильнуть костром к непрожитому дню,

затеплить час меж полднем и закатом.

Мой календарь, мой неделимый атом,

бессрочное меню.

 

Сто вин пригублено. Застолья карусель

звенит стеклом. Гостей движенья шатки.

Стремят свой бег краплёные лошадки

в заоблачный кисель.

 

Сто бездн разверзнуто. Катится вспять звезда

над ядом вод к пустому небосклону.

Чертит итог предвечному полону.

Где плуг – там борозда.

 

Сто судеб вспахано. Но стоит ли соха

сухой листвы загубленного древа?

Трещит по швам пресыщенное чрево

как ветхие меха.

 

Хлебы преломлены, сто бед отвращено,

ликует чернь, раб пашет, Хам хохочет.

Сады цветут, и недреманный кочет

клюет с руки пшено.

 

Сто бесов изгнано. За дверью гам и крик:

мечась во тьме веселою гурьбою,

рвут на куски, деля между собою,

мой клоунский парик.

 

Сто раз воскликнуто: «Хо-хо! а вот и я!».

Кренится пол, вертится вкруг арена.

Грохочут встречь сто отзвуков рефрена

под гогот бытия.

 

А календарь? – Лепит листок к листку.

Волну к волне лепит слепая Лета.

На корешке обратного билета

счастливый номер тку.

 

Сто чисел выткано. Листку календаря

что ни закат – то осень, что ни завтра –

то страшный суд. Печи кухонной завтрак –

горят листки, горят.

 

Мир праху прошлого. Бесплотный шорох стих.

Под златом уст звериный зев скрывая,

творим вчера. (Глава сороковая,

Исайя, третий стих).

 

Сто вдохов выдохнуто. Пар туманит свод

над бездной тьмы вселенского кессона.

Плыви, мой чёлн, под знаком Паркинсона

по лону тряских вод.

 

 

Миллениум 2000

 

В наших краях новогодней порой никогда не идет снег.

Струй леденящих круша строй, ветра свистит шнек.

Всё что попало сметает прочь бешеных струй мощь:

в наших краях в новогоднюю ночь обычно идет дождь.

 

Впрочем, январский парад непогод в наших краях – закон.

Всем непогодам один исход ныне и испокон

веку. Но веку настал конец, сгинул навек век.

Стынет меж стрелок скобы свинец, времени стих бег.

 

Времени стих неумолчный ход, в полночь не бьют часы.

Ржой расцветает у кромки вод мёртвой цифири сыпь.

Хлёсткие струи вспахали путь плугом косых вех.

Тяжким бессоньем стеснило грудь в полночь под новый век…

 

В наших краях в межвременья час пух не слепит окно.

В тучах не блещет звезды топаз, месяц не светит, но –

так повелось, что веков рубеж чем-то да знаменит.

Нынче над миром открылась брешь, тьмы обнажив зенит.

 

В аспидном небе стоит столбом лунной муки муть.

Колокол башенный: «Бом-бом-м-м!» – звоны торят путь.

Звоны уходят в пустую тьму – слышит ли зов тьма?

Рядом стоять доведись кому, впору сойти с ума.

 

Мнится – идут! Но незрим их шаг, призрачны крыл плащи.

Взвит окоёма льняной кушак петлей стальной пращи.

Что это? С кем и зачем война? Чьи наголо мечи?

Может, косою в просвет окна злая судьба стучит?

 

Где это, кто, не блюдя границ, вторгся в чертоги чьи?

Рокот небес опрокинув ниц, жестью гремят ручьи.

Да, не поспоришь с всевластьем сил, время пустивших вспять:

ливень, что льны в октябре косил, стрелки сточил на пядь.

 

Метит последней строки игла мрак чередою дыр.

Глыба ковчега на курс легла, целью избрав надир.

Чу! – Выплывает из сточных ям, луч маяка троя,

некто, причастный к иным краям, нежели ты и я…

…………………………………………………………………

 

В наших краях новогодней порой никогда не идёт снег.

Струй леденящих круша строй, ветра свистит шнек.

Ветер полночный несётся вскачь, оседлав тишины взмах.

Прочно заперты встык – хоть плачь – ставни в пустых домах.

 

В льдистой поливе хрустальных друз отблеск зари рыж.

Виснут зонты заливных медуз над синевой крыш.

Господи, знаю – вопрос нелеп (кто вас поймёт, господ?):

может, и Ты добываешь хлеб, так проливая пот?

 

Молнии проблеск как куст ветвист – горсть серебра на кон.

Струями косо размечен лист в небытии окон.

Веришь ли, но не пройдёт и дня – небо сомкнёт края,

недругов враз меж собой сродня, схлынет невзгод струя…

 

Облака прах уносящий прочь Воинства Тьмы Вождь!

Нам недомыслия не пророчь покуда идёт дождь!..

 

 

* * *

 

Безрадостно мне нынче Рождество:

душа глуха к увещеваньям Духа.

Свечой обманчивой Звезда моя потухла –

холодной искрою меж выстуженных створ.

Зима моя – ах, мачеха-зима.

Окно звенит коробкой с мишурою.

В отвалах звёзд и бисера я роюсь:

что – посланному подати взимать?

Чем ублажить посланника тоски?

Как угодить ходатаю веселья?

Мой календарь справляет новоселье,

меж липких цифр стеснив свои листки.

Молчит цифирь. Её порядок строг,

как ряд имен, покорных алфавиту.

Ин витро винум, веритас ин вита,

пока гудит напруга в жилах строк.

Но грузнет плоть набухшего плода,

венозной ржой сочится сердцевина.

Ин вино вита, веритас – ин Винер.

И жжёт цифирь на сорванных ладах.

И жжёт мою гортань морозный вдох,

душа звенит коробкой с мишурою.

В отвалах слов и возгласов я роюсь

до боли лба. Но – тщетно, видит Бог.

Что выбрать из мишурной суеты?

Что Хроноса посланнику угодно? –

Теченью вспять безропотный уход мой?

Теченью ль вкрест сожжённые мосты?

Мне не потрафить прихотям судьбы,

не возместить души моей начёты.

Стеклянных бус рождественские чётки

на две молитвы: быть – или не быть.

 

 

* * *

 

Огромна тьма. Звезда гвоздит потёмки

к распятию небес.

Собратья, сёстры, пращуры, потомки –

толпа теней.

На дне моей котомки –

тряпичный хлам.

Старьёвщику, на вес,

полушка – фунт.

Толмач в немом укоре:

суть дела не ясна, а протокол

составлен так, что уравненья корень

стучит о мозга ствол как кол о кол.

 

Огромен свет.

Сомкнуть поспешно веки,

сжать рот и боль колен.

Вот Иоанн – блажной парнишка экий.

Вот Ельазар,

восставшие калеки.

Прозревшие слепцы от тьмы пелен

избавлены.

Вот длань, что гвоздь вонзала –

наотмашь, до кости.

 

Сучок меж век.

Меж шпал – сачок вокзала.

Там – бабочки узлов,

что даль связала

на спицах рельс.

Рвам выпало плести

узоры строк.

 

Летит состав порожний,

дымит словарь, дымит.

Наш паровоз узнаю я по роже:

чем жёстче фэйс-контроль,

тем сроков строже

лимит.

Лилит, Лолита,Суламит.

 

Причудлив путь. Таможен изваянья

как пни – то там, то тут,

меж зол и благ на равном расстоянье.

 

Но мчит строка. Позыва и деянья

незыблем институт.

 

 

* * *

 

В разладе признака и звука,

в совокупленье сна и знака,

строкою, пущенной из лука,

судьбой, посаженною на кол –

будь я вовек благословенна.

Во всех моих грехах повинна,

не отворю ланцетом вены –

цевлом закупорю я вина.

Вам – липкой патоки растворы,

мне – терпкой вечности терзанья

и – в кровь осатаневшей своры

эквилибристика терзанья.

Да, эта роль – неотвратима.

Да, эта цель – на пораженье.

Мой камертон – рогатый Тимус,

лад – двух нормалей сопряженье.

И, дабы с тем и тем ужиться,

я на ночь Азбуку листаю.

Рой мошкары над ней кружится

и ангелят безхозных стая.

Здесь – неопознанная тень я

еретика на лобном месте.

Но там – без страха и смятенья –

своя средь ангелов и бестий.

 

 

Sará*…

 

Это там. Это – там.

Жалом в звень золотой середины.

Ор грохочущих орд

заглушая пульсацией жил,

в гуле храмовых рам

(на разрыв аневризмы сурдина)

непокорный аккорд

неуемным гулякой взблажил.

 

Это – то. Это то:

в серпентарьи струящихся кантов,

в шорох периферий

червоточьего скрипа пера,

в трели римских ротонд

перламутровым плеском бельканто

непорочных Марий

бесшабашное (боже!): sará!

 

Это – те. Это те,

чей минор – палестин изначалье,

чей мажор – звуковод,

сотрясающий реверс небес.

На клавирном листе,

ежезвучно распят и венчаем,

реет храмовый свод,

реет впрямь, побери меня бес.

 

Это – ты. Это ты,

несмиримый, хмельной и бегущий

поперек бытия,

укрощенному времени вспять.

Золотые песты

мнут вразлёт меднопевную гущу

и сияют врасплеск.

Да и труд не ахти – посиять.

 

Это – там. Это есть.

Меднопевья пожар неостуден.

Золотая дыра –

на пробой чернового листа.

День скорбящего – здесь:

день Христов, день Иовов, Иудин.

Здесь бормочут sará!,

растравляя как рану уста.

 

В вязи пут, в кличе смут,

в омертвелом беззолье камина,

в средостенье тоски,

в паутинном забрале летка,

как чесоточный зуд,

метронома коварная мина

изнуряет виски

стрекотаньем о том,

что строка коротка.

 

Это – тут. Это – вот:

соглядатайство злого снаряда.

Отупляющий тик

механической пляски перста.

Это лист, где расход

и восход –

неразъемлемо рядом.

А графа Иосафат

как христова невеста чиста.

 

Жалом – в лист, в этот том,

злым щелчком опрокинутый настежь.

В червоточье нутра,

на пробой целлюлозной души.

Оперённым винтом

в ледяную, как мартовский наст, тишь

я вонзаюсь: sará!

укрощённый клавир оглушив.

 

Это я. Это – я,

разметавшая хлёсткие косы

воронёным руном,

осиянная звоном монист,

рею к сводам, роя

диких взглядов стеклянную осыпь:

вам стучит метроном,

мне – гремит небосвода

никем не замаранный лист.

 

Это – мне. Это – вам.

Это так и, бесспорно – едино.

В средостенье души,

из рокочущих недр – на-гора

меднопевный фонтан

(вулканической бомбой – сурдина).

Червоточью норы –

многоточье свирели.

Sará.

 

*Sará quell che sará – будь что будет (ит.)

 

 

* * *

 

Стынет меж рам рань. Чёрен баржи нос.

Мнёт башмака рант смерчи пустых гнёзд.

Ноги мои – здесь. Мысли мои – там.

Звёздной муки взвесь стынет в стекле рам.

Я не ищу слов. Я не зову вспять.

Стынет луны лоб. Вянет волны прядь.

Никнет меж верб норд. Хрусткий песок пуст.

Спит в тетивах хорд береговой спуск.

Немы в парче сна смерчи густых звёзд.

Тайной судьбы знак – реет над мглой мост,

стали и тьмы сплав. Правда моя – вот:

смерчи златых глав в гулком стекле вод.

Туч снеговых гон – над серебром плит.

Медной луны гонг в гул полыньи влит.

Звёзд рассыпных рис. Вод разливных взвар.

Скорбны перста тризн. Немы уста свар.

В звень золотых реп – сыпь снеговых круп.

Вспахан небес креп. Взмылен волны круп.

Мой наливной град толпам Ион – кит.

Немы в устах врат арфы стальных сит.

Реет моста свод. Ветер шальной лих.

Смерчем в свинце вод – ока высот блик.

Правда моя – стоп стылых во тьме ход.

Сто – искони – троп в звоне стальных хорд.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Нина Огнева

Огнева Нина Сергеевна, родилась 24 января 1951 г. Автор нескольких стихотворных сборников («Поэзия», «Ни серебра, ни злата», «Никого нет», «Я жду», «Ничего не попишешь»), участник коллективного сборника «Перекрёсток», антологий «45-я ПАРАЛЛЕЛЬ», «Слово» (Германия) и др. Член Международной федерации русских писателей, а с 2001 г. по 2012 г. – член Союза российских писателей. Инициатор и исполнитель некоммерческого издательского проекта «32 ПОЛОСЫ» (совместно с издателем Кучмой Ю.Д.). Публикации в журналах «Ковчег» (РнД), «Слово», «Дети Ра» (Москва), "EDITA" (Германия), литературно-культурологических газетах «ЛГ-Юг России», «Дар», «Интеллигент. Санкт-Петербург», «Обзор- WEEKLY» (Чикаго), сетевом альманахе «45-я ПАРАЛЛЕЛЬ», научно-культурологическом интернет-издании RELGA, сетевом журнале «Гостиная» и др. В издательствах «Феникс» и Проф-Пресс» (РнД) вышло более десятка познавательных и «утилитарных» книг (в основном, под псевдонимом Нина Гуль), а также сборник психологических этюдов «Я – не стерва», авторская книга «Легенды, предания, притчи мусульманского Востока» (в переиздании под настоящим именем «Ларец мусульманской мудрости»), в издательстве «Нюанс» – повесть-сказка для детей «Книга, название которой мы позабыли», роман-кинопоэма «Стена-66» и др. Живёт в Ростове-на-Дону.

Оставьте комментарий