RSS RSS

ВАЛЕРИЙ ЖЕРДЕВ ● АНГЛИЧАНКА

ВАЛЕРИЙ ЖЕРДЕВ ● АНГЛИЧАНКАВ Турцию я всегда приезжал с большими ожиданиями, и эти ожидания оправдывались. Я наслаждался этой страной как незнакомой женщиной, только что нежданно-негаданно упавшей мне в руки и ждавшей, чтобы ею наслаждались самозабвенно. Бывают такие женщины, бывают такие страны. И Турция в их числе. Уж поверьте мне как вольному путешественнику. Всякий раз, после своего очередного приезда в эту страну, она поворачивалась ко мне необычной стороной и покорялась моему ищущему взгляду, но покорялась не полностью, оставляя за собой право решать: открываться дальше или оставлять неразгаданные улочки-закоулочки, но всё равно полные желания быть истоптанными нетерпеливыми ногами странника в спортивной обуви.

Я восхищался Турцией, с её цивилизационными камнями, разбросанными по всей её территории и уходящими в глубину веков, и оставленными нам, то есть всему человечеству: ведь сколько народов жило здесь, исчезало, возрождалось в новом обличии, и каждому народу было, что сказать, пусть и безмолвно, и показать – археологам тут хватит работы до конца человечества.

Я любовался Турцией с пиршеством её природы, даже в скудости. Есть такие безмолвные пустые места, излечивающие душевные раны; а потом опять бьющая в глаза зелёная роскошь её трав и деревьев, и желтизна песчаных пляжей, перемежающаяся чёрными камнями, омываемыми синими морями: и с детства знакомым Чёрным морем, и понаслышке известными Мраморным и Эгейским, и внутренним морем ранних и поздних цивилизаций – Средиземным.

Я впитывал в себя Турцию с её человеческой сутью, так ярко проявляющейся на вечно неумолкающих восточных базарах и на переполненных, особенно в священный месяц Рамазан, площадях и улицах, когда не услышишь ни одного бранного слова, только голоса весёлых зазывал своего товара, когда любой человек готов прийти тебе на помощь, объяснить, показать дорогу, не жалея своего времени, с искренней улыбкой на красивых мужских лицах.

А вот женщины Турции для меня были табу во избежание всяческих осложнений. Кто их знает с их турецкими законами? Я их видел и в то же самое время не видел. Мой взгляд проходил сквозь них, поверх них, не останавливаясь ни на мгновение, только где-то, в глубине души, отмечая: вот красавица-турчанка, а эта женщина тоже ничего, мила, а вот эта – ну что за страшилище в чёрной запахнутой одежде, в такую-то жару, в чёрном платке, да еще в чёрных очках. А какой тяжёлый массивный нос! Б-р-р-р! Пронеси, Господи!

Утреннее солнце озарило острые верхушки минаретов и скользнуло по куполам мечетей, и меня кольнуло острое предчувствие удачи, под которой я понимаю всё, что угодно. Ведь я в Стамбуле, где чудеса на каждом шагу. Прилетел я в этот красочный город уже в третий раз и, как всегда, поздно вечером. Знакомой дорогой – аэропорт, метро, пересадка на трамвай №38 до Кабаташа, Старый город, площадь Султана Ахмеда- и пешком мимо отеля «Blue House» добрался до своего отеля «Джем Султан», опять посмеялся немного над смешным для русского человека именем султана, не подозревая о трагической судьбе этого неудавшегося помазанника Аллаха, отравленного по приказанию папы Александра VI Борджиа, взял ключи у Мустафы, приветливо мне улыбающемуся как старому знакомому, поднялся к себе в номер, принял душ и уснул, чтобы утром быть разбуженным криками чаек над бухтой Золотой Рог. И после, как и всегда, спать не хотелось совершенно.

Два первых дня я вставал очень рано, завтракал один на веранде с огромным застеклённым окном, брызгающим солнечными лучиками, потом бродил по огромному городу, приходил в отель поздно вечером, ложился в постель и перебирал в памяти увиденное.

И живописную уличную сценку с оборванным мальчишкой цыганского вида, волокущим за большие оглобли большой ящик на маленьких колесиках, и жалел цыганёнка: «Зачем ему такая большая ноша, такому маленькому?» Потом видел его бодрые жульнические глаза и переставал его жалеть.

И повозку-помост с фруктами на нём, и усатого мужчину в кепке с мальчиком-помощником рядом. Я уже знаю ту узкую улочку рядом со Стамбульским университетом и мечетью Баязида, и когда к середине дня начинаю испытывать голод, то направляюсь к своим старым знакомым. Чисто одетый мальчик взвешивает черный виноград и темную хурму. Я мою фрукты в уличном источнике и впиваюсь в сладкую сытную мякоть. А затем в подземном переходе на площади Баязида запиваю съеденное вишнёвой «газировкой», как когда-то у себя в родном городе, на улице Станиславского. Двор мечети весь занят книжным базаром, но в одном месте торгуют коврами, на которых разлеглось несколько умильно жмурящихся кошек. Книги стоят очень дорого, поэтому занимаюсь тем, что некоторое время любуюсь турецкими мурками, так похожими на российских, правда, мяукают они по-турецки.

Иногда по Длинной улице ( Длинная –это название улицы ) выхожу к Птичьему рынку послушать, о чём говорят огромные разноцветные попугаи и чёрные красивые майны. Бывает, что птицы ругаются на турецкой тарабарщине.

За Новой мечетью, на берегу бухты Золотой Рог – Рыбный рынок с разнообразием морской живности. Есть даже наша килька, которая по-турецки называется хамсой.

Много ещё чего можно увидеть на стамбульских улицах. И всегда я возвращался в отель с чувством, что день прошёл не зря, что всё увиденное отложится в голове и когда-нибудь всплывёт из глубины памяти нужными словами. Ну, разве это не удача для вольного путешественника? Я засыпал и не знал, что меня ожидает утром третьего моего стамбульского дня.

В то утро я решил немного передохнуть, поспать подольше, ведь завтрак до десяти часов, а потом пойти к самому знаменитому железнодорожному вокзалу, от которого отправляется «Восточный экспресс», набитый шпионами всех мастей с Джеймсом Бондом во главе.

Когда я поднялся на веранду, то сразу же увидел её, судя по всему, западную женщину. И она выглядела великолепно.

Английская cтрогая серая юбка, и, как контраст, кремовая блузка с открытым расшитым ажурной вязью стоячим воротником и вырезом, украшенным по бокам золотистыми волнами и сужающимся к подразумевающейся под тончайшим полотном небольшой округлой груди невозможной нежности, делали из неё настоящую леди с её изяществом, красотой и врождённой деликатностью. Это было видно невооруженным глазом. И по тому, как она смотрела, и как разговаривала с сидящей рядом толстой молодой негритянкой с расплывшимися грудями под мешковатой кофтой, нет, не пренебрежительно, вежливо, с улыбкой, но с легким оттенком недоумения: «Как можно так запустить себя?». И как изящно передавала сахарницу немцу с породистым лицом, удивившему меня своей манерой еды: он разрезал яйцо, сваренное вкрутую, на ломтики, накалывал на вилку, на которой уже были нанизаны кусочки арбуза и брынзы, и методично направлял это всё в свой медленно жующий рот, а она была по-английски невозмутима. И как ходила скользящей походкой за кофе к автомату у буфетной стойки, и слышно было тогда, как тёрлись её ноги в колготках одна о другую, и никто не обращал на это внимание, кроме меня. И как благодарила всех присутствующих после окончания завтрака за то, что они составили ей такую приятную компанию. Потом она исчезла за дверью, идущей вниз к её комнате на третьем этаже. Когда незнакомка ушла, ничто не предвещало нашей скорой встречи. Солнце сквозь окно уже слепило глаза и хотелось на улицу.

Как мне нравились улочки Старого города! Особенно после дождя. Свежие и чистые. Цветы на улицах, стены домов тоже покрыты сплошным зеленым ковром вьющихся растений. Ни шума, ни русского мата, от которого просто физически устаёшь. Много западных туристов, организованных и самих по себе, спокойных и что-то тихо говоривших друг другу. Поэтому, когда я услышал громкий резкий голос на чистейшем русском языке: «Мы, русские, ещё вернём себе Константинополь», то перестал любоваться турецким миром и посмотрел на говорящего. Это был солидный мужчина лет сорока в кожаном пиджаке, но с одухотворенным лицом и неистово блестевшими глазами. Рядом с ним стояла – кто бы мог подумать? – та элегантная незнакомка из моего отеля, так бросившаяся мне в глаза, и что-то пыталась доказать на ломаном русском языке, одновременно стараясь освободить руку из его цепкого захвата. Было видно, что соотечественник не совсем трезв, и мне ли было не знать, что в таком состоянии он не скоро отцепится от женщины с её западной политкорректностью, которая, если коротко, заключается в следующем: «Как бы не обидеть человека чужой крови, даже хама, вместо того, чтобы выдернуть свою руку и потом этой же рукой дать пощечину наглецу». И я решил вмешаться, к тому же это был прекрасный повод познакомиться с женщиной, обладающей таким кротким характером.

– Ну чего пристал к женщине? Видишь, не хочет она отдавать нам Константинополь!

Мужчина оторопело посмотрел на меня и невольно освободил руку жертвы своего пьяного красноречия. Женщина, потирая запястье, сказала мне:

– Попросил только сфотографировать его на фоне Айя-Софии, а потом схватил за руку и стал доказывать, и кому, мне, англичанке, что Стамбул – русский город. Спасибо! – И без словесного перехода: « Где-то мы с вами встречались?»

– В отеле «Джем Султан»

– Да, я вспомнила вашу бороду. Ещё раз спасибо за освобождение. Теперь извините, я опаздываю к шеф-редактору. – И уже уходя, бросила неожиданную фразу: «Выкуп за мной. У меня завтра свободный день» – И исчезла в толпе зевак. – «Вот так англичанка,–подумал я. – Впрочем, в Германии мне попадались точно такие же раскованные в общении немки».

Пока я обменивался короткими репликами с иностранкой, мужчина как-то обиженно молчал, а потом сказал:

– Юрий Качаев, русский поэт из Сергиева Посада.

– Вольный путешественник.

– Пойдём выпьем.

– По чашечке чаю?

–Ну ладно, хотя у меня есть кое-что и покрепче.

Мы сидели в открытом кафе, пили из маленьких чашек горячий чай, и Юра рассказывал мне, как его выгнали турецкие служители из храма Святой Софии: «Потому и выпил, фляжка коньяка у меня всегда с собой. Мало ли что? Я по утрам обычно не пью, но тут такой случай».

– Да за что тебя выгнали?

– А почему они с меня деньги хотели взять за вход? Эти бараны турецкие! Я им втолковываю, что это наш храм, православный, и я пришел сюда помолиться, а они делают вид, что не понимают. Ну ничего, вот будет война, отберём у них и храм Софии, и Константинополь, и Босфор с Дарданеллами!

– Какая война, Юра? Храм Святой Софии – исторический музей, а за посещение музея надо платить.

– А почему они наш православный храм превратили в музей? В Голубой мечети деньги не берут ни с мусульман, ни с православных, а здесь берут.

– Это их город, Юра. Они завоевали его ещё в пятнадцатом веке.

– Как завоевали, так и отдадут.

Юра горячился. После обеда он с группой московских писателей вылетает в Вену на какой-то литературный симпозиум и ему нужно многое успеть сказать о будущем статусе Стамбула. Я уже не слушал его бредни, пил чай и рассматривал проходивших мимо людей. На прощание поэт сказал: «А тебе повезло. Жаль, что я уезжаю в Вену. Но ты позвони мне. Я стихи напишу. О тебе, о себе, о чужеземке, что нас познакомила. Я тоже люблю путешествовать и получать впечатления вроде бы и мимолётные, а на самом деле очень глубокие, если хорошенько над ними подумать». Юра стал серьёзно-задумчивым, и мы расстались.

Повезло ли мне, я не знаю. Если, действительно, написать о том, что со мной происходило, стихи, а потом забыть о них, то, наверно, повезло. А если происходящее впустить в душу, дать там закрепиться, укорениться, прорасти и всё время её царапать, то что тогда? День тот я запомнил как яркое пятно в своём далеко не сером бытии, начиная с необыкновенно бодрящего кофе утром, на веранде отеля, и заканчивая «Кровавой Мэри» вечером в комнате Мариам. Так звали англичанку. Я не забыл и ту ночь, тихую стамбульскую ночь на улице Карадениз.

До чего мне нравится запутанность стамбульских улочек, которую не устаёшь распутывать! «Распутывай, распутывай,– живо говорит мне Мариам в свой свободный день. В обычной дневной жизни я и Мариам изъясняемся на сложной смеси из английских, турецких и русских слов, больше, конечно, на английском. – Мне некуда сегодня спешить. У нас целый день впереди».

– И вся жизнь, – подхватываю я.

– Что? – Мариам не поняла.

– Мы, русские, так говорим: «Вся жизнь впереди, надейся и жди».

Мариам улыбнулась, и лицо её ожило ещё больше. А я как мальчишка повторяю про себя: «Она сказала «у нас», она соединила нас этими словами, пусть невольно, но соединила». И я вижу по её лицу, по её улыбке, что ей со мной хорошо, и тут она поразила меня в первый раз, сказав: «Да, мне хорошо с тобой». И сейчас, и потом я не переставал удивляться тому, как она чувствовала моё настроение, как угадывала его, и как отвечала мне на вопросы, ещё только зарождавшиеся у меня в голове. «Откуда это у неё?» – «Читала Достоевского и Толстого и разговаривала с русскими женщинами».

Над нами прогрохотал поезд, а, это значит, мы незаметно дошли до виадука, сквозь который были видны мчащиеся по набережной Кеннеди машины. Переждав их поток, мы пересекли набережную и очутились на берегу зелёно-мраморного моря, и как будто прошли некий Рубикон, за которым улёгся грохочущий шум автотранспорта, и только слышны были бьющиеся в чёрные аккуратно уложенные большие валуны волны Мраморного моря.

–Смотри, Мариам, – я показал на чёрного баклана, усердно ныряющего в надежде поймать рыбку, хотя бы маленькую, себе на обед, но всё как-то неудачно. – Давай посидим, поболеем за птичку.

Мариам шутку не оценила, и я сделал вывод, что у себя в Англии она читала русских классиков, но не смотрела «Кавказскую пленницу» со словами студента-этнографа Шурика: «Птичку жалко». Впрочем, зачем мне Кавказ, если сейчас были теплые камни, нагретые турецким солнцем, бьющие в них волны Мраморного моря, морская птица, исчезающая поминутно под водой, и плескающаяся в море загорелая женщина.

– Ты где успела так «подпалиться»? – удачно я вспомнил польский синоним нашего «загореть».

– У меня такой цвет кожи. Ты что, забыл, что папа у меня турецкоподданый? – Мариам рассмеялась, увидев моё удивленное лицо, и пояснила: «Русская подруга давала читать и про Остапа Бендера». Я протянул ей руку, помогая выбраться на ощетинившийся острыми каменными кромками берег.

Мы сидим рядом на валуне, свесив ноги в море, и перебрасываемся словами как камешками, то с гладкими, то с острыми краями, смотрим на красный буксир, торопящийся к азиатскому берегу, и я чувствую её руку на своей. Я смотрел на нежное со смуглым румянцем лицо Мариам, Маши и совсем забыл о том, зачем мы сюда пришли. По лицу Маши пробегали солнечные блики, попадали в серо-зелёные глаза, и она их на мгновение прижмуривала, а потом распахивала мне навстречу. Светлые волосы аккуратно были зачёсаны назад, но не приглажены, а возвышались над чистым лбом небольшой волной. Непослушные завитки на висках шевелил морской ветерок. И тогда руками, своими изумительными руками, с ручной работы кольцами на запястьях, звеневшими при соприкосновении, она пыталась их пригладить, но у неё ничего не получалось.

И меня впервые не тянуло в другие края. Ну, разве только на остров Борнео? А в Россию? И я себя как обычно ловлю на мысли, что в Россию – нет. Мне неуютно в моей опрокинутой стране.

А потом зашло солнце, и наступил турецкий вечер. Многоголосый турецкий вечер. Весёлые турки высыпали на улицы и площади Старого города. Казалось – не протиснуться сквозь толпы гуляющих. Сияет в прожекторах Голубая мечеть. Сияет Айя- София. Из ресторанов на открытом воздухе доносится сладко-тягучая музыка, и турецкий народ, которому достались столики и которому не достались, блаженствует, а вместе с ним и мы с Мариам. Шум толпы заглушают маленькие оркестрики, они играют без перерыва, и не знаешь, какой из них слушать. Но вот один из оркестриков замолк и на эстраду выходит турок в белой одежде. «Крутящийся дервиш», – говорит мне Мариам, и в ту же секунду музыканты начинают играть, а дервиш кружится вокруг своей оси, по-особому переступая ногами. Одна рука у танцора устремлена вверх, другая – вниз. «Пойдём, – шепчет мне Мариам. – Он так может без остановки кружиться часами». – «Вот кого можно брать в космонавты. Без всякой подготовки», – не удержался я, но англичанки уже возле меня не было. Она стояла возле столика с белым кроликом, держащим во рту белую бумажку. Мариам взяла белый листок с турецкими словами, внимательно прочитала его и улыбнулась мальчишке – хозяину кролика. У меня отлегло от сердца. Мало ли что могло быть написано в этом вестнике будущего! Я уже понял, что если у нас в России попугаи, то в Турции кролики являются предсказателями судьбы.

– Прочитай и мне.

– Получите Вы по желаниям вашим, – прочитала Мариам вслух и добавила:

– Пойдём получать по желаниям нашим. Я же тебе обещала. Там уже, наверно, начали.

Мариам обещала показать мне настоящий оркестр янычар, исполняющий музыку «Ени чери»-Нового войска. «Или почти настоящий оркестр», – говорит она, находя малейшие щелочки в плотной массе турецких мужчин, женщин и детей и жуя варёную кукурузу, купленную по дороге. Я уже не удивляюсь простонародным манерам англичанки, – а как бы иначе Англия покорила Индию и другие дикие в то время страны и стала страной, над которой никогда не заходило солнце? – ем вкусный початок и слушаю Мариам. «Инструменты остались без изменений: тарелки, кларнеты, большой басовый барабан, короче, здоровая любовь к громкости. А как иначе? Надо же было пугать европейцев ужасным грохотом наряду с выстрелами из оружия и пушек. А вот сама музыка напоминает музыку новоорлеанских оркестров, играющих марши. Не удивляйся. Ведь нот тогда не было, военные композиции варьировались, многие из них забылись навсегда, но кое-что осталось».

А вокруг бушевало ночное веселье. Красные флажки с полумесяцем на натянутых верёвках. В мечети большой экран с молящимися под команды из динамиков. Много детей, зазывал к своему товару, разносчиков, женщин в длинных платьях, маленьких почему-то старушек с тросточками. На траве расстелены покрывала, Едят, пьют. И мы с Мариам выпили свежевыжатого гранатового сока, купленного у продавцов в фесках. И все улыбаются. Ну как не попасть под обаяние этого народа! Мы подошли к оркестровой яме, откуда доносилась музыка. Я как будто её слышал раньше или читал о ней. У Франца Верфеля? Пожалуй. «Свистки, дудки, флейты, пронзительный голос кларнета, грохот меди – все эти звуки слились, режут слух как острый нож янычар, скользят то вверх, то вниз по ступенькам гамм, время от времени врывается фанатичный лай турецких барабанов, позвякивание бунчука, пронизанный ненавистью шип турецких тарелок». И ритм, ритм, ритм.

Ноги сами начали приплясывать, притоптывать. И хочется под оркестр музыкантов в янычарских одеждах идти в атаку на неверных, а потом сознание моё переворачивается от присутствия Мариам и уже хочется другое: бросить её на коня и мчать в степь, а там сорвать с добычи одежду и…

– Очнись, мой дорогой,– говорит мне Мариам. И это английское «my dear» успокоило меня, кровь моя начала течь медленнее и ласковее, я взял руку Мариам и прислонил её к своему горящему лицу. Никто не обращал на нас никакого внимания, люди просто слушали музыку. И никто не бросался в атаку. Неподалеку от амфитеатра с музыкантами дети играли большим мячом в «вышибаловку», как у нас в России. А мы одновременно поднялись с наших мест и, держась за руки, пошли в свой отель. У входа в отель Мариам сказала: «Зайдем ко мне, выпьем кофе».

Утром я посмотрел на тонкий профиль Мариам, вдохнул запах её рассыпавшихся по подушке золотистых волос, уткнулся носом в нежную смуглость щеки, продолжавшей ещё полыхать жарким румянцем, и прошептал:

– Моя чудесная леди Маша! Пора вставать.

– Как ты меня назвал? – сонно отозвалась Мариам.

– Леди Маша.

– А перед леди?

– Моя чудесная.

– И я тебя буду также называть: «Мой чудесный русский медведь».

– Маша! Ну что ты выдумываешь? Какой же я медведь? У нас в России медведями называют таких кряжистых мужиков, а я тонкий как тростинка. А, впрочем, почему бы и нет?

Я оторвался от Мариам и опять посмотрел на неё, но так, как будто уже расставался с ней навсегда. Она это почувствовала: «Ну что ты так смотришь?»

– Просто не верю глазам своим.

– А ты поверь.

Цвет волос у Мариам – от матери-англичанки, действительно леди по происхождению, а жаркая турецкая кровь – от одного из восточных красавцев, внезапно появившегося и внезапно исчезнувшего из жизни английской аристократки. Яркий, но недолговечный мезальянс журналиста одной из стамбульских газет, аккредитованной в Лондоне, и свободной художницы, подвизавшейся в модном женском журнале «Woman’s stile», случился к ужасу семьи Мариам. Но делать было нечего, и через положенное время родилась прелестная девочка. Потом девочка выросла и стала Мариам Эллингворт – журналисткой, как и её отец, и в Турцию приехала по гранту, объявленному лондонским бюро издательства «The Guide» для написания главы об оркестрах янычар и о бывшей османской столице Эдирне. И для того, чтобы встретиться со мной. А ещё через несколько дней мы с ней оказались в Эдирне.

В Эдирне на открытой веранде, за кружкой пива, хорошо думалось. Наш столик стоял на открытой веранде, оплетённой ярко-зелёными листьями какого-то ползучего растения, сквозь просветы которых можно было видеть, как вверх по реке Тунджа двигался маленький катерок и, если бы не склонившийся в почтительном полупоклоне вышколенный официант-турок в белоснежной рубашке с чёрной бабочкой на шее в ожидании заказа, то при хорошем воображении можно было бы представить себя в родном южном городе на левом берегу Дона.

Но когда раздался лёгкий шорох, я очнулся от своих мыслей, посмотрел на звук и не поверил своим глазам. И если сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать. Я просто-напросто онемел. И как тут было не онеметь, когда из-за угла показалась сначала медвежья морда, а потом расписная тележка со старым цыганом. Только потом я разглядел, что огромный бурый медведь был запряжен, хотя для него ничего не стоило, если бы он захотел, разметать это хлипкое сооружение из тоненьких дощечек. Да и хоть бы из толстых досок, они бы ему были как спички. С его-то силищей. Мне довелось в сибирской тайге видеть охотничьи зимовья с сорванными с петель дверьми, а иногда с разнесёнными по бревнушку крышами. Голодные медведи проявляют недюжинную силу, чтобы добраться до припасов охотников. И за банку «сгущёнки» они готовы отдать свою медвежью душу. Вообще у меня к медведю очень осторожное отношение как к зверю, за внешним добродушием которого скрывается коварство.

– Маша, смотри! – Маша повернула голову, и я с удивлением увидел на её лице не страх, а улыбку.

– Левко! Добрыня! – Цыган снял шляпу со своих чёрных, с проседью, густых волос и поклонился. На его лице тоже засияла улыбка, в простодушии и искренности которой не приходилось сомневаться. Медведь повернул голову и, несмотря на намордник, казалось, тоже заулыбался.

– Цыгана зовут Левко, а медведя – Добрыней. Я познакомилась с ними в прошлом году, когда побывала у них в таборе, писала очерк о жизни цыган в Турции, – быстро проговорила мне Маша и добавила, довольная:

– Я тебе ничего не говорила, хотела устроить сюрприз и вижу, что он удался.

– Да уж, – усмехнулся и я.

– Как поживаешь, братец? – цыган белозубо улыбнулся, и хотя из его романской речи я понял только слово «братец», смысл первой части обращения был понятен и без перевода. Да я уже и привык, что и турки часто приветствовали меня этим старинным словом, особенно не очень молодые мужчины. Видимо, въелось в них солдатское обращение, принятое в царской армии.

– Хорошо, Левко! – цыган заулыбался ещё шире и сказал несколько слов на своём певучем наречии с каким-то турецким словом.

– Маша, переведи!

– Он приглашает нас к себе в табор, на праздник, который состоится через три дня на поле Сарайичи – Дворцовом поле,– перевела Маша. Она уже спустилась с веранды, гладила медведя по голове и кормила его кусочками сахара. Медведь похрустывал ими и урчал, как кошка.

– Маша, осторожнее!

– Да это самый добрый медведь на свете. И кличка у него поэтому – Добрыня. Между прочим, русская кличка. Левко потом расскажет тебе интересную историю по этому поводу. Очень добрый медведь, – повторила Маша, – да и другие тоже весьма добродушные, поэтому и разрешают им разъезжать по городу и приглашать жителей города на цыганский праздник.

Теперь я понял, почему официанты продолжали привычно заниматься своим делом, а немногочисленные посетители только с любопытством на нас посматривали и не делали попыток приблизиться. А может опасались, как бы чего не вышло. . Левко с Добрыней давно уехали, а мы с Машей медленно спустились к реке по заросшей тропинке. Вечерело, возились в кустах птицы, укладываясь спать, а мне в голову лезли мысли о том, как мне необыкновенно хорошо в этой чужой стране. И потому, что со мной Маша, и потому, что происходят такие удивительные вещи с разъезжающим по городу медведем с русским именем Добрыня, а впереди самый настоящий цыганский табор, и всё это у меня потому, что не засиживаюсь долго на одном месте.

– Маша, а что мы делаем завтра?

– Завтра мы идём во Фракийский университет, в библиотеку, а по дороге осматриваем местные достопримечательности и фотографируем их. Ты не забыл, дорогой, что я тут на работе?

– Какая у тебя хорошая работа, дорогая!

Фракийский университет располагался в великолепном белом комплексе султана Баязида II. Некоторые из зданий университет использовал для своих лабораторий, кафедр, факультетов и, конечно, библиотеки, В комплекс также входили обязательная мечеть и госпиталь, поразившие меня. Однокупольная мечеть – такими фресками на неподходящие для культового сооружения фривольными сюжетами, что истинные мусульмане старались не смотреть на изображения, расписанные современными итальянскими реставраторами, сосредоточенно обращаясь к своему Аллаху, осторожно прикладывая лбы к коврику. Госпиталь же был замечателен шестиугольной комнатой, отделанной прохладным белым камнем, со сводчатыми альковами, где уже в ХVII веке психических больных лечили очень либеральными методами: звуками журчащей воды, музыкой, исполняемой музыкантами в другом алькове, и цветами. И это в жестокой Турции, когда в то же самое время в гуманной Европе больных даже с лёгким помешательством приковывали цепями к каменным стенам, били палками и обливали ледяной водой. Вообще, я не уставал поражаться не только туркам, открывающимся всё время с какой-то необычной стороны, но и себе, подозревающему их в скрытом коварстве, таких открытых, улыбчивых и добродушно-хитроватых. И мне припомнился чистильщик обуви возле Галатского моста в Стамбуле, где я часто прогуливался до встречи с Мариам.

Весёлый улыбчивый турок, почувствовав во мне никуда не спешащего иностранца, спросил у меня: «What is Moskow time?» Я сначала не понял, зачем ему в Стамбуле знать московское время, но остановился, добросовестно посмотрел на часы и стал прибавлять к турецкому времени один час, и вот она – турецкая хитрость. Воспользовавшись тем, что я замешкался около него, чистильщик стал тянуть мою ногу к себе на скамеечку, приговаривая при этом по-русски: «Чистим-блистим». Я не особенно упирался, потому что предполагал, чем закончится дело. А турок в порыве энтузиазма: «Такой клиент попался» совсем не замечал, что на мне были кроссовки, которым сапожная вакса противопоказана по определению. Всё закончилось плавающими в стамбульском воздухе улыбками и доброжелательными репликами. Я ему по-английски: «Do you want to know Moskow time?» Он мне по-русски: «Нет, я и так знаю».

– О чём ты опять думаешь, дорогой? Вы, русские, такие мечтательные! – Маша подошла ко мне со стопкой книг. – Вот тебе книга тоже. О Султане Великолепном. Потом мне расскажешь о нём. А я пока займусь историей Эдирне. – Маша села рядом со мной и зашелестела страницами.

Вечером мы пешком возвращались в отель, хотя можно было, конечно, и подъехать жёлтыми маршрутками, так желавшими нас подвезти. Но нам нравилось медленно идти в вечерней прохладе, сначала Османским мостом через Тунджу, потом вдоль плотин, и разговаривать и о прочитанном, и обо всём, что приходило в голову. И я верил и не верил, что это происходило со мной, Мы подошли к мечети Селима II – Селимие с бродившими тут же индюками. Эта мечеть поражала меня своим изяществом и какой-то интимной силой, чего нет ни у одной из величественнейших мечетей Стамбула. Внутри мечети меня и Машу (я почувствовал это по трепету, пробежавшему по её телу) охватило чувство благоговения (откуда это у меня – православного?) перед неограниченным пространством и светом, создаваемым огромным парящим куполом на восьми величавых колоннах, расположенных по кругу, и сначала было даже незаметно, что мечеть имеет прямоугольную планировку. И еще меня охватила внутренняя дрожь. Почему? И я подумал: всё дело не только в красоте здания, но и в прочитанной мной сегодня истории любви женщины из гарема, славянки по имени Роксалана и султана Сулеймана Великолепного. И о великой материнской любви Роксаланы, способной даже на подлость ради своего ребенка. Да простит ей Аллах! У них родился сын Селим, и она сделала всё, чтобы он стал султаном СелимомII, мимо мечети которого мы проходили по утрам и вечерам. Она оболгала любимого сына Сулеймана от другой наложницы, и Мустафу, прямого наследника, удавили шёлковым шнуром (чтобы не пролилась королевская кровь) в присутствии султана. Если бы Роксалана не сотворила такую гнусность, то удавили бы её сына, как удавили ещё одного сына султана Сулеймана –Баязида и четырёх сыновей Баязида.

– Но султана назвали Великолепным не за эти казни; тогда это считалось в порядке вещей – у власти не должно быть конкурентов, – Маша слушала мой рассказ с отвращением (я видел это по её лицу). – а за его дела.

– Как это ужасно!

–Мехмед III убил всех своих девятнадцать братьев, некоторые из них были ещё младенцами.

– Не хочу я больше слушать о великолепии султанов, если всё начинается с убийств себе подобных.

– А вот послушай стихи:

Люди думают о благосостоянии и о власти,

Как о величайшем счастье.

Но есть в этом мире лучшее:

Хорошее здоровье и самочувствие.

– Кто это написал?

– Сулейман Великолепный.

– Ничего себе. Сначала удавил, потом написал. Или сначала написал, а потом удавил?

– Маша, давай не будем уточнять, это всё дела давно прошедших дней, а это стихотворение, между прочим, стало турецкой пословицей. А прочитав сообщение Сулеймана, посланное одному из его командиров, можно понять и сегодняшний характер турок, о которых ты пишешь. Вот, по памяти: «Добродетель вытекает из справедливости. Обращаясь со своими солдатами, считай младшего своим сыном, старшего – своим отцом, а равных тебе по возрасту – своими братьями». И мы, русские, многое, если не всё, вкладываем в понятия: справедливо – несправедливо.

– Куда тебя понесло? Вот и давай тебе книжки о султанах. А, впрочем, ты прав. И наш Генрих VIII, и Елизавета I, и ваш Иван Грозный, и Пётр I ради власти и блага государства ни перед чем не останавливались. – Маша замолчала, разгорячённая спором, а потом сказала:

– А я всё думала, когда мы с тобой будем говорить о политике, ведь вы, русские, на кухне, а мы, англичане, в Гайд-парке, без неё ну никак не можем, Хорошо, что мы ещё не поссорились.

– Маша, так здесь же нет у нас с тобой кухонь и Гайд-парков.

Незаметно мы подошли к городу. По тихому провинциальному Эдирне разносились крики муэдзинов, но, удивительное дело, в них вплетались – нечто небывалое – звуки рогов и каких-то волынок. Мы вышли к одной из городских улиц и остановились, поражённые. Было много нарядных цыган и цыганок, сидящих на двигающихся одна за другой с шумом и гамом повозках. Они были запряжены медведями. Я насчитал сорок мохнатых зверей. Впереди (мы его сразу узнали) Левко со своим огромным Добрыней, а замыкал колонну небольшой медведь с повозкой, облепленной весёлыми цыганчатами. Горожане приветливо улыбались, свистели и кричали чуть ли не в уши медведям, но медведи шли чинно и, похоже, не обращали внимания на веселящийся народ, но иногда порыкивали, что вызывало ещё большую бурю восторга у окружающих. Время от времени общий шум толпы на улице и цыган на медвежьих повозках прорезал сильный голос молодого красивого цыгана, сидящего рядом с Левко: «Все на праздник!». Крики на минуту замолкали и потом возобновлялись с новой силой. Казалось, город охватила вечерняя лихорадка.

– Воображаю, что будет на поле, – сказала Маша. – На поле Сорока родников, – и когда шум отдалился, рассказала то ли притчу, то ли миф, то ли историю, случившуюся много лет тому назад.

– В 1340 году сорок чемпионов со всей султанской империи были приглашены бороться в честь великой славы Аллаха и султана. Они намазали себя маслом, проверили завязки своих кожаных штанов, приняли боевую стойку и начали бороться. Через час осталась половина борцов, ещё через два часа – дюжина, затем – шестеро и, наконец, двое. Вновь и вновь они вступали в схватку, не замечая, что рассеялась толпа и давно наступила ночь.

На рассвете следующего дня те из любопытных, кто вернулся в надежде увидеть продолжение спектакля, застали страшную картину: оба чемпиона, всё еще на ногах, неподвижно застыли в смертельных объятиях друг друга. А потом упали. Когда их тела подняли с утоптанного поля, прямо из земли забили сорок родников, превратив пыльную равнину в сочный зеленый луг. И потому это место назвали Кыркпынар или Сорок родников. Теперь ты понял, почему именно сорок медведей прошли улицами города? У каждого пехлевана группа цыганской поддержки со своим медведем – талисманом. А цыгане болеть умеют, ну, ты сам увидишь. Два дня осталось до праздника.

– Маша, я понял!

– Что ты понял?

– Что я здесь не случайно. Стамбул, ты, пехлеваны, медведи. Ведь это ты привела меня сюда! Зачем?

– Но ведь не я привела тебя в Турцию. Тебя привела дорога. Зачем? Не знаю. Может для того, чтобы мы встретились?

– Да, Маша, это так. Но должно быть ещё что-то выше любви, – не мог я остановиться.

– А что может быть выше любви?

– Не знаю, но я чувствую, что через два дня всё разъяснится. На празднике.

– Не хочу никаких разъяснений. Хочу простоты: вот – я, вот – ты, и мы сегодня не можем друг без друга. А завтра будет завтра.

А потом наступил день, один из тех дней, которые редко случаются в нашей жизни. День, в который или сгораешь дотла, или получаешь силы, позволяющие жить дальше. Этот день одним сплошным ярким пятном отложился в моём сознании, и всё смешалось в нём причудливым образом. Но всё равно, как бы мне ни хотелось в этом дне остаться навсегда, я и Маша понимали, что это невозможно. Завтра я уезжаю в Стамбул и улетаю в Россию, потом через десять дней на Борнео, а она остается. Работа у нас такая. Я – путешественник, она – журналистка, не вольная себе.

Начался день тем, что днём мы по июльской жаре – такова традиция – идём на поле Сорока родников смотреть на борьбу пехлеванов. Уже на подходе мы слышим шум толпы, вой флейт и бой барабанов, а потом видим азартно бьющих по рукам турок, заключающих пари, и красочно одетых музыкантов – местных цыган. Но вот всё стихает, и прошлогодний чемпион, огромный волосатый человек, похожий на гигантскую обезьяну, кричит в бычий рог, а Маша переводит: «О, пехлеван! Да будет борьба честной, и да приведёт Аллах достойнейшего к победе! Пусть начнётся церемония!» И пехлеваны, как встарь, начали мазать друг друга смешанным с водой оливковым маслом. Маша не успела мне досказать, что чистым под солнцем бороться нельзя (оно буквально сжигает кожу соревнующихся), как сорок пехлеванов замаршировали вокруг поля, а затем, блестя в полуденных солнечных лучах, выстроились в ряд, хлопая по своим кожаным штанам. И опять зашумела толпа. Борцов разбили на пары, и началась борьба. Никакой пощады, никаких замечаний, за некоторым исключением, от одетых в яркие цвета судей, чья единственная обязанность – объявлять победителя, когда один из борцов будет положен на лопатки или упадёт от изнеможения.

– Маша, смотри, что он делает, – не сдержал я эмоций и показал на борющуюся пару, ускользнувшую от судейских взглядов, да и не мудрено: сложно наблюдать сразу за множеством единоборств.

– Где? Не вижу. Ах, он что-то ищет у противника в штанах, – Маша зарделась румянцем от неожиданно вырвавшихся у неё слов и от того, что она увидела.

А этот ловкач из Чанаккале водил и водил соперника кругами по скользкой траве, а потом взял и запустил соскальзывающую руку в штаны противника, пока не нашёл, за что ухватиться, дёрнул ошеломлённого и обезумевшего от боли партнёра сначала за то, что нашёл, затем за ноги, и тот упал на спину. Чанаккалец уже торжествовал победу под протестующий вой одних и одобрительные крики других, но, увы, судья не дал свистка, и поверженный ухитрился подняться, захватить противника позади спины и обернуть позорное поражение в изумительную победу. Затем внимание всех переключилось на схватку сорокалетнего фаворита из Измира, для которого эти соревнования были последним шансом в его спортивной биографии, с худым, очень мускулистым выскочкой из Анкары, не по правилам ударившим по ушам старшего. «Вот молодёжь, на всё готова ради победы», – пробормотал старик – турок в красной феске. А нарушитель пытался исподтишка зацепить ногой правую ногу измирца. Внезапно тот сделал шаг внутрь захвата соперника, оторвал его от земли и бросил на траву, высоко вздымая руки в торжестве победителя. Публика была в восторге. Азарт захватил и нас с Машей, да так, что мы не замечали жары. Не заметили мы и пролетевшее время, пока не выявился победитель, тот самый измирец, с которого градом тёк то ли пот, то ли масло, и он едва стоял на ногах, почти не реагируя на полагающиеся ему почести и солидную денежную награду. Мы сами были мокрые от жары и возбуждения и пошли принять душ в одну из многочисленных душевых вокруг поля. Меня эта не показная забота о людях поразила не меньше, чем жаркие борцовские схватки.

Освежённые, мы направились в сторону цыганских таборов, расположенных недалеко от священного поля, памятуя о приглашении Левко. И то, что мы увидели там, тоже было незабываемым зрелищем, от мелькающих красок которого кружилась голова: разноцветные шатры и кибитки, карусели и аттракционы, и надо всем возвышалось чёртово колесо с визжащими от восторга цыганскими и турецкими детьми. Цыганки «мели» своими широкими юбками, а цыгане красовались своими красными шёлковыми рубахами. Столько цыган в одном месте, довольных, весёлых и совсем ни к кому не пристающих, как у нас, я ещё никогда не видел. Что за страна Турция, в которой бродяжий народ чувствует себя так свободно? И не только цыганский, но и медвежий. Стольких медведей, почти без привязи, в намордниках и без, среди людей, я тоже никогда не видел. На небольшом пятачке, называемой цыганской ярмаркой, казалось, их было видимо – невидимо. Люди не боялись медведей, медведи не боялись людей. Мохнатые топтыгины были заняты делом: боролись, танцевали, участвовали в спектаклях, катали детей и взрослых. Взрослых – на медвежьих тройках, а детей – на себе. И надо было видеть маленьких наездников с восторженными глазами, безбоязненно державшихся за густую медвежью шерсть!

– Маша, куда мы с тобой попали? Это самый настоящий цыганский праздник. Я об этом читал у русских писателей девятнадцатого века. Но это было в царской России, а тут? В современной Турции? Как будто застыло время! Маша, а вон Левко нам машет.

– Вот сейчас Левко нам всё и объяснит.

Балаган Левко находился на отшибе, и мы направились к нему. А на турецкую равнину уже пала июльская ночь со звездопадами. Земля проходила метеоритный рой, и небо, казалось, сверкало от ярких росчерков. Добрыня лежал около разведённого цыганом костра, положив громадную голову на лапы, и как будто охранял его своей огромной тушей. Маша не могла оторваться от медведя, теребя его косматую шерсть, тот, довольный, ворчал, а я сидел рядом с Левко, настраивающим гитару. Мы уже съели нехитрый ужин, приготовленный старой цыганкой, и тихо разговаривали с помощью Маши.

– Левко, а почему в таборе нет медвежат?

– Совсем маленькие остались дома с мамашами, а тех, что побольше, мы продаём в зоопарки и цирки, оставляем себе самых ласковых и послушных, но не берём с собой на ярмарку, чтобы не волновать медведиц. «Желтушка!», – неожиданно позвал он.

Из-под телеги, приткнувшейся к балагану, послышалась какая-то возня и на свет костра показалась большая тёмная фигура, странно похожая на беременную женщину, держащую руки под животом. Я присмотрелся повнимательнее и ахнул от удивления. Это была медведица. «Желтушка!», – ещё раз ласково позвал зверя цыган. Медведица посмотрела на нас маленькими глазками и недовольно рявкнула, увидев около Добрыни Машу. «Ревнует», – заметил Левко и сказал: «Маша, отойди от Добрыни». Но было уже поздно. Желтушка опустилась на четыре лапы и решительно направилась к Маше, воркующей в медвежье ухо: «Какой ты славный, Добрыня» и не подозревающей об опасности, ей угрожающей. Какая сила подняла меня с бревна, на котором я сидел, не знаю, но я успел закрыть собой Машу от поднимающейся опять на задние лапы медведицы. Что было бы дальше, тоже не знаю. Зверюга уже тяжело дышала мне в лицо и тянула лапы с когтями, как кривые кинжалы, и крик заглох у меня внутри. И тут я почувствовал, что меня словно пушинку, сдувают в сторону, а Желтушка как баба стала причитать, закрывая морду лапами. Это Добрыня слегка отодвинул меня и нанёс своей медвежьей жене легкую затрещину. Потом два медведя удалились к себе под телегу и ещё долго слышался плач медведицы и успокаивающее ворчание медведя.

– Прямо как люди, – сказала Маша. – А я даже не успела испугаться, так быстро всё произошло. Левко, как же ты допустил такое?

– Добрыня не даст людей в обиду, – ответил цыган.

– Но мы же не знали.

– Теперь знаете, – философски заметил Левко и тронул гитарную струну.

– Играй, Левко, – послышались голоса. Мы не заметили, как костёр обступили цыгане.

– Это мой табор, – сказал Левко мне, а потом обратился к своим соплеменникам.

– Мариам, вы знаете, а это мой друг из России.

– Из России? Тогда спой ему песню о нашем исходе из России.

И Левко запел, запел с такой тоской о своей бывшей Родине, что слёзы выступили у меня на глазах, хотя я не понимал почти ничего, кроме слова «Россия» и ещё нескольких слов. А я ведь считал, что у цыган нет Родины, что их Родина там, где остановился их табор. Нет! Есть у цыганского народа Родина. У каждого своя, но есть. Табор цыгана Левко считает, что их Родина – Россия, значит, так оно и есть. И песня об этом.

Маша мне её перевела по дороге в гостиницу, но цыганские повторы Левко: «Ай-я-яй» во время исполнения и после терзали мне душу. А в песне пелось вот о чём: «Была у цыган Родина, необъятная Россия. И бродили они со своими медведями по ней, и кузнечили они по сёлам, и веселили на ярмарках народ русский, и медведи им в этом помогали. Но нашептали злые слуги государевы русскому царю нехорошие слова о цыганском племени, мол, почему без разрешения ходят, куда им вздумается, и пугают людей медведями, и издал царь указ: «Вот вам, цыгане, пять лет ещё вольной жизни с медведями, а потом не обессудьте, не будет вам хода с медведями, и медведей у вас не должно быть. А что вы с ними сделаете, нас не касается». И думали царёвы слуги: «Не будет у цыган медведей-помощников, мало станет у них денег, – кузней много-то не заработаешь – и осядут цыгане на одном месте, и землю будут пахать да скот разводить». И заплакал народ цыганский да песни запел печальные, но ничего не мог придумать, и прошло пять лет, и зазвучали над табором выстрелы ружейные и пали медведи-кормильцы мёртвыми от рук своих друзей-хозяев, заскребли лапами, из последних сил цепляясь за землю, по которой хаживали. Нельзя было ослушаться указа царского. И стали цыгане ворами да конокрадами.

Только один цыган по имени Михал, дед мой, царя ослушался, увёл свой табор на землю турецкую, где принял его султан османский и сказал ему: «Враг царю русскому – мой друг. Живи на земле фракийской со своими медведями, весели народ турецкий. Так и не стало у цыган Родины, ай-я яй. И не враги мы России, но и не друзья. Ай-я-яй».

И смутно стало у меня на душе. Мотаюсь я по белому свету, но знаю, что есть у меня Родина, Россией называется, и кляну её, и горжусь ею, и ненавижу её, но возвращаюсь всегда, ибо нет у меня другой Родины, и я верю, что будет когда-то Россия опять могучей и необъятной, и, самое главное, доброй, и вберёт она в себя народы отколовшиеся и весело заживет тогда народ российский. И Маша мне сказала, услышав меня своей английской душой: «Теперь я поняла, что может быть выше любви».

А цыгане пели и пели, и не заметили, как мы с Машей ушли. А когда мы подходили к нашему отелю, сказала мне Маша тихо, и испуг зазвучал в её голосе:

– А ведь ты спас меня – поэт не в счёт,– по-настоящему спас от медведицы, задержал её на долю секунды, и этого времени хватило, чтобы Добрыня принял свои медвежьи меры. А то и не знаю – что бы со мной было? Почему ты это сделал?

– Не знаю. Инстинкт, наверно, сработал. Наш русский инстинкт. Женщина в опасности – спасай её. – Я почувствовал, что она улыбается.

– Почему ты улыбаешься?

– Ведь ты спасёшь меня и от орангутана?

– От какого ещё орангутана? Тебе мало медведя?

– От «лесного человека» на острове Борнео. Ну не буду тебя томить. Я получила журналистское задание, и после Турции лечу на Борнео писать о дикарях каменного века, и там мы с тобой встретимся, и будем вместе бродить по джунглям. Здорово, да?

– Здорово.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Валерий Жердев

Живет в г. Ростове-на-Дону. Более двадцати лет проработал в НИИ Нейрокибернетики РГУ в качестве научного сотрудника. Вольный литератор. Учредитель и редактор альманахов «Альманах вольных путешествий», «ДФ – Донская фантастика» и «ДД – Донской детектив». Повести и рассказы Валерия Жердева печатались в литературно-художественных журналах «Дон», «Ковчег» и других периодических изданиях. Из-под его пера отдельной книгой вышла повесть «Она видела Святую Русь». Телевизионный канал «Союз» посвятил этому произведению большую передачу. Вторая книга автора «Университет forever» также получила хорошие отзывы читателей. Весной нынешнего года была издана третья книга автора «Повести и рассказы вольного путешественника». Валерий Жердев – дипломант конкурса Союза ветеранов таможенной службы РФ и лауреат журнала «Ковчег» в номинации «публицистика». В 2012 г. – призёр конкурса «Очарованный странник» газеты «Ростов официальный» за рассказ «Англичанка», опубликованный в серии 32 ПОЛОСЫ.

One Response to “ВАЛЕРИЙ ЖЕРДЕВ ● АНГЛИЧАНКА”

  1. avatar Ирина Шульгина says:

    Валерий, мне очень понравился ВАш рассказ – сжатый и емкий. Завидую тем, кто имеет возможность много и насыщенно путешествовать, видеть страны, людей и зверей.Удачи Вам!

Оставьте комментарий