RSS RSS

МИХАИЛ КОВСАН ● БРАКОВАННЫЙ ВОЛЬТЕР

Утро. Город тих. Приемники еще не включили. Не слышно, как власть с народом братается.

Окно — в утро, весну, бледно-розовую, не здоровую, с подозрением на тиф, кровь, мятежи.

Но кто в раннее утро подозревает плохое? Утро, как и весна, коротко, словно радость.

Ночь, как и зима, словно печаль, бесконечна.

Затхлость нежилой застоявшейся ночи высасывает наружу, и у распахнутого окна — веселое щенячье тепло еще не прожитой жизни.

— Веселое имя Пушкин, — оптимизмом больного поэта безмятежно шуршит занавеска.

А как еще шуршать занавеске в музее веселого, светлого, южного имени? Не твердить же обледенело: Черная речка, Фонтанка.

По крайней мере, весной и с утра.

Кто знает, как сложится еще не прожитый день? Что станет со всеми? Даст Бог, не умрут. Даст Бог, не погибнут.

На столе с вечера — листы бумаги, придавленные обломком желтого кирпича. На нем — его (кирпича) год рождения, давний, забытый.

На листе — пара фраз. Надо выбрать одну. Для того, кто скользко улыбается в спину, подглядывает: что выберу, что напишу.

— Ну, что, брат Вольтер, как тебе это?

Если бы Бога не было, его следовало б придумать.

Конец жизни печален, середина никуда не годится, а начало смешно.

— За целую ночь так и не выбрал?

Мрамор отчетливо грязноват. Бок скособочен. Скульптор, наверняка, был в запое. Но юному лицеисту Вольтер очень к лицу. Хотя, повзрослев, наедине с взыскательной судьбой поэт с ним будет не слишком почтенен.

Вольтер — добрый знакомец, тщательный корреспондент просвещенной императрицы непросвещенной империи. Рядом с ним — Катарина-секунда, под пышной немецкой юбкой которой вспухла империя гордых россов.

Обойдемся гравюрой. Такого — навалом. Императоры — без проблем. Это сапожника не отыщешь. Что-то замызганное к мрамору надо пришпилить. Про Бога, наверное. А другого Вольтера попробуй найти. Его в пушкинский век настругали немало. Кабинет без Вольтера? Но на все музеи не запасли.

Вот так. С ехидным Вольтером здесь и сейчас мне неуютно. А с кем, где и когда мне уютно?

В окне, за деревьями на бульваре со смешливым детским названием строгая классика: четырехэтажная в центре, трехэтажная по бокам, не считая подвала, и — грязно-желтая. По ее аристократической лестнице поднимаются те, чьи ночи и зимы за давностью времен стали короче, чьи весны и утра — длиннее. А наискосок, за деревьями — тяжело пьяный, в сюртуке, загаженном голубями, несчастный Тарас, которого тогда еще не было.

Взбодрившись неблизкой дорогой после короткой, от мрачного не спасающей ночи, он открывает тяжелую дверь. Открывает — за спиной оставляет уроки, и мучительно бесполезные мысли: о матери, живущей памятью, проеденной молью, об отце, в половодье на острове умирающем, о братьях, еще в один день на разных фронтах не погибших, о еще не ослепшей сестре.

Сегодня почти напоследок он прошел этот путь от улицы Дикой до Бибиковского бульвара, до желтой классики, с которой сроднился. Открыл дверь — защищен. Толстыми стенами желтого кирпича, аристократизмом лестницы, глубоким фундаментом, из эры почти мезозойской.

Скоро экзамены, и сегодня тайная — евреи не званы — сходка, на которой решить: схватить по четверке, все медали — евреям, которых просвещенная власть иначе в университет не пущает.

За ним вприпрыжку спустя несколько весен и утр, путаясь в шинели, спотыкаясь, опаздывая, бежит мимо Педагогического музея, еще не ставшего офицерью расстрельной тюрьмой, гимназист.

Мимо, мимо, за угол и вниз, отворить, спрятаться, скрыться, и назад — обедать, читать, болтать, любить, музицировать! В дом со счастливой судьбой и несчастными обитателями.

Бежит, еще не мечтая перебраться из желтого в красное, на другую сторону, через перекресток.

Бежит, перепрыгивая через лужи, в которых отражаются — он юн, он не видит — жуткие, кровавые времена.

И все это было: их уже нет.

И всего этого больше не будет: иные далече.

Весны и утра с каждым годом короче. И у двери скребется уборщица. Для нее раз в две недели необходимо являться чуть свет, чтобы общаться с Вольтером. Он за спиной — бракованный, злоязыкий. И пенять не на кого. Сам туда, в угол, рядом со старинным пустым бюро, ядовитого пересмешника определил.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Михаил Ковсан

Автор публикаций по теории литературы (многие в журнале "Литературная учеба") и истории русской литературы (многие посвящены творчеству Достоевского, опубликованы в сборнике "Достоевский. Материалы и исследования", в других сборниках и журналах). Автор книг по иудаизму, среди которых: "Имя в ТАНАХе", "Иерушалаим в еврейской традиции", "Смерть и рождение рабби Акивы". Переводчик с иврита, в том числе ряда библейских книг: "Свитки" (2011), "Притчи. Иов" (2012), Теѓилим (Псалмы, 2012), Пророки (2013). Проза: "Госпожа премьер-министр. Сутки из жизни женщины. Похороны Святого благословен Он" (2008), "Романы" (2012).

Оставьте комментарий