RSS RSS

АННА НАТАЛИЯ МАЛАХОВСКАЯ ● ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ТЬМА ● ПОВЕСТЬ

                     Памяти Наталии Горбаневской

 

ПРОЛОГ

 

Володя стоял перед  дверью этой квартиры, о которой он столько слышал, но никогда  ещё не видел её воочию, живьём, и нажимал кнопку звонка. Сверху послышались чьи-то шаги и голоса: Володе захотелось спрятаться куда-нибудь в угол, но никуда не спрячешься, как назло, свет из высокого окна падает так, что все углы освещены. Как бы избавиться от этой одежды – раздеться и остаться в одном нижнем белье?

Одежда – вдруг вспыхнуло в его сознании – это оказалось единственным, по чему его станут судить, как только увидят, – тут, перед этой дверью. Как только те, кто спускаются сейчас сверху, дойдут до этого этажа и увидят, кто тут стоит. И тут ему вспомнилась та опера, которую написал недавно Ян: опера про африканские маски, изображающие предков, в роль которых надо входить,  чтобы отогнать, чтобы они больше к тебе не приставали. Не мешали тебе жить. Чтобы превратиться в такого покойного предка, следует надеть особую одежду, и лицо закрыть полностью. От тела человека, спрятанного под такой одеждой, видимым не оставалось вообще ничего. Разве не то же самое происходит сейчас с ним самим: вот он стоит с открытым лицом, и по лицу его можно было бы кое-что прочитать, кто он такой на самом деле, но читать никто не станет, его сразу же сочтут за того, кем он стал из-за того, что надел эту одежду: она затмила его лицо и всё остальное, что в нём было до сих пор. От всего человека, каким он был на самом деле, осталась одна она: торжествующая и надменная.

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ГЛАВА 1. ЗАМОК С СИНИМИ ГЛАЗАМИ

 

«В много раз красноречивей красноречья многих слов взгляд единственный, в котором сердце выскажет себя».

 

Метастазио, «Парнас сконфуженный» [1] 

27 июля 1965 года

Сашка, дорогая, привет! Пишу тебе, как ты просила, в первый же день – то есть вечер, потому что солнце уже заходит. Ты просила меня написать тебе моё первое впечатление. Так вот оно тебе: что нас всю жизнь обманывали! Начиная ещё с детского сада. Что нам внушали? Что сказки – это враньё. Даже Пушкин постарался на этом поприще, ухитрился написать, что сказки это ложь. Так вот, это неправда. Сказки это не ложь, вот одна из них выглядывает сейчас из-за дерева, которое перед окном той комнаты, куда меня поселили.  Кажется мне отсюда, что это дерево – клён, и сказка у него из-за спины выглядывает таким смешным куполом. У меня уже про него начали сочиняться стихи: «Замок с синими глазами, купол – золотом волос». Хотя это, кажется, не замок, а что-то вроде церкви. Так вот наврал всё этот наш высокочтимый Пушкин, и сказка – она вся тут и на каждом шагу. А есть ли в ней какой-то намёк, как уверял Пушкин, этого я пока не рассмотрела: не расчухала, как сказала бы моя мама (ты знаешь, что она любит «яркие выражения»). Ну что тебе сказать, как описать? Что я попала в такой мир, какого не бывает. Ты скажешь, что и у нас красоты достаточно. Но здесь какая-то не такая красота. Она смотрит на тебя (то есть на меня) и улыбается, и говорит, что она рада меня приветствовать, рада, что я здесь очутилась. Статуи на мосту изгибаются, выворачиваются, прыгают и чуть ли не пятками сверкают – как живые! А мы с тобой к каким привыкли? Ты, конечно, помнишь памятник Екатерине перед Александрийским театром – там, где ты мне недавно свечку каштана сорвала. Так она, эта статуя, как мне отсюда видно, просто – всех давишь! А эти такие смешные и совсем как будто не мёртвые.  Кстати, на этом мосту уже произошло одно небольшое чудо. Как ты знаешь, у людей глаз на затылке обычно не бывает. Это в несказке. А в этой вот сказке стою я на этом мосту, отец обо мне как будто забыл, он разболтался со своими коллегами, к которым мы приехали (конечно, по-английски). А мне вдруг плохо стало. Меня уже и до того укачало в самолёте, а тут вдруг сразу – как будто перед глазами почернело (может быть после болезни?). Ну, думаю, грохнусь сейчас, как бы на ногах удержаться, а если уж не выйдет, то хотя бы сесть, прямо на землю, чтоб головой не стукнуться. И в этот момент из тех, кто стоял впереди, передо мной, один какой-то оборачивается – и прямо ко мне, на меня смотрит и говорит что-то вроде того, что со мной случилось ?- спрашивает ( уж не знаю, на каком языке) так, как будто почувствовал затылком. И пока он так на меня смотрел, я стала вроде как приходить в себя, я поняла, что на землю садиться не придётся, а не только падать. Такой взгляд был – заботливый, добрый, словно бы он испугался за меня. И он удержал меня, он словно бы меня вылечил, за одну минуту или, может быть, за две. Вот какие бывают люди! Не на самом деле, конечно, а в сказке. Но я в неё и попала, только не знаю, чем она кончится.

Этому человеку (его зовут Ян) пришлось освободить свою комнату, чтоб мне было где ночевать. Куда его переселили, я пока не поняла. У его родителей мы и будем жить. И завтра я пойду смотреть Прагу! Не одна, конечно, а с Яном. Он меня поведёт. Пока кончаю это письмо: смотри-ка, вышло на 2 страницы! Через неделю напишу ещё раз. Целую. Твоя Аня.

 

АННА НАТАЛИЯ МАЛАХОВСКАЯ. Рисунок «Ветер»

АННА НАТАЛИЯ МАЛАХОВСКАЯ. Рисунок «Ветер»

ГЛАВА 2. ЗВОН

 

 Когда Ян проснулся, перед ним в полной свежести, во мраке своих теней стояло раннее утро, глядя на него во все глаза, словно ожидая чего-то. Ян привстал. Настороженно он обводил взглядом комнату – но всё молчало, только тени листьев покачивались отовсюду.

Что же это? Как тонкий звон, что-то реяло в воздухе, усиливаясь, приближаясь. В тревоге он встал, вышел на балкон. Тьма, влажная тьма листвы, ещё не вспомнившей своего цвета. Всё в синей тени; одна, пронзённая лучом, покачивается розовая ромашка. Всё молчит и ничто не отвечает, повторяя только надвигающийся и тонкий, как игла, звон. Словно он что-то забыл, словно кто-то позвал его…

Он вышел в коридор. Застоявшаяся здесь ночь сомкнулась над головой. Ни движенья и ни звука.

Где-то шорох? Скрип? .. Нет, тихо. Забрезжило что-то? Он подался вперёд, пристально вгляделся. Нет, всё тихо и ничего не видно… будто и нет ничего. Неужели нет, неужели только показалось? Сдерживая дыхание, он вслушался – нет, всё напрасно. Нет, ничего нет, он один.

Нить напряжения отпустила: как бы проваливаясь в пустоту, он ощутил, как пол подступил под ноги, и всё вещное, трезвое, тяжёлое разом придвинулось со всех сторон. Духота мешала дышать, затонувшие во мраке вещи, отдельные друг от друга и от всего, угрюмо молчали, а коридор вёл на кухню и больше никуда. И звон, тот дальний, высокий звон – пропал.

– Ян! – расслышал он вдруг – и, проникая сквозь мрак, нашла его чья-то рука.

– Аня? – спросил он – и тут только понял, что это Аня стоит перед ним.

– Тише! – попросила она, едва шевеля губами. – Тихонько, а то они проснутся. Давай убежим, пока они спят?

Он смотрел на неё, не понимая ни одного её слова. Потом он шёл, стараясь двигаться так же тихо, как она. Мельком он видел прозрачную тьму вокруг себя: она вся оказалась пронизана светоносными жилками. Эти пульсирующие сосуды пустого прежде пространства мерцали отовсюду…

– Знаешь, папа, если проснётся, – шопотом говорила Аня, – он чтнибудь такое скажет, что сразу всё испортит.

                     – A ja vysvetlim, ze…[2]

 – Высветлишь? – перебила его Аня. – Никогда ты его не высветлишь! Он просто любит всё нудное, понимаешь?

 Rozumim[3], – кивнул он, радуясь как будто даже тому, что её отец любит всё нудное.

Они пришли на кухню, и Ян заварил кофе. На солнце кофе казался прозрачным и красноватым, как вино. Ян вытаскивал что-то из холодильника: того, что брал в руки, он не видел, ощущая только лёгкость воздуха и невесомость всего, к чему прикасался.

– Что ты ничего не ешь? – улыбаясь, спрашивала Аня. – Умрёшь с голоду где-нибудь посреди Праги – что я тогда буду делать?

– Я теперь никогда не умру.

И тут оба услышали звонок будильника.

– Побежали скорей! – вскочила Аня.

На лестнице они переглянулись.

– Ой, а я плащ забыла! – Аня схватилась за ручку захлопнувшейся двери.

Nic, не бойся – целый день будет солнце.

 

 

…Звон. Так далеко отдаются шаги по утренней улице, что сама тишина, как звон прозрачный, стоит вокруг. Синяя брусчатка под ногами. Тихо. Так тихо, что почти страшно, дыханье останавливается у губ. Страшно оглянуться и и страшно идти, словно впереди прячется что-то, невидимое в ранней мгле – и жжёт лицо.

Ян обернулся.

– Что? – Аня робко подняла к нему глаза. Он остановился. Да что же это, не у неё же спрашивать о том, чего он сам не может понять! Он опустил голову и пошёл дальше.

По старинной улице, обходящей вокруг холма, они сделали несколько шагов и подошли к одинокому дереву. Огромное, оно к траве приклонило свои ветви. Не шелохнулись его листы, и затаённо слева, со стены – пасть льва. И вот из глубокой травы растут, поднимаются ступень за ступенью: они почти телесного цвета, чудится – прикоснись к камню, и он окажется мягким.

Шаг – и вдруг солнце, праздником со всех сторон. Оглядываешься, и хочется засмеяться: так изменилось всё вокруг.

– Почему ты улыбаешься? – оглянулся Ян.

– Я вспомнила – ещё одно такое утро было, правда! Не веришь?

– Верю.

– Тогда… холодно было, мы маленькие, маршировали в тени, и тень такая студёная, синяя. И вдруг – сразу на солнце, и на ногах белые носочки, сияют. Белые носки – это значит праздник… Другого такого утра никогда больше не было…

– Только сегодня?

– Да, потому что я так давно…- она запнулась.

– И меня ты тоже боишься, как своего отца?

– Я всех боюсь.

– Зачем? – засмеялся Ян. – Зачем всех бояться?

В солнце восходили на холм, от цветов и к цветам: как дикие и свободные, они как хотели, так и вились, и ноги задевали мокрыми стеблями. Ян улыбался, пряча глаза, предвкушая, как  Аня сейчас удивится. До чего удачно, всё-таки, это всё построено: из Райского сада попадаешь в собор святого Витта, – и тут же, в двух шагах, – Бельведер, Хотков парк, Летенские сады. Просто как нарочно! Даже если специально сочинять, такой город не придумаешь, а тут всё как-то само вышло. Разные люди строили в разные времена, а вышло – как один вздох, одно созвучие, один аккорд,… Ян даже покраснел, словно он сам был виновником всей этой красоты. А Аня идёт себе, поднимается, разглядывает цветы, и даже не подозревает, что ей суждено сейчас увидеть. В чистом воздухе так далеко отдаются шаги.

– Где это мы? – спросила она наверху.

– В Райском саде.

– В райском?!

Светло-синие цветы волновались, а посреди них сияли жёлтые тюльпаны. Аня смотрела, как завороженная, как бы подавленная недоумением.

– Тебе не нравится?

Она мельком глянула на него (опять ему почудился в её лице испуг) и, отвернувшись, пошла к стене Града.

– Смотри, – она остановилась, – прямо как Аленький цветочек!

– Какой аленький?

– Такой вот. Ты что, разве сказку про Аленький цветочек не знаешь?

– Нет.

– Рассказать?

Он кивнул.

– Ну так вот… Один купец уезжал в заморские страны…

– Куда?

– Ну заграницу. И спрашивает своих дочек, что им купить. Одна попросила каких-то драгоценностей, другая зеркало. А третья, самая младшая, говорит: найди мне там, батюшка, аленький цветочек. Казалось бы, странное желание: какая корысть от цветочка? Но купец не стал удивляться, сел на корабль и поехал. Долго ли коротко, всё он купил, и только нету нигде аленького цветочка. Вот однажды он заблудился в лесу, ходит-ходит, дороги нет. Он уж совсем испугался, как вдруг видит свет: такой странный свет, какого ещё нигде не было. Он и видит, что этот свет от цветка идёт, от настоящего аленького. Ведь и раньше ему встречались разные красные цветы, но, знаешь, как бывает, что всё будто бы не то… а когда то, – сразу это чувствуешь.

– Да… это правда, – проговорил Ян.

– И вот только он обрадовался, сорвал этот цветок, – вдруг гром, мрак, и чудовище к нему ползёт. Так мол и так, раз ты мой цветок сорвал, присылай мне за это твою дочку, которая цветок просила. Купец там плакал, умолял, ничего, конечно, не помогло, чудовище чуть его не съело. Короче говоря, пришлось той девушке приехать к чудовищу. И вот постепенно она его полюбила.

– Полюбила? Она – чудовище?!

– Ну да. Оно очень доброе было, всё для неё самое прекрасное делало. Ей с ним говорить очень нравилось.

– А-а, понимаю.

– И вот однажды она ездила домой, когда её отец заболел, а назад вернуться на минуту опоздала. Прибегает – а оно там мёртвое лежит. Вот как она бросилась перед ним на колени…

– Пред чудовищем?

– Да. И говорит ему, и умоляет, и что без него жить не может. А оно – мёртвое, не шелохнётся. Как она тогда заплакала… И вдруг гром, всё затряслось – а когда она раскрыла глаза – принц перед ней стоит прекрасный. Оказывается, этого принца давным-давно какой-то злой волшебник превратил в чудовище. И так заколдовал, что одна любовь могла этого чудовища в человека превратить. То есть – если б его, такого противного, кто-нибудь полюбил. А кто такого полюбит? Никто даже не догадается, кто он на самом деле.

– Но эта девушка, которой был нужен алый цветок – она полюбила?

– Да, и он расколдовался. Это же сказка. На самом деле никому не нужен аленький цветочек.

Они миновали Райский сад.

– Хорошая сказка, заметил Ян.

 

Вышли на пустую площадь, и перед ними оказалась громадина: не верилось даже, что это – здание, что его когда-то создавали люди. Внизу у него обыкновенные стены; но вот поднимаешь голову – и замечаешь, что эти стены постепенно начинают прорастать словно побегами. Побеги – они похожи на башни, только очень узкие, и кончаются пиками с узорными шишками. И растут они словно бы в беспорядке, обгоняя, перебивая друг друга.

Ане так это дивно показалось – этот лес, эти живые стены, не закаменевшие в одном затверженном положении. Ей даже почудилось с первого взгляда, что там, наверху, эти башни и башенки гнутся, сокрушаются в какой-то неведомой муке. И только в самой вышине, куда и взгляд-то уже едва долетает – только там, внезапно распрямившись, одним взмахом они опрокидываются в небо.

– Храм, – произнёс кто-то рядом с ней, когда она с трудом раскрывала тяжёлую и огромную дверь.

Храм…храм… храм… – кажется, шептали многие голоса вокруг, когда она шагнула внутрь. Да, это не собор, собранный и строгий, это действительно – храм. На «хор» похоже это слово – храм, но только как-то шире: словно во всё оно проникает, всё пронизывает собою, и всё покорно ему отзывается:  храм…

Над головой –  тёмная пучина. По стенам красные, лиловые, зеленоватые ходят волны, всё это вместе – всё это невыразимо огромное существо   – дышит, колышется и вздыхает, слышится его густой, тяжёлый голос.

То Ане казалось, что она – на дне моря, то – что внутри какого-то чудовища. Людские толпы, как гряды песка, то прибывают, то убывают. Колонны, множество колонн, и священник торжественно говорит, звучным металлом издали его латынь.

Вдруг Аня остановилась. Посреди всей темноты она увидела свет. Он исходил от людей: их лица, их руки, их одежды источали свет. Эти люди, на витраже  – они были живы, гораздо живее тех, кто стоял внизу, на дне, с глухими непроницаемыми лицами.

…Это ли не мечта – всегда затаённая, никогда не осознанная, это ли не мечта всякого камня и зверя, и травы и человека, – стать прозрачным, как они, наполниться одним светом и потерять всё, что не он. Вот же она, Радость, – как мечом поражая, она воочию горит перед тобой. Только руки протянуть – вот же она, бери!

 

ГЛАВА 3. ЧУРИКИ

4 августа 1965.

Сашка, привет тебе отсюда, из прекрасного далека!

Вот я и в деревне. Теперь я могла бы заполнить сотни страниц восторженными описаниями, но постесняюсь. Ты спросишь: неужели в деревне мне больше нравится, чем в Праге? Конечно, нет. Но в Праге я чувствовала, что я должна быть каким-то возвышенным, изумительным существом, подстать всему окружающему, а здесь я распоясалась, я стала такой, какая я на самом деле. А на самом деле мне, как выяснилось, не больше пяти лет, а порой и меньше. Я вспоминаю своё ужасное детство в детском саду: а особенно летом, по три месяца безвылазно в этой тюрьме. А сейчас лето – и никакой тюрьмы, я могу делать, что хочу, не шагать строем, а баловаться вволю. Мне кажется, я пытаюсь наверстать упущенное в детстве, возместить те убытки, что мне причинил сначала детсад, а потом лагеря с их линейками, и по стойке смирно –  ну ты знаешь.

Конечно, я могу так себя вести, потому что у меня появился товарищ по играм, этот Ян, сын тех папиных коллег, у которых мы жили в Праге. Он весёлый и простой, и, хотя уже учится в Консерватории, на самом деле ему не больше лет, чем мне, ну от силы шесть лет, и он тоже балуется, так, словно в детстве недобаловался, словно с цепи сорвался.

Он называет свою маму почему-то по имени, а отца – папой. Я читала однажды, что для родителей это не очень хорошо, когда их дети называют их по имени – тем самым дети открывают их влиянию злых духов. Это я читала там же, где написано, что слово «чурики» идёт от слова «пращур», то есть предок, и вчера я ему это объясняла, что когда я успею крикнуть «мне чурики», он уже не может меня запятнать, даже если догнал, я выиграла всё равно. При этом, как я вспоминаю, надо ещё руки как-то сложить на груди: ты не помнишь? Если я всё это сделала, то я словно бы очутилась в царстве предков и они меня охраняют, со всех сторон. Перед сном я пыталась представить себе это царство предков и ничего не вышло. А ночью мне приснился почему-то замок, как в фильме про Гамлета со Смоктуновским, ну ты знаешь, очень страшный замок, но в нашей стране ведь таких замков, кажется, не бывало, да и здесь я пока что ничего подобного не встречала, всё только красивые помещения, например, с цветами по золотому потолку – весело и нестрашно. Защищают ли меня на самом деле мои предки, когда я кричу «чурики», я не знаю. Не уверена. Вчера я так сделала, когда мы играли в прятки и он меня нашёл. Он хохотал до упаду, моё утверждение, что я всё равно выиграла, хотя он меня нашёл, просто вывело его из себя. А когда я о предках сказала, он прямо плакал от смеха, не мог остановиться.

Вот видишь, какая у меня теперь весёлая жизнь пошла. Его бабушка меня до того балует, что дальше некуда, каждый день подарки, каждый день что-то особенное сготовит, меня помогать ей по хозяйству не допускает. Отца я последний раз видела неделю назад, и он был до того увлечён каким-то научным спором (или разговором) с отцом Яна, что на меня не обратил никакого внимания, ничего мне не запрещает: как подменили человека. Даже глаза у него разблестелись, чего с ним давно не случалось. Моё желание поехать в деревню к бабушке Яна воспринял как-то между прочим. Что мы с Яном подушками бросались и на четвереньках бегали, на него не произвело никакого впечатления – ему лишь бы до этого Вацлава дорваться. До его лаборатории. Я, конечно, не понимаю, что в этом может быть такого уж интересного, но чем бы дитя ни тешилось, только бы не приставало.

Вчера мы с Яном бросались не подушками, а охапками сена. Если тебе доводилось когда-нибудь прыгать по сену, ты знаешь, что это – самое большое счастье на свете! Правда, потом мне было не расчесать волосы, Ян стал помогать, и это было уже как-то не так весело, как всё остальное. Не потому, что больно, он старался не дёргать, но какой-то при этом он стал странный, что-то буркнул себе под нос, передал расчёску бабушке, а сам ушёл в лес. Боюсь, что с ним больше не поиграешь. С тех пор он стал почти как взрослый, при этом мрачный взрослый, а я ничего взрослого не хочу! Ты скажешь, что мне уже 17 лет – ну и пусть! Чего я хотела, того и добилась: полной свободы от всего, даже от того, что написано в паспорте!

Какие-то стенки с меня свалились, я прямо чувствую, как что-то рухнуло, и поэтому не знаю, охраняют ли меня ещё мои предки или уже опуcтили руки: что с меня возьмёшь? Знаешь, это прямо какая-то оргия. Так я чувствую сейчас. Я живу на полной свободе, чего и тебе желаю. Больше я писать не буду, через неделю мы уезжаем, а там скоро и увидимся. Пока!

Твоя Анька

 

ГЛАВА 4. ЗИМА

 

В Прагу вернулись днём. Разгар дня бесцветным блеском раздражал взгляд, оглушал пыльный грохот вокзала.

– Какой вокзал! – Аня покачала головой, – правда же, в Праге должен быть не такой вокзал?

Она спустилась по ступенькам вагона; держась за поручни, ловя ногой останавливающийся асфальт перрона, – и, отпуская руку, отрываясь, – чуть покачнулась и встала.

– Аня! – позвал Ян, внезапно чего-то пугаясь. Он спрыгнул вслед за ней, подхватил рюкзак.

– Что? – она оглянулась.

– Мы….домой сейчас пойдём? – он спросил, чтобы что-нибудь спросить, он уже сам не понимал теперь своего страха.

– Нет, мы лучше скорей… ты же обещал показать мне Петршин? А поесть можно в столовой.

 

– Ян, – спросила она, когда они уже шли по улице, – сколько нам ещё осталось дней?

Он остановился. Кто-то его толкнул, он отступил в сторону, – и всё так  же смотрел на неё, будто не в силах понять её вопроса.

– Когда мы должны… то есть я… уехать?

– В субботу, – выговорил, наконец, Ян.

– Значит, – заметила она, когда они прошли несколько шагов, – ещё три дня.

 

На Петршине, высоко на холме. В красноватом торжественном воздухе, перед отдалёнными Градчанами она стояла, – такая маленькая, – и, опустив голову, смотрела вниз, на город.

Вон там полукруг окна выглядывает из-под листвы, такое блаженное лицо у этого дома, оцепеневшего на солнце. Карминная, прозрачная от лучей черепица крыш, где-то древняя стена под навесом плюща, и синие башни храма святого Витта на вершине холма.

Молчание длилось, чуть покачиваясь, как этот протяжный воздух. И Аня, склонившаяся над городом, с каждой волной прибывающего молчания всё дальше, дальше уплывала куда-то.

-Пойдём в твой дворец? – окликнул её Ян.

– В какой мой дворец? – она обернулась, оказываясь снова рядом с ним. – В Бельведер?

– Это же есть твой дворец: дворец королевы Анны.

– Правда? – она чуть улыбнулась, – но я же не королева… Пойдём лучше сейчас к моему дереву, во дворец мы ещё завтра успеем.

– К какому твоему дереву?

-На Кампе.

– Ты мне о нём не говорила.

– Я тебе не обо всём говорила.

 

Они проходили мимо увитой плющом ограды Лобковицкого дворца. Уютно в живой колеблющейся одежде было чугунным лепесткам и колоннам из древнего камня, и привольно дышалось растению на этой ограде, почти ожившей от любовной работы человека.

Аня шла, задевая плечом дремлющие листья. Старинный фонарик прятался в тени у входа.

-Зайдём? – спросил Ян.

Вошли в подъезд – словно в опрокинутом цветке очутились: потолок лепестками опирался на колонны. Аня прислонилась к колонне и стояла сгорбившись, чёрным силуэтом на фоне яркого воздуха. Сквозь полукруглую арку она глядела: как виденье, рисовался плющ на ограде, за ним таяли в вечернем воздухе деревья. Опираясь на колонну, она стояла, с головой погружённая в слабеющий свет. Он ещё прикасался к плечу, согревая, – но уже готов был отпустить руки и уйти, и её одну оставить в темноте. Она поёжилась.

Jetebezima?1 – спросил Ян.

– Зима? Какая зима?

– Для тебя есть зима?

– Для меня? – она чуть усмехнулась, – зима… снег… – она привлекла к себе в руки светлую, едва развившуюся прядку плюща. И снова оцепенела, словно забыв о том, что собиралась идти на Кампу к своему дереву, – стояла, как выпавшая из жизни, бессознательно глядя в темноту между листьями. Где-то прошёл, не задевая сознания, голос Яна.

– Что? – она встрепенулась.

– Ты не хочешь отсюда уехать?

-Уехать? – переспросила она. – Уехать от Праги? – она смотрела на него в недоумении, словно только что подняла лицо ото сна.

– Ты не хочешь,    повторил он.

– Какой ты странный, Ян! Как же можно… об этом говорить? – добавила она поспешно и невнятно, словно надеясь и сами эти слова спрятать. Притушить, схоронить от него, как прятала глаза.

– Но ведь ты не хочешь уехать! – он настоячиво смотрел ей прямо в лицо.

– Какие у тебя глаза… – она отвернулась, отошла за колонну. Но он её догнал:

– Аня! Зачем ты уедешь, если не хочешь?

– Не мучай ты меня, – она снова отвернулась, – мне и так… будет хуже, чем тебе.

– Если ты не хочешь, значит…

– Что значит? – она вдруг резко обернулась.

– Значит – не надо, ответил он, пугаясь её побледневшего лица.

– Тебе нравится меня мучить? – тихо спросила она таким голосом, какого он у неё не знал. – Ты – злой, Ян? Я не знала. Я думала, хоть ты добрый.

– Я злой?! Я не хочу, что тебе есь зло!

– А ты знаешь, почему мне зло? Ты понимаешь, – она дрожала, – почему мне хуже всего? Нет? – у неё перехватило дыхание. – Потому что ты, всё время, мучаешь меня своими глазами, ты смотришь на меня, всегда. – она уже не разбирала слов, как, падая с горы, не разбирают дороги. – Ты хочешь меня мучить, ты мне больно делаешь, – она задыхалась, – ты – хуже всех! Лучше б тебя совсем не было! – она закрыла лицо руками.

Легче было бы плакать, но она только вся дрожала, прижимая руки к лицу. Потом колонна, к которой она прислонялась,  остыла. Аня подняла голову. Уже сумерки встрепенулись, ветром ходили под деревьями, задевая ветви. Чужие люди, переговариваясь, шли по улице, – а Яна не было нигде.

 

Наутро солнца не было. Пасмурное было утро и холодное. Ян отпер дверь, вошёл в квартиру.

В тишине раздавался тонкий Анин голосок. Ян подошёл к приоткрытой двери в кухню. Аня пела, песня была грустная и такая странная:

Я на кончик пики

Привяжу платочек,

на твои на синие

погляжу глаза…

На слове «синие» у неё голос искривился, последние слова она почти прошептала и замолчала. Ян толкнул дверь, вошёл.

– Ян! – Аня обернулась к нему навстречу. Он смотрел на неё в растерянности, будто не узнавая. Глаза у него были блестящие, как от высокой темпратуры.

– Где ты был?

– В Праге.

– Но всю ночь дождь был.

– Да. Я… сейчас уйду.

– Куда?!

– Ты хочешь, чтоб я не был.

– Это неправда. Ян….

– Я – мучал тебя?

– Нет. Я не знаю, кто нас мучает… Пойдём в комнату, здесь холодно.

– Не гневаешься больше на меня? – он остановился на пороге. Она оглянулась:

– Какой ты! – от слёз её глаза казались ещё больше. – Это ты должен на меня гневаться!

В комнате казалось теплее от мягкой мебели. Аня с ногами забралась на диван, закутавшись в пиджак Яна, – так непривычно она выглядела под серым пасмурным светом.

– Утром я шёл к Вашеку… – начал Ян. – И он… не даётся с ним говорить. Когда ты уедешь, ни с кем буду говорить.

– У тебя останется твоя музыка. Ты ведь пишешь оперу.

– А у тебя – твои образки…

– Какие образки?

Ян кивнул на альбом, торчащий из-под книг на столе.

– Ты думаешь, мама даст мне в этом году рисовать? – Аня покачала головой.  – Она ещё весной говорила, что не даст мне больше чепухой  заниматься.

– Какой чепухой?

– Ну рисовать. Она всегда надо мной смеётся, как я рисую, вообще обещала у меня все картинки отнять. Говорит, художники никому не нужны, и вообще это несерьёзно, им гроши платят. У нас, говорит, висеть на шее собираешься – или у мужа?

– У мужа? – Ян глядел на неё бледный, ничего не понимая.

– Ага. Говорит, мне твой муж спасибо не скажет за такое сокровище.

– Это не люди! – он сделал несколько шагов, как бы не зная, куда деваться. – Разве такие люди бывают? – в замешательстве он обвёл глазами комнату, балкон.

– Ты на балконе меня от них спрятать хочешь? – усмехнулась Аня.

– Почему… ты и в комнате жить можешь.

Она подняла глаза, оглядывая стены, мебель.

– А что – хорошая комната. Вон там можно раскладушку поставить.

– Какую кладушку?

– Чтоб мне спать.

– Я тебе свой диван дам, а сам пойду спать в гостиную.

– Так это будет моя комната? – не поверила она.

– Если пустишь меня заниматься на рояле…

– Так уж и быть, – разрешила она. – как хорошо-то! Целая комната…

По-новому она оглядела всё вокруг, – и всё ей показалось уместным, симпатичным, как и надо. Она перевела взгляд на Яна: он всё-таки был самым лучшим в этой комнате, ей даже показалось, что комната много проиграет без него. Вообще без него будет скучно. Она вздохнула и сама подошла к балкону.

– И вы никто не будете говорить, что я – дура, если я буду рисовать?

– Что ты! Мы все рады, что ты рисуешь. Хочешь, я тебе масляные краски куплю?

– И вы… не будете надо мной смеятьсмя?

– За что над тобой смеяться?

– Что я не такая, как другие.

– Все не такие, как другие. Я тоже не такой, как другие. Разве надо мной смеются?

– Как хорошо… когда никто не смеётся. Правда? Да, Катержина очень добрая. И дядя Вацлав хороший. Я вам буду картошку чистить.

– Нет, я сам буду! А ты только рисуй… и танцуй. Я не буду смотреть, если ты не хочешь.

– Может быть, я тебе потом разрешу.

– Это будет лучше всего!

– Почему?

– Как ты танцуешь – это лучше всего. Ты не сердишься, что я смотрел? Я же не знал, что ты не хочешь.

– Я уже не могу на тебя сердиться. А то если сейчас сердиться, я уже не успею тебя простить.

– Почему? Ведь ты же остаёшься! Ты будешь жить здесь.

– Ян, – перебила она, – хватит уже. Не надо больше так играть.

– Я не играл. Зачем уехать, если ты не хочешь?

– Какой ты… нет, не глупый, а просто ничего не понимаешь!

– Почему я ничего не понимаю?

– Не знаю. Просто ты совсем не такой… У тебя даже походка другая. Когда ты идёшь, это похоже… вот помнишь, та музыка, мы однажды в Бертрамке слышали? Не Моцарта, а…-

– Мысливечка?

– Да, Мысливечка. Она такая – смелая, свободная!

– А ты разве не свободная?

– Конечно, нет. Я вообще таких людей, как ты, не видела. Ты не понимаешь, что если чего-то хочешь, то как раз этого и нельзя.

– Почему нельзя, если хочешь? – он с тревогой и недоумением смотрел на неё.

– Потому что это всегда так. Я уже привыкла. Да вот хоть с музыкой – как было.  Я её полюбила – а зачем? Я так просила, чтоб мне купили пианино, чтоб музыке учиться, так плакала, а они только смеялись.

– Кто – они?

– Родители. Это потому, что я хотела. Если б не хотела, меня бы нарочно заставляли, как других. Поэтому лучше никогда ничего не хотеть. Понимаешь?

– Не понимаю. Они тебя просто не любят.

Она пожала плеами:

– Все всех не любят.

– Почему?! Наоборот, меня все любят.

– Тебя…

– И тебя: Катержина, и мой папа.

– Да, они не такие, но на самом деле…

– Что на самом деле?

– Ну как бы тебе это объяснить… Вот выходишь на улицу – тебя могут толкнуть, стукнуть, сумку из рук выбить, – никому и дела нет. В магазине обсчитывают: ну если не обсчитают, то обвесят обязательно. В столовой обругают, в прачешной ругаются всегда, и в автобусах…

– Тебя ругают? – удивился Ян. – За что?

– Не за что. Им просто нравится ругаться, им это удовольствие. И вещи такие делают! Стол купили – ножка отвалилась, проигрыватель – сразу испортился.  Туфли всегда до крови ноги натирают, потолок протекает, пол проваливается – чинить не хотят, и вообще… Если б все всех любили, разве стали бы так всё делать? А когда уже так обидят, что идёшь по улице и плачешь – ведь никто не подойдёт, не спросит, всем наплевать.

– Ты плачешь?

Стало тихо. За окном всё больше темнело, мрачная башня, нахохлившись, глядела из-за мокрых крыш.

– Я тебя… не пущу, – выговорил, наконец, Ян. – Я не хочу…

– Разве мы можем хотеть или не хотеть?

– Не пущу тебя, – почти шёпотом прибавил он.

 – Кто ты такой, чтоб не пустить?

– Кто я? –  он удивился. – Я – человек.

– Нет, Ян! Это так только кажется. Это только на вид. А на самом деле мы – не люди, мы ничего не можем.

Совсем стемнело в комнате. Ян положил руки на стол, опустил на них голову. Сознание уносилось в разбегающееся пространство: ни за что не удержаться. Как быстрый конь, скачет оно прочь, вот уже едва слышен замирающий звон копыт…

– Ян, что с тобой?

Он поднял голову.

– Ты заболел?

– Нет, – он покачал головой, – я не болен.

Не жалобный у него был взгляд,  – просто очень искренний, очень серьёзный: он как бы хотел отвести её от своей боли.

 

ГЛАВА 5. ПРОДАННАЯ НЕВЕСТА

 

На площадь выходили люди, они переговаривались и шутили, выбегали девушки в разноцветных юбках. Словно подхваченные музыкой, все собрались вместе и вдруг запели:

Procbychnamseneveselit?!1

И вот уже несут май2, весь увитый цветами, с огромным венком наверху, и от венка спускаются, развеваясь, ленты. А музыка подступает всё ближе, громче, девущки за ленты взялись и пляшут вокруг мая, закружился венок.

Что же это? – Аня привстала, не сводя глаз со сцены. Когда-то… нет, никогда, но ведь это уже было. То родное, что помнится не памятью…-

И вдруг из ничего, будто из синего неба над площадью, возник голос хора. Он мощно и радостно вознёсся, стройный, как множество башен и фиал храма святого Витта, единым взмахом запрокидывающихся в небо.

 

Музыка кончилась, омертвел без неё воздух. Аплодисменты тоже смолкли. Аня с Яном выходили из театра. А там, за порогом, уже ждал вечер.

 

 

Через много недель, в один сырой и серый день, немолодая женщина, учительница литературы, проверяла сочинения на тему «Лучший день лета». «Усталые, но довольные», «купались и загорали», «грибы и ягоды»… снова «усталые, но довольные»! У неё уже рябило в глазах, когда она раскрыла очередную тетрадь и прочла:

«Вместо сочинения я напишу сказку. У неё не будет начала, не будет сюжета  и даже не будет коца, и я не знаю, как её назвать».

И за этим длинным заглавием следовали две странички, исписанные смешным детским почерком:

«Дождь уже кончался. Полнеба смеялось глубокой синевой, и золотое ликование звенело в тяжёлых каплях. Они шли вдвоём под одной накидкой, развевавшейся над их плечами отважными голубыми крыльями. Эти крылья, со всех сторон облитые солнцем и дождём, то нетерпеливо бились где-то за спиной, то, смеясь, запрокидывались над их головами, обдавая их мокрыми осколками неба.

Праздничное ощущение мгновенного счастья, такое частое в детстве, не покидало её. С томительным весельем, ещё не отзывающимся болью, рассматривала она, может быть, в последний раз прекрасные замки и лестницы, увитые плющом, сады и дома. Он тоже улыбался, обращаясь к ней: ему передалась эта странная иллюзия растянутых последних часов. Так тишина перед выстрелом всегда кажется самой глубокой.

Удивительные минуты вечера, когда солнечное великолепие прозрачно и глубоко горит на всех стенах, деревьях, на лицах и одежде людей, а посреди тёмной воды мерцает золотой отблеск: это солнце сверкнуло в чьём-то окне над рекой и отразилось среди волн. Синева неба расцветает ярче и свежее, а мрак теней смягчается лёгкой сиреневой теплотой.

Потом запахло железным и тревожным запахом вокзала. На этом сказка кончилась: я же предупреждала, что у неё не будет конца».

Учительница пробежала глазами эти странички, потом пересела на диван и ещё раз прочла сочинение ничем не примечательной угрюмой девочки.

Несколько мгновений она сидела неподвижно и, сощурившись, вглядывалась в уютную тьму под дочкиной кроваткой. Трудно было пошевелиться: сказывалась многолетняя усталость. Наконец, она почесала в затылке и приписала под сочинением своим неопрятным взрослым почерком: «Чересчур много  эпитетов, выспренно».

…Как странно выглядят её размашистые красные слова под аккуратными фиолетовыми строчками! Она коротко вздохнула и поставила пятёрку.

 

ГЛАВА 6. ВМЕСТО СМЕРТИ БЫЛ СВЕТ

 

«Где она? Какая смерть? Страху никакого не было,

 потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет».

Л.Толстой, «Смерть Ивана Ильича».

 

В глубокой темноте стояли вагоны со странными замкнутыми лицами. Вагоны, под чью власть так беспечно предал себя человек – по которым бежал он теперь, не переводя дыханья.

Перед дверью он замедлил шаги. Остановился. Но рука сама толкнула её, и он шагнул вперёд.

За толстым стеклом, в тусклом воздухе, прислонясь к стене, стояла Аня. Она стояла бледная, подавленная, а вокруг неё ходили и разговаривали люди.

Сосредоточенный от знобящего страха, Ян толкнул и эту дверь. Аня оглянулась.

Он легко, не помня своего ужаса, прошёл несколько шагов по исчезнувшему коридору. Улыбаясь счастливой улыбкой, он прощался с теми, кто стоял перед ним. Только не к ней, не сразу. Ну вот и всё, что же теперь…

Он сделал шаг. Вот что, оказывается: он просто пожимает ей руку и говорит «до свиданья». Её лицо – улыбка такого счастья, что нет больше мрака, нет и быть не может.

В самозабвеньи он кивнул ей ещё раз и пошёл по коридору. Дверь почему-то никак не открывалась, он её толкал и толкал. Тогда (он услышал шаги) её отец и она подошли, и её отец раскрыл перед ним дверь. Они вышли в тамбур, и Ян спрыгнул на земл. Поднял руку над головой, помахал им и вдруг неожиданно для себя прокричал:

-Жду писем!

Её отец казался чёрным на фоне проёма. Но из-за его фигуры Аня появилась в дверях, всё так же улыбаясь и махая в ответ.

– Я не помню адреса, – обернулся к ней отец.

– Я помню, – ответила Аня. Она была светлая, хотя (Ян потом вспомнил) на ней был тёмно-красный свитер. Она была вся совершенно светлая. И дверь захлопнулась.

Ян сделал несколько шагов. И тут только, опомнившись, понял, где он, что за земля у него под ногами, понял, что означает этот поезд.

Время тоже очнулось, оно забилось, отсчитывая последние секунды. Ян шёл всё быстрей по колдобинам тесной земли между поездами. Он спешил, словно надеялся убежать и скрыться от этого места. Свернул направо, перепрыгнул через рельсы – и выбрался на платформу. Скорей! Он не понимал, куда так торопится, но даже запыхался. Платформа, асфальт… Так что же это?

Ян оглянулся.

Поезда не было. Он не ушёл, не уехал, он просто бездвижно и неслышно, как стоял, так и канул во тьму.

«Приди, как дальняя звезда», – вспомнил вдруг Ян, глядя в эту тьму, что сомкнулась за поездом. Строчки из стихотворения, которое в бабушкином лесу читала ему Аня:

Приди, как дальняя звезда,

как лёгкий звук иль дуновенье», – повторял он про себя, ускоряя шаг. В жарком ожесточении, когда все силы сжимаются в один пучок, он твердил всё одни и те же слова:

Приди, как дальняя звезда!


[1] первая опера, которую чешский композитор Йозеф Мысливечек написал  в Италии.

 

[2] А я объясню, что…

[3] Понимаю.

1 Тебе холодно?

1 Как же нам не веселиться?

2 Столб, который устанавливают первого мая в честь наступления весны

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Наталия Малаховская

Наталия Малаховская - писательница, поэтесса, художница и исследовательница сказок. Родилась в Ленинграде в 1947 году, закончила филологический факультет ленинградского университета. С 1975 года участвовала в работе самиздата. В 1979-1980 гг. была одним из организаторов и издателей альманаха «Женщина и Россия» и журнала «Мария», за что подверглась репрессиям и в 1980 году была вынуждена покинуть СССР. С середины 80-х годов занимается изучением русских волшебных сказок. Защитила диссертацию «Наследие Бабы-Яги: религиозные представления, отражённые в волшебных сказках, и их следы в русской литературе 19-20 вв.» в университете Зальцбурга. Лекции и доклады, семинары, чтения и выставки картин в Петербурге, Москве и в различных городах Европы и США.

Оставьте комментарий