Леонид ГРИГОРЬЯН СКАЖИ, КОГДА ОПЯТЬ?
* * *
Нет, я не продирался чащами, не изнывал среди пустынь –
Преподавал свою тишайшую и старомодную латынь.
Стезя без современной фабулы, лишь имена среди имен.
А также скучные вокабулы и согласованность времен.
Чубы и челочки, склоненные над неподатливой главой.
Какая горькая идиллия! Когда трудиться мне пришлось,
Дыханье жаркое Вергилия уже навеки пресеклось.
И, протрубив рожками сиплыми и скакунами пропыля,
Ушли когорты и манипулы на Елисейские поля.
И как ни погружайся в выдумки и ни ищи огня в пыли,
А достопамятные римлянки, кивнув столетиям, ушли.
Литое, строгое, певучее колдует Слово без ключа.
Должно быть, на века раскручена та апеннинская праща.
Сердца невидимо связуются, за выдохом приходит вдох.
И, чуть помедлив, согласуется несогласованность эпох.
И веет Время, опаленное своей дорогой грозовой,
Как ни верти остервенело руль, Не сложатся в судьбину анекдоты. Бесчисленность нулей – всего лишь нуль, Поскольку не слагаются пустоты. И тут не помогают антидоты – Сентябрь с февралем, апрель, июль. Твоя пустопорожная страда Не мечена ни златом, ни булатом. Ты тычешься бесцельно в никуда, Как потерявший направленье атом. И хоть глядишь то магом, то номадом, Ты только скоморох и тамада. И все-таки талант твой не зарыт, И твой удел не требует протеста. Твой суматошный дом всегда открыт Для путников с норд-оста и зюйд-веста. Пускай не бытие, а просто быт, И все-таки доволен ты, пока То друга обретаешь, то подружку. Нащупывает в сумерках рука То кружку, то краюшку, то полушку, Игрушку, ложку, крошку пирога, Сережку под подушкой, кошку, стружку. Тебя от предвкушения знобит. О нет, не покидай своих орбит! * * * Когда б ты ни ушел, спектакль будет длиться И ты не унесёшь с собою ничего. Всё тот же будет фон, события и лица, И только среди них не будет твоего. Всё так заведено и лишь тебе в новинку, Но на исходе дней реальность солоней. На выдохе сожми случайную травинку И, лоб перекрестив, навек окостеней. А в комнате твоей уже чужие дышат, Овечки меж волков и волки меж ягнят. Они твои стихи бессовестно напишут И женщину твою стократно соблазнят. Усердный супостат злорадно фигу кажет, Но что тебе Господь через минуту скажет, Об этом знает Он и более никто. * * * Татьяне Бек Кто выключит себя из расхищенья И будет так запаслив и умен, Чтоб избежать глухого ощущенья Часов, текущих в долготу времен? Кто, размышляя бережно и скудно, Найдет залог, изобретет предлог Не слышать, как взывает посекундно Минувших дней печальный каталог? Мы ускользаем в омут сновидений, Приумножаем строки и семью, Завидуем беспамятству растений, Бегущему на промысел зверью, Пустоты заполняем пустяками, Пока не осенит смятенный дух, Что горестное чувство утеканья Присуще нам, как зрение и слух Один поэт сказал: «Но старость это Рим», Другой: «Но в сердце не скудеет нежность». О чем мы говорим, когда не говорим? Припомни же, о чем за эти полчаса, Среди чужих людей, на аэровокзале?.. Не вспомнить ничего. Но чьи-то голоса Когда-то всё сполна за нас уже сказали. Мы жалкие слепцы, но кто-то освятил Весь этот тусклый мир по замыслу благому. Скажи, когда опять? – В двухтысячном году? А может, через день? Или ближайшим летом? И я шепчу: «Когда опять сюда приду?..» И с горечью: «И что найду на месте этом?». * * * Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе. Надо менять одёжку и другой реквизит. Жизнь уже на ущербе – чеховское «ich sterbe»* В мире твоём давно сквозь полумрак сквозит. Надо менять позывные, лозунги и пароли, Камни, что разметал, горестно собирать. Надо смириться с тем, что излюбленной роли До окончанья пьесы всё же не доиграть. Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей. Надо стирать рубаху и подметать жильё. Надо взглянуть окрест и, погрустнев, смириться С тем, что твоё родное – более не твоё. Стал отдаленнее друг и безразличней вражина, Стало уже не нужно мыкаться и спешить. Кровь твоя запеклась на пружинах режима, Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить. Слишком долго глядел ты в глухую кромешность, Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность. Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти. * Я умираю (нем.) Я плачу по слезам, которым не бывать, а если и придут, то всё-таки иначе. Иначе ликовать, иначе бедовать, и нет пути назад. Об этом я и плачу. Над пройденной тропой – содружество ворон, присели, поднялись и снова налетели. И каждый новый шаг – потеря и урон. Но тысячный урон – не первая потеря. Тот Некто за чертой – теперь уже никто, сведённый до нуля стараньем лет и правил. Но первое «зачем?», но первое «за что?», но первое «почто отрекся и оставил?» Но первая вина, не знавшая вины, презревшая молву и тропы обходные. Бессмысленный удар, когда вослед должны обрушиться земля и хляби водяные? Всё просто и легко: войди и володей! Прими без суеты удачу-неудачу. И всё как повелось. И всё как у людей. И нет пути назад. Об этом я и плачу.
Покуда ты к стихам своим прирос И с ними жил тепло и неразлучно, Негаданный ноябрьский мороз Дома и лица перебрал поштучно. Покуда ты в окошко не глядел, Строчил свое, не ведая зазора, Одышливый и злобствующий дед Стал, как в былые годы, дальнозорок. Ты за собой не чувствуешь вины, И все-таки душа твоя повинна, Что, сладко продремав, не уловила Смещенья жизни в сторону зимы. На сотни верст пустынно и темно. На все живое нынче спрос особый. И жгущее последний свет окно – Не больше чем наглядное пособье. Ты ждешь чудес, подставил решето, Чтоб ненароком на страде морозной Не обратиться с прочими в ничто. (Что и случится рано или поздно). Пройдет веков ленивый лемех там, где запал всего пустей, – По самой бурной из полемик, по самой буйной из страстей. Земля забудет об убытках, и долгий ряд сановных лиц Не обозначит даже в свитках хронологических таблиц. Все будет срыто и замыто, не разберешь и по складам. Все будет выжжено. Но мы-то, но мы-то выживем и там. Недаром очно и заочно щадили судьбы и слова, Недаром следовали точно законам почвы и родства. Недаром дружбой осенялись и жили там, где родились, Нет, мы не думали о чуде, но на последней полосе – Один из нас вовек пребудет и в нем соединятся все. * * * Нет, я не продирался чащами, не изнывал среди пустынь – Преподавал свою тишайшую и старомодную латынь. Стезя без современной фабулы, лишь имена среди имен. А также скучные вокабулы и согласованность времен. Чубы и челочки, склоненные над неподатливой главой. Какая горькая идиллия! Когда трудиться мне пришлось, Дыханье жаркое Вергилия уже навеки пресеклось. И, протрубив рожками сиплыми и скакунами пропыля, Ушли когорты и манипулы на Елисейские поля. И как ни погружайся в выдумки и ни ищи огня в пыли, А достопамятные римлянки, кивнув столетиям, ушли.
Литое, строгое, певучее колдует Слово без ключа. Должно быть, на века раскручена та апеннинская праща. Сердца невидимо связуются, за выдохом приходит вдох. И, чуть помедлив, согласуется несогласованность эпох. И веет Время, опаленное своей дорогой грозовой,
Как ни верти остервенело руль, Не сложатся в судьбину анекдоты. Бесчисленность нулей – всего лишь нуль, Поскольку не слагаются пустоты. И тут не помогают антидоты – Сентябрь с февралем, апрель, июль. Твоя пустопорожная страда Не мечена ни златом, ни булатом. Ты тычешься бесцельно в никуда, Как потерявший направленье атом. И хоть глядишь то магом, то номадом, Ты только скоморох и тамада. И все-таки талант твой не зарыт, И твой удел не требует протеста. Твой суматошный дом всегда открыт Для путников с норд-оста и зюйд-веста. Пускай не бытие, а просто быт, И все-таки доволен ты, пока То друга обретаешь, то подружку. Нащупывает в сумерках рука То кружку, то краюшку, то полушку, Игрушку, ложку, крошку пирога, Сережку под подушкой, кошку, стружку. Тебя от предвкушения знобит. О нет, не покидай своих орбит! * * * Когда б ты ни ушел, спектакль будет длиться И ты не унесёшь с собою ничего. Всё тот же будет фон, события и лица, И только среди них не будет твоего. Всё так заведено и лишь тебе в новинку, Но на исходе дней реальность солоней. На выдохе сожми случайную травинку И, лоб перекрестив, навек окостеней. А в комнате твоей уже чужие дышат, Овечки меж волков и волки меж ягнят. Они твои стихи бессовестно напишут И женщину твою стократно соблазнят. Усердный супостат злорадно фигу кажет, Но что тебе Господь через минуту скажет, Об этом знает Он и более никто. * * * Татьяне Бек Кто выключит себя из расхищенья И будет так запаслив и умен, Чтоб избежать глухого ощущенья Часов, текущих в долготу времен? Кто, размышляя бережно и скудно, Найдет залог, изобретет предлог Не слышать, как взывает посекундно Минувших дней печальный каталог? Мы ускользаем в омут сновидений, Приумножаем строки и семью, Завидуем беспамятству растений, Бегущему на промысел зверью, Пустоты заполняем пустяками, Пока не осенит смятенный дух, Что горестное чувство утеканья Присуще нам, как зрение и слух Один поэт сказал: «Но старость это Рим», Другой: «Но в сердце не скудеет нежность». О чем мы говорим, когда не говорим? Припомни же, о чем за эти полчаса, Среди чужих людей, на аэровокзале?.. Не вспомнить ничего. Но чьи-то голоса Когда-то всё сполна за нас уже сказали. Мы жалкие слепцы, но кто-то освятил Весь этот тусклый мир по замыслу благому. Скажи, когда опять? – В двухтысячном году? А может, через день? Или ближайшим летом? И я шепчу: «Когда опять сюда приду?..» И с горечью: «И что найду на месте этом?». * * * Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе. Надо менять одёжку и другой реквизит. Жизнь уже на ущербе – чеховское «ich sterbe»* В мире твоём давно сквозь полумрак сквозит. Надо менять позывные, лозунги и пароли, Камни, что разметал, горестно собирать. Надо смириться с тем, что излюбленной роли До окончанья пьесы всё же не доиграть. Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей. Надо стирать рубаху и подметать жильё. Надо взглянуть окрест и, погрустнев, смириться С тем, что твоё родное – более не твоё. Стал отдаленнее друг и безразличней вражина, Стало уже не нужно мыкаться и спешить. Кровь твоя запеклась на пружинах режима, Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить. Слишком долго глядел ты в глухую кромешность, Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность. Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти. * Я умираю (нем.) Я плачу по слезам, которым не бывать, а если и придут, то всё-таки иначе. Иначе ликовать, иначе бедовать, и нет пути назад. Об этом я и плачу. Над пройденной тропой – содружество ворон, присели, поднялись и снова налетели. И каждый новый шаг – потеря и урон. Но тысячный урон – не первая потеря. Тот Некто за чертой – теперь уже никто, сведённый до нуля стараньем лет и правил. Но первое «зачем?», но первое «за что?», но первое «почто отрекся и оставил?» Но первая вина, не знавшая вины, презревшая молву и тропы обходные. Бессмысленный удар, когда вослед должны обрушиться земля и хляби водяные? Всё просто и легко: войди и володей! Прими без суеты удачу-неудачу. И всё как повелось. И всё как у людей. И нет пути назад. Об этом я и плачу.
Покуда ты к стихам своим прирос И с ними жил тепло и неразлучно, Негаданный ноябрьский мороз Дома и лица перебрал поштучно. Покуда ты в окошко не глядел, Строчил свое, не ведая зазора, Одышливый и злобствующий дед Стал, как в былые годы, дальнозорок. Ты за собой не чувствуешь вины, И все-таки душа твоя повинна, Что, сладко продремав, не уловила Смещенья жизни в сторону зимы. На сотни верст пустынно и темно. На все живое нынче спрос особый. И жгущее последний свет окно – Не больше чем наглядное пособье. Ты ждешь чудес, подставил решето, Чтоб ненароком на страде морозной Не обратиться с прочими в ничто. (Что и случится рано или поздно). Пройдет веков ленивый лемех там, где запал всего пустей, – По самой бурной из полемик, по самой буйной из страстей. Земля забудет об убытках, и долгий ряд сановных лиц Не обозначит даже в свитках хронологических таблиц. Все будет срыто и замыто, не разберешь и по складам. Все будет выжжено. Но мы-то, но мы-то выживем и там. Недаром очно и заочно щадили судьбы и слова, Недаром следовали точно законам почвы и родства. Недаром дружбой осенялись и жили там, где родились, Нет, мы не думали о чуде, но на последней полосе – Один из нас вовек пребудет и в нем соединятся все.