ЛИАНА АЛАВЕРДОВА ● ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ И ОБРАТНО, или ВИЗИТ В РОССИЮ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

«Отсутствие мое большой дыры в пейзаже не сделало», – так писал о себе Иосиф Бродский. Мое отсутствие не сделало никакой, поскольку родина моя расположена много южнее. Тем не менее, самый пейзаж был мне знаком по прежним наездам в «белокаменную» и при посещениях ее северного имперского соперника с брегов Невы. Вот почему, когда впервые за два десятка лет я очутилась в знакомых пределах, возникла редкая для меня возможность взглянуть на далекую и близкую Россию подкорректированным взглядом человека, измененного непростым опытом проживания в Новом Свете. Путешествие «Нью-Йорк – Москва – Санкт-Петербург – Нью-Йорк» продолжалось всего две недели и было многоцелевым. Мой визит в столь неподходящее время года был в первую очередь вызван приглашением выступить на 5-м Национальном конгрессе по социальной и клинической психиатрии в Москве. Я поделилась опытом работы волонтером в Американском обществе по предотвращению суицида (AFSP – American Foundation for Suicide Prevention). В России кое-где начали работать с находящимися в «зоне риска» и даже с их семьями, но пока никто не занимается теми, кто потерял близких. Вообще волонтерское движение в России находится в зачаточном состоянии. Семьдесят лет у народа убивали всякую инициативу, клеймили филантропию и благотворительность как буржуазные явления, а наиболее активных антиконформистов, то есть тех, кто выделялся, преследовали, сажали в тюрьмы и психушки, порою приговаривали к высшей мере «социальной защиты». Кого – от кого? Потому и не приходится удивляться, что большинство населения озабочено материальными нуждами (кто в поисках лучшей жизни, а кто – убегая от плохой), а страна, что громче всех заявляла о своей духовности, находится на точке замерзания в области оной.

Выступление на конференции было главной целью моей поездки. Кроме этого – поэтические выступления. Наконец, встречи с родней и близкими друзьями – чего же боле? Ах, да, впечатления от путешествия. Визит и впрямь был перенасыщен. Расскажу в сжатом виде о том, что меня удивило, позабавило или оставило равнодушной…

Конечно же, русская реклама. Даже нам, живущим в Америке, где реклама преследует потребителя на каждом шагу, изыски русских бизнесов показались избыточными. Бизнесы беззастенчиво заявляют о себе, причем, громадными буквами, рядом с которыми не разобрать названий станций, если, конечно, не пользоваться двояковыпуклыми линзами очков! Из рупоров, когда вы едете по тем же эскалаторам, а то – из луженых глоток магазинных зазывал несется та же реклама. Не чересчур ли? Явно неподготовленное общество не выработало средств защиты от докучливой госпожи Рекламы и платит нервами за свою невинность.

Чем громче Россия заявляет о своем особом пути и суверенной демократии, тем назойливее внедряются английские слова в русскую речь. Запреты властей на использование иностранного языка в наименовании бизнесов и в рекламе привели только к механической замене латиницы на кириллицу. Допустим, что затруднительно перевести слово «роуминг» («roaming»), когда речь идет о мобильниках, но перевести слово «ceiling» не стоит труда! Иначе получается «ВИП Силинг», не угодно ли? А можно было бы проще – «натяжные потолки» (а Очень Важная Персона тут ни сном, ни духом). Диву даешься и тогда, когда берутся переводить с английского на русский. В «Русском музее» название картины Крамского «Оскорбленный еврейский мальчик» переведено как «Outraged Jewish boy», что значит «Разгневанный еврейский мальчик». И с картины печально взирает на нас безмерно удрученный (не переводом ли?) отрок. А в Эрмитаже стандартный знак «Нет входа» переведен как «No enter» вместо «No entrance» или «Do not enter».

Московский метрополитен – показательный пример того, что все осталось по-старому и все изменилось. Он по-прежнему поражает своим мраморным великолепием, особенно по сравнению со страшной нью-йоркской подземкой, подчеркнуто функциональной и старомодной. Впечатляет головокружительная глубина эскалаторов, причем питерское метро в этом отношении еще круче в прямом и переносном смысле (дочь сказала, что еще немного – и мы доедем до центра земли). Вопреки моим ожиданиям, прежние идолы обретаются на тех же почетных местах: и ленинские бюсты красуются в вестибюлях, и бдительные представители революционных масс бронзовеют на станции «Площадь революции». Все это хорошо знакомо читателям среднего и старшего поколения, которым довелось там побывать. Зато реклама и импортные пакеты в руках отоваренных пассажиров говорят о смещении России к Западу, хоть нехотя, хоть задом, но неуклонно. Ну не к Китаю же присоединяться?

Имя Ленина все еще освящает фронтон Российской государственной библиотеки, хотя официально с 1992 года библиотека не носит имени вождя, основоположника советской цензуры, отправившего за границу «философский пароход», а по сути – вереницу пароходов с лучшими мыслителями России.

Немало нового в обеих столицах, причем, на самый беглый взгляд: балаганное сооружение катка на Красной площади, ротонда «Натали и Александр», где поэт оказался чуть выше своей избранницы, фигурка «Чижик-пыжик» на Фонтанке, на которую туристы подкидывают монетки. Храм Христа Спасителя запомнился своими размерами и тем, что старушка-прихожанка взахлеб ругала Путина и славила Сталина. Некоторые из памятников царям восстановлены на прежних местах, иные – оказались на новых, не вполне уместных. Бюст Александра III, основавшего Русский музей, вполне заслуженно установлен в вестибюле, конной статуе его же не нашлось места перед Московским вокзалом (она теперь перед Мраморным дворцом). А вот можно ли вообразить большую нелепость, чем петровский ботик на Москве-реке?

Три великолепных старинных особняка в центре Москвы отданы под картинные галереи-музеи обласканным властью Илье Глазунову, Александру Шилову и Зурабу Церетели. Не могу поручиться за остальных художников: обежать всю Москву не было ни сил, ни времени.

Зато ушли в прошлое времена, когда надо было выстаивать очередь в ресторан. Множество ресторанов иностранных марок, зазывающих посетителей. Сфера обслуживания, несомненно, стала более приветливой, хотя пережитки советского прошлого дают о себе знать. Недовольная продавщица в сувенирном магазине Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина выразила недоумение по поводу нашего терпеливого пребывания в очереди: «И что все сюда ходят? Шли бы на Волхонку…». Вряд ли это представимо в устах любого другого продавца, не взращенного в Советии. Манеры у наших бывших соотечественников не очень изменились. Мою дочь, выросшую в Америке, удивило, что народ в транспорте беспардонно толкается…

Более всего меня утомлял, однако, недостаток света. Представляю, что испытывал автор «России во мгле», если даже спустя почти век мне не хватало света ни в частных домах, ни даже в Эрмитаже (полутемные залы французской живописи восемнадцатого века произвели неизгладимо тусклое впечатление). Похоже, что вместе с советской властью электрификация всей страны подутратила свой накал… Сдвигом во времени от света к тьме мы обязаны тому, что предыдущий президент отказался переводить время с зимнего на летнее и обратно и тем, что он сократил число часовых поясов. В Санкт- Петербурге светало в одиннадцатом часу утра, а темнело после четырех. В Москве было чуть полегче, но не намного. Декабрь и без того самое темное время года, но действия российского руководства отнюдь не способствовали просветлению.

Итак, хоть декабрь, как я уже писала, явно наименее благоприятное время для визита в Россию, все же мне удалось увидеть Храм Спаса-на-Крови, с которого мечтал снять леса Александр Розенбаум. Храм строился 24 года, а реставрировался 27 лет. За годы советской власти был и складом, и моргом и, наконец, открылся взорам и снова стал храмом. Засвидетельствовали мы свое почтение и опере. Прекрасная постановка оперы «Бал-маскарад» в Михайловском театре в Санкт-Петербурге с великолепными голосами исполнителей и по-вердиевски мелодически богатая произвела незабываемое впечатление. Теперь оперы в России исполняются на языке оригиналов, а бегущая строка перевода помогает разобраться в хитросплетениях сюжета. Побывали мы и в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии, где игра двух пианистов на фортепьяно была столь безупречено синхронна, что моим не слишком искушенным в музыке ушам казалось, что играет только один исполнитель, хотя бы и четырьмя руками. Большая белая колонна, загораживавшая от меня часть сцены, поддерживала иллюзию. Так как я сидела почти под потолком, то могла вдоволь налюбоваться роскошными хрустальными люстрами, как бы создававшими эффект светомузыки в духе незабвенного Скрябина при фортепьянных трелях из Рахманинова и Аренского. Стоит ли упоминать, что в переполненном зале теснились в основном представительницы прекрасного пола? Пропорция была похлеще, чем десять девчонок на девять ребят. А если учесть, что дамы были одеты более нарядно, чем принято одеваться в Америке, где в театр ходят одетые кто во что горазд, то торжественность мероприятия возрастала. О мужчинах или хорошо или ничего, да и мужской вкус у публики плелся в арьергарде у женского! Цветы исполнителям в конце концерта тоже были, увы, для меня теперь в новинку. В Нью-Йорке я отвыкла от щедрости публики в этом отношении.

Хотелось бы отдельно остановиться на теме поэтических выступлений. Мне довелось выступать в трех местах: в Московском еврейском общинном центре, в Доме русского зарубежья им. А. Солженицына и в Центре искусств и музыки Центральной государственной публичной библиотеки им. В. Маяковского в Санкт-Петербурге. Я благодарна организаторам мероприятий: Людмиле Голубинской, Яне Любарской, Светлане Дубаренко. Пришли люди, слушали, апплодировали, все было хорошо организовано и помещения были в самый раз. Однако не могу не отметить, что нынешняя поэзия заняла более скромное место в умах и душах по сравнению с музыкой. Меня не оставляла мысль (может поэтому спешу поделиться ею с читателем, пока не оставила окончательно), что все поэтические сборища на сегодняшний день никому особенно не нужны, кроме, разве, выступающих, их друзей и родни для подтверждения лояльности и преданности, да неких любопытствующих граждан, которые сами, возможно, балуются стихами, плюс заблудившихся прохожих. Даже те, кто варится в литературном бульоне, не придут слушать неизвестных поэтов, а законсервируют свой порыв для будущих встреч с друзьями или знакомыми, коль им доведется выступать, что в России, что в Америке. Самая перспектива провести вечер, слушая чужие стихи, вызывает зевоту у возможных слушателей. Так что напрасно обольщаются местные американские русскоязычные поэты, что стоит им выступить в России и там их ждет незабываемый успех. Публика глубоко равнодушна к поэзии (объяснить сей феномен в одном предложении не берусь), реагируя исключительно на раскрученные имена, что здесь, что там. Интерес к поэзии предельно низок и, кроме политических памфлетов a’la Дмитрий Быков, пародий и смешных одностиший, ничто не вызовет интереса у видавшей и не такие виды публики. Да что там публика! Многие поэты читают только самих себя и, соответственно, ценят только свое творчество. Наверное, был прав Е. Евтушенко, который некогда советовал переключаться на прозу. Поэзия ныне, скорее, отпугивает, а проза либо оставляет читателя равнодушным, либо все же пробегается глазами. В наш технократический век читают все меньше, а пишут все больше. Все стали чукчи-писатели. Ау, читатель!

Но спустимся с высот Парнаса. То, что не бросалось в глаза раньше, – удивляет теперь. Зачем в будках сидят наблюдающие за эскалаторами в метро? Почему билеты в музеи, на выставки и экскурсии для иностранцев дороже, чем для россиян? Это же дискриминация! Едва ли такое возможно в Америке… Как получается, что подъезды домов и лифты выглядят обшарпанными и страшными, а в квартирах уютно и чисто? Приятно удивило, что тележки в аэропортах бесплатны в отличие от корыстного JFK, который ныне требует $5 за сей предмет. И последнее впечатление. Когда я попыталась купить стаканчик кофе и скормила автомату банкноту, он, ничтоже сумняшеся, напомнил первую часть известной поговорки «Не имей сто рублей…». Словом, не дождавшись ни напитка, ни сдачи, улетела ненапоенная восвояси – в Соединенные Штаты к своим друзьям-читателям!

Лиана Алавердова

16 января 2014 г.«Отсутствие мое большой дыры в пейзаже не сделало», – так писал о себе Иосиф Бродский. Мое отсутствие не сделало никакой, поскольку родина моя расположена много южнее. Тем не менее, самый пейзаж был мне знаком по прежним наездам в «белокаменную» и при посещениях ее северного имперского соперника с брегов Невы. Вот почему, когда впервые за два десятка лет я очутилась в знакомых пределах, возникла редкая для меня возможность взглянуть на далекую и близкую Россию подкорректированным взглядом человека, измененного непростым опытом проживания в Новом Свете. Путешествие «Нью-Йорк – Москва – Санкт-Петербург – Нью-Йорк» продолжалось всего две недели и было многоцелевым. Мой визит в столь неподходящее время года был в первую очередь вызван приглашением выступить на 5-м Национальном конгрессе по социальной и клинической психиатрии в Москве. Я поделилась опытом работы волонтером в Американском обществе по предотвращению суицида (AFSP – American Foundation for Suicide Prevention). В России кое-где начали работать с находящимися в «зоне риска» и даже с их семьями, но пока никто не занимается теми, кто потерял близких. Вообще волонтерское движение в России находится в зачаточном состоянии. Семьдесят лет у народа убивали всякую инициативу, клеймили филантропию и благотворительность как буржуазные явления, а наиболее активных антиконформистов, то есть тех, кто выделялся, преследовали, сажали в тюрьмы и психушки, порою приговаривали к высшей мере «социальной защиты». Кого – от кого? Потому и не приходится удивляться, что большинство населения озабочено материальными нуждами (кто в поисках лучшей жизни, а кто – убегая от плохой), а страна, что громче всех заявляла о своей духовности, находится на точке замерзания в области оной.

Выступление на конференции было главной целью моей поездки. Кроме этого – поэтические выступления. Наконец, встречи с родней и близкими друзьями – чего же боле? Ах, да, впечатления от путешествия. Визит и впрямь был перенасыщен. Расскажу в сжатом виде о том, что меня удивило, позабавило или оставило равнодушной…

Конечно же, русская реклама. Даже нам, живущим в Америке, где реклама преследует потребителя на каждом шагу, изыски русских бизнесов показались избыточными. Бизнесы беззастенчиво заявляют о себе, причем, громадными буквами, рядом с которыми не разобрать названий станций, если, конечно, не пользоваться двояковыпуклыми линзами очков! Из рупоров, когда вы едете по тем же эскалаторам, а то – из луженых глоток магазинных зазывал несется та же реклама. Не чересчур ли? Явно неподготовленное общество не выработало средств защиты от докучливой госпожи Рекламы и платит нервами за свою невинность.

Чем громче Россия заявляет о своем особом пути и суверенной демократии, тем назойливее внедряются английские слова в русскую речь. Запреты властей на использование иностранного языка в наименовании бизнесов и в рекламе привели только к механической замене латиницы на кириллицу. Допустим, что затруднительно перевести слово «роуминг» («roaming»), когда речь идет о мобильниках, но перевести слово «ceiling» не стоит труда! Иначе получается «ВИП Силинг», не угодно ли? А можно было бы проще – «натяжные потолки» (а Очень Важная Персона тут ни сном, ни духом). Диву даешься и тогда, когда берутся переводить с английского на русский. В «Русском музее» название картины Крамского «Оскорбленный еврейский мальчик» переведено как «Outraged Jewish boy», что значит «Разгневанный еврейский мальчик». И с картины печально взирает на нас безмерно удрученный (не переводом ли?) отрок. А в Эрмитаже стандартный знак «Нет входа» переведен как «No enter» вместо «No entrance» или «Do not enter».

Московский метрополитен – показательный пример того, что все осталось по-старому и все изменилось. Он по-прежнему поражает своим мраморным великолепием, особенно по сравнению со страшной нью-йоркской подземкой, подчеркнуто функциональной и старомодной. Впечатляет головокружительная глубина эскалаторов, причем питерское метро в этом отношении еще круче в прямом и переносном смысле (дочь сказала, что еще немного – и мы доедем до центра земли). Вопреки моим ожиданиям, прежние идолы обретаются на тех же почетных местах: и ленинские бюсты красуются в вестибюлях, и бдительные представители революционных масс бронзовеют на станции «Площадь революции». Все это хорошо знакомо читателям среднего и старшего поколения, которым довелось там побывать. Зато реклама и импортные пакеты в руках отоваренных пассажиров говорят о смещении России к Западу, хоть нехотя, хоть задом, но неуклонно. Ну не к Китаю же присоединяться?

Имя Ленина все еще освящает фронтон Российской государственной библиотеки, хотя официально с 1992 года библиотека не носит имени вождя, основоположника советской цензуры, отправившего за границу «философский пароход», а по сути – вереницу пароходов с лучшими мыслителями России.

Немало нового в обеих столицах, причем, на самый беглый взгляд: балаганное сооружение катка на Красной площади, ротонда «Натали и Александр», где поэт оказался чуть выше своей избранницы, фигурка «Чижик-пыжик» на Фонтанке, на которую туристы подкидывают монетки. Храм Христа Спасителя запомнился своими размерами и тем, что старушка-прихожанка взахлеб ругала Путина и славила Сталина. Некоторые из памятников царям восстановлены на прежних местах, иные – оказались на новых, не вполне уместных. Бюст Александра III, основавшего Русский музей, вполне заслуженно установлен в вестибюле, конной статуе его же не нашлось места перед Московским вокзалом (она теперь перед Мраморным дворцом). А вот можно ли вообразить большую нелепость, чем петровский ботик на Москве-реке?

Три великолепных старинных особняка в центре Москвы отданы под картинные галереи-музеи обласканным властью Илье Глазунову, Александру Шилову и Зурабу Церетели. Не могу поручиться за остальных художников: обежать всю Москву не было ни сил, ни времени.

Зато ушли в прошлое времена, когда надо было выстаивать очередь в ресторан. Множество ресторанов иностранных марок, зазывающих посетителей. Сфера обслуживания, несомненно, стала более приветливой, хотя пережитки советского прошлого дают о себе знать. Недовольная продавщица в сувенирном магазине Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина выразила недоумение по поводу нашего терпеливого пребывания в очереди: «И что все сюда ходят? Шли бы на Волхонку…». Вряд ли это представимо в устах любого другого продавца, не взращенного в Советии. Манеры у наших бывших соотечественников не очень изменились. Мою дочь, выросшую в Америке, удивило, что народ в транспорте беспардонно толкается…

Более всего меня утомлял, однако, недостаток света. Представляю, что испытывал автор «России во мгле», если даже спустя почти век мне не хватало света ни в частных домах, ни даже в Эрмитаже (полутемные залы французской живописи восемнадцатого века произвели неизгладимо тусклое впечатление). Похоже, что вместе с советской властью электрификация всей страны подутратила свой накал… Сдвигом во времени от света к тьме мы обязаны тому, что предыдущий президент отказался переводить время с зимнего на летнее и обратно и тем, что он сократил число часовых поясов. В Санкт- Петербурге светало в одиннадцатом часу утра, а темнело после четырех. В Москве было чуть полегче, но не намного. Декабрь и без того самое темное время года, но действия российского руководства отнюдь не способствовали просветлению.

Итак, хоть декабрь, как я уже писала, явно наименее благоприятное время для визита в Россию, все же мне удалось увидеть Храм Спаса-на-Крови, с которого мечтал снять леса Александр Розенбаум. Храм строился 24 года, а реставрировался 27 лет. За годы советской власти был и складом, и моргом и, наконец, открылся взорам и снова стал храмом. Засвидетельствовали мы свое почтение и опере. Прекрасная постановка оперы «Бал-маскарад» в Михайловском театре в Санкт-Петербурге с великолепными голосами исполнителей и по-вердиевски мелодически богатая произвела незабываемое впечатление. Теперь оперы в России исполняются на языке оригиналов, а бегущая строка перевода помогает разобраться в хитросплетениях сюжета. Побывали мы и в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии, где игра двух пианистов на фортепьяно была столь безупречено синхронна, что моим не слишком искушенным в музыке ушам казалось, что играет только один исполнитель, хотя бы и четырьмя руками. Большая белая колонна, загораживавшая от меня часть сцены, поддерживала иллюзию. Так как я сидела почти под потолком, то могла вдоволь налюбоваться роскошными хрустальными люстрами, как бы создававшими эффект светомузыки в духе незабвенного Скрябина при фортепьянных трелях из Рахманинова и Аренского. Стоит ли упоминать, что в переполненном зале теснились в основном представительницы прекрасного пола? Пропорция была похлеще, чем десять девчонок на девять ребят. А если учесть, что дамы были одеты более нарядно, чем принято одеваться в Америке, где в театр ходят одетые кто во что горазд, то торжественность мероприятия возрастала. О мужчинах или хорошо или ничего, да и мужской вкус у публики плелся в арьергарде у женского! Цветы исполнителям в конце концерта тоже были, увы, для меня теперь в новинку. В Нью-Йорке я отвыкла от щедрости публики в этом отношении.

Хотелось бы отдельно остановиться на теме поэтических выступлений. Мне довелось выступать в трех местах: в Московском еврейском общинном центре, в Доме русского зарубежья им. А. Солженицына и в Центре искусств и музыки Центральной государственной публичной библиотеки им. В. Маяковского в Санкт-Петербурге. Я благодарна организаторам мероприятий: Людмиле Голубинской, Яне Любарской, Светлане Дубаренко. Пришли люди, слушали, апплодировали, все было хорошо организовано и помещения были в самый раз. Однако не могу не отметить, что нынешняя поэзия заняла более скромное место в умах и душах по сравнению с музыкой. Меня не оставляла мысль (может поэтому спешу поделиться ею с читателем, пока не оставила окончательно), что все поэтические сборища на сегодняшний день никому особенно не нужны, кроме, разве, выступающих, их друзей и родни для подтверждения лояльности и преданности, да неких любопытствующих граждан, которые сами, возможно, балуются стихами, плюс заблудившихся прохожих. Даже те, кто варится в литературном бульоне, не придут слушать неизвестных поэтов, а законсервируют свой порыв для будущих встреч с друзьями или знакомыми, коль им доведется выступать, что в России, что в Америке. Самая перспектива провести вечер, слушая чужие стихи, вызывает зевоту у возможных слушателей. Так что напрасно обольщаются местные американские русскоязычные поэты, что стоит им выступить в России и там их ждет незабываемый успех. Публика глубоко равнодушна к поэзии (объяснить сей феномен в одном предложении не берусь), реагируя исключительно на раскрученные имена, что здесь, что там. Интерес к поэзии предельно низок и, кроме политических памфлетов a’la Дмитрий Быков, пародий и смешных одностиший, ничто не вызовет интереса у видавшей и не такие виды публики. Да что там публика! Многие поэты читают только самих себя и, соответственно, ценят только свое творчество. Наверное, был прав Е. Евтушенко, который некогда советовал переключаться на прозу. Поэзия ныне, скорее, отпугивает, а проза либо оставляет читателя равнодушным, либо все же пробегается глазами. В наш технократический век читают все меньше, а пишут все больше. Все стали чукчи-писатели. Ау, читатель!

Но спустимся с высот Парнаса. То, что не бросалось в глаза раньше, – удивляет теперь. Зачем в будках сидят наблюдающие за эскалаторами в метро? Почему билеты в музеи, на выставки и экскурсии для иностранцев дороже, чем для россиян? Это же дискриминация! Едва ли такое возможно в Америке… Как получается, что подъезды домов и лифты выглядят обшарпанными и страшными, а в квартирах уютно и чисто? Приятно удивило, что тележки в аэропортах бесплатны в отличие от корыстного JFK, который ныне требует $5 за сей предмет. И последнее впечатление. Когда я попыталась купить стаканчик кофе и скормила автомату банкноту, он, ничтоже сумняшеся, напомнил первую часть известной поговорки «Не имей сто рублей…». Словом, не дождавшись ни напитка, ни сдачи, улетела ненапоенная восвояси – в Соединенные Штаты к своим друзьям-читателям!

Лиана Алавердова

16 января 2014 г.