Многие месяцы и даже годы своего изгнания любимейший из писателей русской эмиграции, а позднее, пожалуй, и многих тысяч читающих россиян Иван Алексеевич Бунин (семейное прозвище его было Ян, но нам, скромным потомкам, пожалуй, пристойнее звать его по имени отчеству и фамилии, хотя бы и в сокращеной форме, скажем, – ИАБ.) провел в курортном городке Приморских Альп, в Грасе, что неподалеку от Канн и Ниццы …

В теплые месяцы на снимаемой для него вилле спал ИАБ с открытой балконной дверью и часто, проснувшись еще до света, упорно разгадывал значенье только что привидeвшегося ему сна , вспоминал счастливые или горестные события минувших дней, месяцев и даже десятилетий своей довольно уже долгой писательской жизни: в этом альпийском городке отметил он и шестидесятую и семидесятую годовщину своей жизни. Да и после семидесяти, если только не мучили его хворь или похмелье после вечерней выпивки, просыпался он с чувством благодарности , полной грудью вдыхал чистый горный воздух , думал о том о сем, а мысли свои и малейшие ощущения, понятное дело, записывал в дневник. Скажем: «живу с природой… вон лают собаки на соседней дачке уже совсем новым, зимним лаем : за этим лаем зима (южная), глушь, свежесть…». Или так: «все долины и горы в светлом пару… чуть слышный горьковатый запах вохдуха= уже осенний…»

Сны ИАБ нередко бывали в те годы сладострастны. Видел во сне первую свою жену Аню, ощущая «таинственность готовящейся близости» (как раз в ту пору встречался ИАБ в Ницце с братом Анны Цакни, подолгу сидели в кафе, мирно беседовали, вспоминали Одессу…).

В конце тридцатых и в начале сороковых годов писал И.А. удивительные, столь редкие в русской прозе эротические рассказы. Но к его семидесятилетию (то-бишь, к 40-м годам того проклятого века), как может нам показаться из нашей далекой, вполне академической дали, все стало складываться в реальности как бы в ущерб новым любовным предприятиям вполне еще бодрого писателя-женолюба, но зато на пользу ей, нашей возлюбленной и бесценной русской прозе.

Взять , скажем, последнюю большую любовь ИАБ – Галю.

О том, что с ней случилось, с Галей, ИАБ старался думать меньше. Но куда денешься: снова живут эти странные любовницы, Галя и Марга, у него в доме, живут во враждебности к нему, в злобе, однако живут все же на его вилле и у него на довольствии. Так странно, непонятно, не по-людски то, что с ними, вернее, с ней приключилось…

Однако вот жена ИАБ Вера , которую иные из русских парижан считали дамой не большого ума (та же злюка Берберова), она, Вера, вынесла обо всем случившемся между Галей и Маргой определенное и безжалостное суждение: случилась любовь.

И только потом, когда Галя вслед за возлюбленной своей Маргой уехала насовсем, Вера Николаевна, вздохнув с облегчением, написала, что пребывание Гали в их доме «было от лукавого». И не могу не признать, что в яблочко попала эта «недалекая», как многие тогда считали, супруга ИАБ. Думается, верно догадалась она про Лукавого. Хотя можно уточнить, что не от того все это шло Лукавого, что виделся нам в тяжкую минуту с хвостом и рогами, а от тех мелких бесов, что переодевшись в штатское, мельтешили в те поры в каждой сколько-нибудь заметной эмигрантской компании, а уж в окружении «крупного антисоветчика» ИАБ просто не могли не объявиться в достаточном числе…

Ведь уже и в середине двадцатых годов помощница самого лукавца Дзержинского, былая жена буревестника революции Екатерина Пешкова явилась вдруг в Ниццу для свидания с семьей ИАБ. Сам-то писатель свидания со знатной чекисткой разумно избежал, но жена его Вера Николаевна встретилась со своей старой знакомой у вокзала в Ницце, поболтали о том о сем. Товарищ Пешкова высказала сожаление, что не пришел с ней повидаться писатель, пришлось ей в светской беседе за чашкой кофе выяснять через жену , не изменилось ли отношение ИАБ к большевицкой власти. А выяснив, что нет никаких перемен, хотя бы и через жену довести до сведения писателя-академика, вполне доверительно, ту правдивую и благую весть, что начальник и покровитель Екатерины Павловны Пешковой, этот «карающий меч» товарищ Феликс Эдмундович при ближайшем рассмотрении оказался интеллигентнейший и добрейший человек, который на самом деле нисколько не любит расстрелов, и если вынужден так часто к ним прибегать, то это просто в связи с занимаемой должностью. Да и то это все наговоры врагов революции. Взять к примеру знаменитые Солоцвецкие лагеря, так даже и там все неузнаваемо переменилось к лучшему: сидят себе зеки , трудятся долгий полярный день в тайге, потом поют в самодеятельности и даже выпускают журнал.

Из деловой этой беседы, надо думать, поняла деловитая «помощница Дзержинского» в кожаном чекистском пальто, что предстоит тонкая работа по перевоспитанию или обезвреживанию этого не разоружившегося врага народной власти Ивана Алексеича Бунина (у нас ИАБ).. Работа кропотливая, и самая пора ее начинать, потому что даже и здесь, в крошечном курортном Грасе свили себе гнездо другие непримиримые враги народной власти (взять тех же Мережковских и Гиппиус). Конечно, задачи перед руководством стоят необозримые, лежит в обломках огромная разоренная войнами, голодная страна, но и зарубежную работу нельзя пускать на самотек, товарищи, нельзя упускать ее из виду, недаром операции «Трест» и прочим дорогостоющим спецоперациям против эмиграции придается сейчас партией такое значение… «Молодец баба!» – восклицал, слыша эти рассуждения бывшей своей жены сам скучающий над морем от недостатка средств буревестник революции…

Возможно кое-кому из наших читателей вся эта разведсуета и «лукавые» хлопоты вокруг лирического прозаика, одержимого по большей части темой любви, грусти, радости, закатами и восходами, покажутся по мере чтения раздутыми и несерьезными, да автор и сам склонен к недооценке всей этой встававшей стране в копеечку секретной спецактивности. Однако именно ей-то в мире нового порядка придавали и придают первостатейное значение люди государственного склада (тогда только вышедшие из нор подполья) . Да и сами труженики этого как бы «невидимого» фронта считают такую возню делом жизни, притом делом весьма интересным, престижным, перспективным (не говоря уже o том, что высокооплачиваемым).

Для тех читателей , кто хотели бы проследить маршрут дальнейшего путешествия небогатой казалось бы отставной супруги буревестника (пролетарский писатель-многоженец мог ей давать в ту пору лишь скромную сотню долларов в месяц), могу сообщить только известные всем историкам эмиграции факты. Екатерина Павловна посетила еще Прагу и Париж, где организовала для эмигрантской прессы первую по счету кампанию эмигрантского «возвращенчества» во главе со знаменитыми (едва унесшими ноги из России) пассажирами «философского парохода». Энергичная «помощница Дзержинского» напомнила им, что пришло им время расплачиваться за проявленный большевиками гуманизм. Напомнила и надиктованные следователем и подписанные ими в кутузке на Гороховой клятвы верности. Да они и ждали чего-то в этом роде. Знали, что придет расплата. После отъезда Е.П.Пешковой из ненадежных Парижа и Праги бесстрашные некогда, благородные люди (вроде Осоргина, Кусковой и Пошехонова) озвучили призыв к возвращению в счастливую большевистскую Россию двадцатых годов. И были такие бедолаги-читатели, что откликнулись. Не многие, конечно. А были даже и такие, что после этого выжили. Это уж совсем не многие.

Но ИАБ, не дававший никаких обещаний, спокойно дожив сезон в Грасе, вернулся к себе на улицу Оффенбаха в 16-ом округе Парижа, однако думаю, он не был совершенно забыт на бдительной родине. Полагаю , что энергичная помощница товарища Дзержинского не забыла отчитаться начальнику о результатах своей встречи с женой писателя в Ницце. И можно предположить, что даже среди множества своих важных дел всезнающий и всевидящий орган большевистской власти нашел время для мероприятий по обработке неразоружившегося эмигрантского врага власти. Кстати, работу с эмиграцией организация, возглавляемая товарищем Дзержинским, считала одним из важнейших дел. Поэтому нас не должна удивлять предположение , что многое из того, что происходило в семье не принявшего «народную власть» эмигрантского писателя, было в той или иной мере задумано самым эффективным из органов упомянутой выше власти. Собственно, ведь уже и супруга писателя, если помните, догадалось, что кое-какие сложности в их семье пришли «от лукавого». Понятно, что Вера Николаевна имела в виду в первую очередь появление роковой женщины. Но и кое-какие другие посланцы «лукавого» были ей отмечены. А что касается женщины («ищи женщину» предупреждяют ушлые французы), то с нее, пожалуй, и началось…

В 1927 году, бросив мужа, белогвардейца и таксиста с бесперспективной фамилией (Петров), миловидная, пухленькая, прелестно картавящая и чуть заикающаяся, вдобавок подобно многим русским женщинам, сочиняющая стихи, и совсем молоденькая эмигрантка Галина Кузнецова, вдруг как бы ни с того ни с сего объявилась на вилле «Бельведер» в Грасе. Она добралась в курортную альпийскую глушь, конкретно, именно в этот дом, с целью неясной и прекрасной, как легенда (кстати, у профессионалов это и называется легендой) – то ли «поучиться мастерству» у ИАБ, то ли посекретарствовать у любимого писателя , то ли просто побыть неопределенное время на солнце, в горах, близ моря, на чужом иждивении, то ли еще чего предпринять (именно безошибочная дерзость проекта при общей пассивности характера молодой дамы наводит автора этих строк на его незавидную догадку).

Напомню, что перед самым приездом молодой женщины ИАБ и его супруга Вера Николаевна очень нежно (наедине и с бесконечными поцелуями) отметили двадцатилетие своего любовного союза, но признаем, что за двадцать-то лет новизна впечатлений могла слегка потускнеть. К тому же нежно-податливая и столь литературно- наивная Галина, вдруг объявившаяся на вилле Бельведер, была так прелестна и так молода: на добрых тридцать лет моложе совсем еще, впрочем, не старого, а даже весьма бодрого, горделивого и стройного мастера русской прозы, главного писателя эмигрантской литературы. Добавим, что при этом был он настоящий русский патриот, хотя и не заточенный пока, по мнению Москвы, в должную сторону, но и на это возлагались надежды, хотя требовались терпенье и труд, а также и кадры, которые, как говорил один успешый менеджер, решают все…

Нетрудно понять, что еще и до преподанных им ученице первых серьезных уроков того по-писательски острого восприятия природы, которым славился ИАБ, еще и до всякого начала литучебы, молодая Галина прочно заняла место Веры Николаевны на супружеском ложе Мастера… И вот уже видит законная супруга ИАБ Вера Николаевна (они, впрочем, недавно обвенчались с И.А. в Париже, дали, так сказать, торжественную клятву на верность перед святым аналоем, хотя, надо признать, в преодолении этих моральных скреп у Лукавого никогда не возникло никаких дополнительных трудностей) – видит она по утрам (впрочем, не совсем по утрам, ибо избалованная ученица просыпается обычно ближе к полудню) молодую соперницу, выходящую заспанной и проголодавшейся из мужниной спальни…

Сколько надо сил, чтоб такое стерпеть зацалованной супруге! Однако твердо решает Вера Николаевна, что она не уйдет из дома, никуда не уедет (ехать, собственно, было некуда), а сумеет притерпеться к новому образу жизни, будет терпеливо ждать, будет привыкать к этому «браку втроем» (этому ménage a trois , пожалуй, не менее распространенному в сытых западных странах, чем мусульманское многоженство на недокормленном Востоке).

Конечно, Вера Николаевна (рожденная Муромцева) должна была сначала самой себе объяснить естественность такого семейного устройства, а потом мало-помалу убедить в его нормальности и желанности окружающих русских людей. И вот первый успех. Умница Зинаида Гиппиус, приглашая супругов на свои чтения, зовет и Галину тоже, как одного из членов семейства (то ли ученицу и дочь почтенного Мастера, то ли новую родственницу, как бы «удочеренную любовницу»). При этом сама андрогинная причудница Зинаида хочет сближения с Верой, намекает ей на какие-то новые обстоятельства И.А., и даже толерантная Вера искренне возмущается таким непониманием их новой семейной коллизии, не такой, как у всех. Это, может, у Гиппиус с Мережковским и Володей Злобиным может тянуться столь непонятный брак втроем, но у Вериного мужа, у знаменитого академика ИАБ., у него совершенно особые обстоятельства, связанные с творчеством, особые творческие муки, и его нельзя мерять общей меркой. Хотя существует ли какая-либо общая мерка для таких людей, как Мережковский, Гиппиус, как та же Цветаева, засыпающая Веру Бунину нежными письмами, или даже благородный педофил Андре Жид, живущий тут же неподалеку ?

Конечно, иные из их русских знакомцев ( скажем, та же Одоевцева, столько лет жившая в тройном браке с двумя геями) надменно полагали , что она, Вера, ничего не видит, не понимает. Нет, она все понимает и принимает. Хотя мужнино равнодушие зачастую все же ее ранит, она ловит малейший знак его нежности… Ей так невыносимо тяжко порой, что хочется закричать или избить кого-то…

Вера делится своими страданиями с одним из самых близких и симпатичных ей друзей-мужчин, со знаменитым среди русских парижан активным меценатом Ильей Исаичем Фондаминским, и Илюша (для нее он также Илис) сочувственно ей советует:

– Когда вам будет очень плохо… скорее идите в свою комнату… кричать не надо…

Вера с восхищением слушает речи благородного Фондаминского, восхищается красотой его вдохновенного лица, следует его совету, ждет облегчения. И оно в конце концов приходит к бедной заброшенной женщине, но не от благородных бесед с Илисом, а вероятно, все от того же Лукавого, от которого пришла и Галина. Некий молодой писатель из бывшей Псковской губернии написал И.А. о своем восхищении его творчеством, прислал свои вполне подражательные сочинения, а также свою фотокарточку, которая глубоко взволновала бедную жену писателя. ИАБ великодушно похвалил сочинения молодого провинциала и написал начинающему творцу (исходя из своих или из жениных видов), что ему, творцу, для развития таланта надо непременно приехать в Париж. И вот уже молодой человек с чемоданом в руке в сопровождении завсегдатая виллы Бельведер литератора Николая Рощина предстал перед зачарованным взором Веры Николаевны. В жизни он оказался на первый взгляд все же менее красив, чем на присланной им фотографии, однако вечером того же дня, обобщая свои первые наблюдения, Вера Николаевна отметила, что в целом молодой человек производит простое, приятное, сдержанное впечатление, что он слушает внимательно, местами хорошо улыбается, что у него хорошая кожа, густые брови, белые зубы, красивое очертание губ и, хотя рот показался Вере Николаевне маловатым, зато она отметила, что народ наш он знает, любит, но не идеализирует. Все это (даже рот) говорило в пользу молодого человека, равно как и то, что он приехал не с пустыми руками, а привез своей новой семье каравай черного мужицкого хлеба, коробку килек, сала, антоновских яблок и клюквы. К килькам хозяева открыли первую бутылку водки, они говорили о народе, о литературе – в этой квартире начинающий Леня Зуров и остался до конца своей жизни, задолго до упомянутого конца похоронив хозяев квартиры, сперва без конца скандалившего с ним ослабевшего хозяина, потом и обожавшую его хозяйку… После чего он благоразумно продал бесценные дневники и рукописи покойных хозяев в еще благонадежную в то пору Англию, за что ему большое спасибо…

Помню, как однажды, в раннюю пору моей парижской жизни, приметив, что я не в первый раз торчу у дома 2 на рю Жак Оффенбах (на «Яшкиной улице») в 16-oм округе, молодая консьержка, благожелательно улыбаясь, сказала мне: «Вы, наверно, к русскому писателю?» Удивляясь ее меткому взгляду, столь безошибочно отличившему лоха от карманника, я закивал энергично и остро: да, да, конечно, ищу писателя, и она заулыбалась еще белозубее. «Помер он, месье Зуров, – сказала она радостно, – уже лет десять, я совсем была молоденькая». «Вы и теперь…» – сказал я привычно, но про других здешних писателей, постарше и помельче расспрашивать постеснялся…

На вилле в захудалом Грасе ИАБ было необходимо общество, он скучал даже втроем, скажем, с двумя женами, ему нужен был постоянный круг собеседников, почитателей и приживальщиков, который упомянутый уже нами Н. Рощин ехидно называл монастырем. Кстати, наглый этот литератор Рощин и был главным уполномоченным «от лукавого», и Вера Николаевна это давно поняла. Рощина она боялась и ненавидела, считала его человеком подлым, однако смирялась с его присутствием, считала, что так надо, раз муж ее Рощина любит, пусть он ездит, живет, питается… Сама она любила теперь всей душой нового мужнина ученика Леню Зурова. А вот Галина, напротив, высоко почитала месяцами гостившего у них на вилле Николая Рощина, который был для нее как бы наставником или, как еще выражаются, куратором. Самого ИАБ ночные разговоры с провокатором Рощиным разжигали и будоражили (слышатся выстрелы, пылят дороги, льется кровь, расплетаются косы, интриги, звучит мотив «Яблочка», ах, что за страна!)… Леня же Зуров, напротив, с Рощиным все время скандалил, не желая признавать его первенства. Леня вообще оказался существом нервным и скандальным. Чем дальше, тем он был завистливей и мятежней. Что до Рощина, то он наверняка имел право диктовать Лене некоторые разумные правила поведения. Это стало очевидным позднее, после новой войны, когда Рощин как бы вышел из подполья, а главное, когда он вернулся в Россию. Он был одним из немногих «своих» репатриантов (наряду с Любимовым или Казем-Беком), кому разрешили остаться в Москве, а не бедствовать в провинции и кого пристроили на престижную журналистскую должность в самый правоверный из журналов. Не была вовсе забыта впоследствии и прелестная Галина, рекомендованная кем надо на работу в ООН (можно верить, что и здесь, как обычно, не обошлось без лукавого).

Впрочем, наш рассказ о жизни ИАБ и тесном его окружении дошел пока только до конца двадцатых годов прошлого века, и годы эти были на самом деле довольно счастливыми и плодотворными в жизни писателя. Новая любовь способствовала подъему творчества: в эти годы ИАБ создает четыре книги своего нового романа в жанре как бы «вымышленной биографии» или даже «поэмы в прозе», знаменитой «Жизни Арсеньева», за которую в 1933 году ИАБ первым из русских писателей получил Нобелевскую премию. Так что, строго говоря, если и впрямь Лукавый прислал для услады и вдохновения скучающего в курортной глуши писателя прелестно картавящую соблазнительную молодую женщину, скандалящего психа из Прибалтики (получившего семейную кличку Скабарь) и хитроумного и бывалого собеседника-провокатора Рощина (меткая семейная кличка его была Капитан), то можно признать, что столь пристально ведавшая всеми делами русской диаспоры во Франции серьезная московская организация вольно или невольно сыграла положительную роль в развитии русской литературы на вверенном ее заботам участке. А если мы будем следовать тому же позитивному принципу признания благотворности нередко хулимых идеалистами событий, мы должны будем признать и некую положительную роль, которую (опять же вполне непредвиденно) сыграли (во всяком случае в рамках нашего сюжета) такие происшествия, как, скажем, еврейские погромы на окраинах тогдашней Российской империи (например, в Кишиневе). Пусть не сразу и не впрямую, но все же несомненно сыграли. Ибо даже при поверхностном знакомстве с историей эмигрантской жизни ИАБ в Париже и на приморском курорте у внимательного к мелочам земной жизни читателя может возникнуть вопрос: а на какие же средства жил все эти годы (скажем, с 1920 до 1933 года) известный русский писатель, гордость нашей литературы? На какие деньги снимал ривьерскую виллу, покупал билеты на поезд, ездил на такси и кормил целую ораву приживальщиков? В первую очередь вопрос этот возникнет у людей,близких к среде писателей и журналистов. Ибо человек, далекий от этой среды, но, может, выложивший при этом кровные рубли за книгу, журнал и газету, удивится нашему вопросу и убежденно воскликнет: «Как на что? На гонорар! Поглядите какой тираж! Тыщи! Ну, может, тыща. Пусть даже полтыщи!» Человек, которому удалось кое-что написать и даже увидеть свой труд в печати, услышав это восклицание, лишь усмехнется не слишком весело. Конечно, бывали в жизни некоторых стран и народов благополучные времена, когда удачливые или просто великодушные издатели выплачивали каким ни то очень хорошим, вдобавок модным и, как теперь выражаются, раскрученным писателям какие-то гонорары и даже мифические «роялти» от продаж. Так нередко бывало в России до октября 1917 года. Вон А.П.Чехову издатель Маркс отвалил столько денег, что на постройку дачи в Ялте хватило. Но то был Маркс, то был славный Чехов и то было славное «довоенное» время. В пореволюционной русской эмиграции со скромными тиражами ее довольно многочисленных, но бедных изданий даже самому ИАБ вряд ли удалось бы прожить на весь его гонорар (пусть даже самый уважительно щедрый, «по высшей ставке») хотя бы полгода. И все же кто-то помогал ИАБ выживать добрые тридцать лет: выживать, «не ходить на работу», вести почти «довоенный», почти барски-усадебный образ жизни в окружении «двора». Кто же помогал? Историки эмиграции знают, кто. Об этом многократно писали и Михаил Осоргин, и Вера Бунина, и Анатолий Штейгер, и Нина Берберова, и Василий Яновский, и Владимир Набоков, и Борис Зайцев – да кто только не писал об этом подвиге щедрости? Помогали меценаты из российской диаспоры, по большей части, русские евреи. Иные из них бежали, спасаясь от погромов, еще в начале века, так что ко времени февральской революции, Октябрьского переворота, гражданской войны и повального бегства русских за границу они успели встать на ноги и первыми пришли на помощь обнищавшим литераторам.

Оказалось, что покидая неласковую родину, они вывезли в изгнание беззаветную любовь к родному языку и родной литературе. Кто из нас, былых студентов МГУ и прочих московских вузов, слышал имя какого-нибудь Леонарда Розенталя? Наверно, никто…

Мальчишкой добрался он в Париж из Владикавказа, поучился в каком-то торговом училище, потолкался на барахолке и, проявив незаурядные коммерческие способности, уже после Великой войны стал парижским богачом, «королем жемчуга». Богачей в Париже и до него было немало, но таких, кто при этом чувствовал бы свой долг перед обойденными судьбой собратьями, раз два и обчелся. А Розенталь не забыл ни долг свой богаческий, ни далекую родину. Он стал щедрым меценатом, и созданный им комитет помощи выручал из жизненных затруднений виднейших научных гениев Европы. Когда же, спасаясь от большевистского террора, потянулись в Париж обнищавшие российские писатели, Розенталь первым бросился им на помощь. Он многие годы платил нескольким из признанных ежемесячное жалованье (и Мережковскому, и Куприну, и Тэффи, и конечно Ивану Алексеевичу Бунину) – платил до самого своего разорения в годы Великой депрессии. Да и на Нобелевскую премию по литературе «продавили» Ивана Алексеевича русско-еврейские меценаты, недаром же на вилле «Бельведер» в Грасе столько было отчаянных волнений из-за пошатнувшегося здоровья «петербургского Нобеля».

В Стокгольм за премией ИАБ поехал со старшей женой, с молодой Галиной и с собственным переводчиком. На пути в Стокгольм и на обратном пути его чествовали берлинские россияне (речь на банкете держал молодой гений Набоков-Сирин) и прочие соотечественники, гордившиеся редкостной русскою, притом эмигрантскою мировой победой. Продлевая этот выдающийся праздник жизни, ИАБ со своею свитой заехал в Дрезден в гости к философу Федору Степуну. Отчего ж не заехать, тем более, если не знаешь наперед, где поскользнешься…

У Степуна жила в ту пору его сестра Марга, большая, мужиковатая певица со странным хохотом. Мне рассказывала как-то в Париже былая обольстительница Ирина Одоевцева (в третий раз она вышла замуж уже сильно за восемьдесят) о том, как Галине стало в гостях худо, как она пошла к немецкому врачу, взяв с собой в качестве переводчицы странную Маргу… И вот, когда Галина обнажила перед врачом свою прелесть, то Марга окончательно потеряла голову. «О, она была такая женственная, эта Галина…» – с чувством сказала мне Ирина (Ираида, Ида) Николаевна (Густавовна) Одоевцева (Генике), и мы с ней долго молчали оба , боясь спугнуть прекрасное видение. В общем, влюбившись в Галину, Марга взяла дальнейшую судьбу ИАБ в свои руки. Она поехала вслед за семьей счастливого лауреата в Грас, добилась от Галины взаимности, и жизнь И.А. снова переломилась: он пережил всю горечь измены и притом такой странной для него измены. Влюбленная лесбийская пара уехала из Граса, но потом вдруг снова вернулась на виллу «Бельведер» и даже последовала за ИАБ на новую грасскую виллу. Это странное возвращение представляется особенно загадочным: была ли эта бесцеремонность Галины связана только с материально-жилищными затруднениями или права была Вера Николаевна, видевшая и в последних перемещениях нахлебницы все ту же волю Лукавого?

Так что, ранние пробуждения семидесятилетнего И.А. на грасской вилле «Жаннета», стоявшей в райском апельсиново-лимонном саду, были даже чаще, чем раньше, окрашены горечью утраты, беспокойством мужского желания и прочими жизненными беспокойствами. И сны, которые он восстанавливал в памяти так бережно, бывали все более странными, хотя порой вполне объяснимыми. Снилось, например, что он получил откуда-то открытку и, мучительно пытаясь разобрать подпись под текстом , вдруг понимает, что это имя – Сталин.Что за напасть? Конечно, мало-помалу смог вспомнить И.А., что навеяло ему столь странное сновидение с почтовой открыткой . На дворе тогда было беспокойно, немцы под водительством оголтелого Гитлера уже завоевали чуть не все европейские страны, в том числе и половину могучей Франции, которая сдалась почти без боя. Вторую половину нацисты оставили под властью аборигенского «правительства Виши» и отчасти итальянцев. В пору падения Парижа тысячи парижан бежали на Лазурный берег, где из-за перенаселения и военных неудобств исчезли многие продукты питания. . А тем временем щедрая нобелевская премия была уже почти что пропита и проедена беспечным И.А., который (как с иронией отмечал молодой русский гений В.Сирин- Набоков) страсть как любил белые скатерти ресторанов и ресторанную «музычку» (Галина Кузнецова оставила в своем «Грасском дневнике» обстоятельное описание их с ИАБ воистину лукуллова пиршества в ресторанчике Старой Ниццы)… И вот озабоченный угрозой предстоящих денежных затруднений и скудости питания (вот ведь уже и главные еврейские меценаты-друзья бегут, спасая жизнь, в Америку, а куда же Вера Николаевна убежит от младшего мужа?), ИАБ написал открытoчку в Москву старому приятелю Алексею Толстому с просьбой похлопотать о каком ни то гонораре за изданные в Москве произведения, заклиная , чтоб проявили большевики «беспристрастность и человечность». Про «Алешку Толстого» И.А. все понимал, и про цинизм его, жуликоватость его и бессовестность, но нежно к нему относился, ценя его талант, ловкость, неукротимый его аппетит. То ли перечитав, то ли впервые прочитав «1918 год» Алексея Толстого, ИАБ доверил своему дневнику яростный отзыв о холуйском произведении Алешки: «Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 1918 год! В каких «вертепах белогвардейских». Как говорил, что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам…» Но все же обнял И.А. Алешку Толстого при встрече в Париже во время толстовской «спецкомандировки», и, видно, слегка позавидовал ему, безбедно пожирающему семгу, балык, черную икру на просторах родины чудесной.

Так что, получив открытку ИАБ., Алексей Толстой попытался чего ни то добыть для старого друга, не забыв при этом и своей выгоды. Конечно, с этими идиотскими мольбами о большевистской «беспристрастности» и тем более «человечности» он даже срамиться не стал, зато отправил жалкую эту открыточку по самому высокому адресу, сопроводив письмом с должной лестью «родному» и «любимому», намекая, что вот все понявший и осознавший эмигрантский писатель , давший слабину, пишет ему из Франции, так что нельзя ли ему дать какую ни то надежду на возвращение, а если еще не время, то хотя бы небольшую помощь. Нетрудно понять, отчего хлопоты эти доверил И.А. именно Алексею Толстому, совсем недавно приезжавшему в Париж для обработки и репатриации Куприна. Такие операции были как раз по «Алешкиной» линии, так что сигнал бедствия, долетевший из Граса, пошел по инстанции. О том, что стало бы, если б сигнал дошел во время, можно только гадать. Однако судьба мира в те самые месяцы повернулась так круто, что скорей всего и сигнал не дошел, и лучшему другу советских детей стало не до тонких материй и писательских сигналов…

Можно однако понять, что какие-то разговоры о возвращении в Россию все же бродили по русским домам Лазурного берега и альпийского дачного городка, сеяли душевную смуту. На вконец обнищавшей съемной вилле ИАБ могучее пробольшевистское лобби, «молодежь» и «нахлебники» (Галя, Леня, Марга, Бахрах, Рощин) давят на «академика», но ИАБ молчит и лишь иногда, взорвавшись, тайком записывает неполиткорректные мысли в своем дневнике:

«10.30 часов вечера. Зуров слушает русское радио. Слушал начало и я. Какой-то «народный певец» живет в каком-то «чудном уголке» и поет: «Слово Сталина в народе золотой течет струей…» Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!»

Вернувшись после совершения тайной записи в столовую, И.С. наблюдает умиленное лицо Зурова, который слушает стихи народного певца Джамбула о Сталине в талантливом вольном переложении Константина Симонова, который, дай время, еще и сам появится в послевоенном очарованном Париже, сменив в роли соблазнителя покойного Алешку Толстого, и даже придет в дом ИАБ в рамках все того же старого «возвращенческого» проекта…

Споры о политике все чаще идут на вилле. Вера с умиленной влюбленностью глядит на вдохновенного Зурова и с тревожной влюбленностью на язвительного мужа. А барышни опять заперлись у себя наверху (за это их и зовут в семье «горцами»).

Что ж… Мирный военный вечер на мирной эмигрантской вилле в идиллической побежденной Франции.

Впрочем, в беспокойных снах и предрассветных мыслях ИАБ появляются в то лето 1941 года новые тревожащие его соблазны и женские персонажи. В начале июня, во время одной из частых своих теперешних поездок в Ниццу ИАБ знакомится у Неклюдовых (в их роскошной квартире напротив русского собора) с интересной, не совсем уже молодой, но вполне еще моложавой: ни одного седого волоса, и крепенькой (любимый эпитет и И.А. при описании женщин) Леной фон дер Розенмайер. Хозяин дома Анатолий Неклюдов в былые времена был дипломатом, полномочным русским посланником в Швеции, потом (уже от Временного правительства) в Мадриде, а теперь вот по здешней, вполне разумной русской моде завел ферму близ Ниццы: не пропадать же с голоду семье русского дипломата. Симпатичная дама, которой представили И.А. была тоже из кругов дипломатических, жила с мужем при посольстве в Стамбуле, была фрейлиной Императрицы в Петербурге. Муж ее, покойный фон дер Розенмайер был драгоман, дипломат-переводчик, языков знал кучу, да она и сама знала их с полдюжины – и европейских и восточных… Для ИАБ такие способности всегда казались удивительными. Однако по-настоящему удивительным оказалось родство, притом очень близкое родство Лены Розенмайер с самым что ни на есть главным человеком нашей поэзии, который был, есть и всегда будет наше все… Ну да, с нашим славным русским эфиопом, с солнцем нашей поэзии А.С.Пушкиным.

Отец Лены Александр Александрович был старшим сыном Александра Сергеевича Пушкина. Он родился за четыре года до гибели поэта, и дожил аж до Первой мировой войны. Стихов он не писал, зато дослужился до генерал-лейтенанта, до тайного советника, командовал гусарским полком, был дважды женат и вырастил кучу детей. Первая его жена Софья Ланская, подарив ему одиннадцать девочек и мальчиков, угасла, не дожив и до сорока. Совсем еще молодой вдовец женился на Марии Павловой, которая родила ему еще двоих детей. Младшей дочерью Александра Александровича и младшей внучкой Александра Сергеевича Пушкина как раз и была Лена Пушкина, в замужестве Елена фон дер Розенмайер. Вглядевшись в нее, ИАБ с волнением отметил, что костяк лица у нее очень похож на посмертную маску Пушкина. Какой моветон – сравнивать подвижную миловидность лица живой женщины с чьей ни то посмертной маской! Но в том-то и дело, что ни с чьей-нибудь маской, а самого Пушкина. Который наше все. Как бы это объяснить? У меня была в молодости знакомая, прелестная калмычка, которая отстояв очередь в мавзолей, сказала мне, что она счастлива тому , что оказалась похожей на мумию Ленина. Вот что значит истинное поклоненье…

В середине июня 1941 года ИАБ обедал в ресторане наедине с Леной фон дер Розенмайер и пригласил ее в гости к ним в Грас. Она должна была приехать через неделю, и обитатели виллы весь день маялись в напрасном ожидании. Однако она все же приехала, два дня спустя, и Вера Николаевна добросовестно записала в дневник и мужнины и свои собственные наблюдения: и про это ее знание языков, и про посмертную маску Пушкина ( про Ленину моложавость и полное отсутствие седых волос ИАБ, впрочем, промолчал) .

Со времени первой встречи ИАБ с Леной много чего случилось всякого и с Францией, и с семьей ИАБ, и с ним самим. Были паническое бегство семьи из Граса и возвращение в Грас, и вовсе непонятное для ИАБ проживание на их вилле влюбленной пары, Галины и Марги. Все чаще ночи писателя были полны тоской по утерянной любви и ласке:

«То дивное, несказанно-прекрасное, нечто совершенно особенное во всем земном, что есть тело женщины н и к о г д а не написано н и к е м. Да и не только тело. Надо, надо попытаться. Пытался – выходит гадость, пошлость. Надо найти какие-то другие слова.»

Всего через несколько дней после визита внучки Пушкина в Грас события во взбудораженном мире получили новое трагическое развитие. Запись в дневнике ИАБ в самый канун войны может озадачить любого из моих сверстников, кому со школьных лет рассказывали о неожиданном крушении мирного счастья, о нашем неведенье, о вероломном и внезапном нападении немцев, заставшем нашу родину врасплох:

«21 ИЮНЯ 1941.СУББОТА.

Везде тревога. Германия хочет напасть на Россию? Финляндия эвакуирует из городов женщин и детей… Фронт против России от Мурманска до Черного моря? Не верю, чтобы Германия пошла на такую страшную авантюру. Хотя чорт его знает. Для Германии или теперь или никогда – Россия бешено готовится».

Значит, в маленьком горном Грасе известно было, что Россия бешено готовится. А в Финляндии было вдобавок известно, что уже 17 июня двинулись советские ударные силы к Финляндии, что готовится массовый налет советской авиации на финские аэродромы, что несметное число русских дивизий сосредоточились на западной границе. Наверняка известно, было и то, что давно готовился и назначен был на понедельник 23 июня День всеобщей мобилизации в России, что означало начало войны. В ночь на воскресенье Гитлер, пренебрегши численным превосходством советских сил (верно подметил ИАБ в своем дневнике – «страшная авантюра»), двинул войска через границу, перехватив инициативу у Сталина…

ИАБ напеасно терзал на грасской вилле немногословные воскресные газеты. Писали в них лишь то, что началась «священная война против большевизма за спасение мировой цивилизации». Но где подробности?

ИАБ был в ярости. И не оттого, что не заслуживал этот кровавый диктаторский большевизм изгнания из России, а оттого, что столько лет медлили западные болтуны, столько лет потакали большевикам, столько лет легкомысленно шли на их удочку – и вот опомнились, очухались:

«Итак пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!»

Так что же , спросите вы, ИАБ больше не любит Россию, никогда не покидавшую его мысли («совершенно особенная страна» – восклицал он)? Или просто у него, как и у многих других русских, появилась надежда на крах большевизма? («Верно царству Сталина скоро конец… песенка коммунизма

спета…»- записывает он с надеждой в дневнике ).

В середине июля Марга с Галиной участвуют в собрании русских эмигрантов на великокняжеской вилле «Казбек» в Каннах. ИАБ передает в дневниковой записи их рассказ о том, что многие из русского Общевоинского союза предложили себя на службу в оккупированные немцами места в России, что русская аудитория волнуется:

«Народу – полно . Страстные аплодисменты при словах о гибели большевиков».

ИАБ листает газеты, слушает радио: в с е сообщения, с о б е и х сторон лживы и фальшивы. Одни пишут о тысячах убитых, другие о сотнях тысяч убитых. А кто успевает считать те сотни тысяч русских , что попали в плен, что «голосовали ногами», разбегаясь по лесам?

Эмиграция раскололась. Раскололись и обитатели « литературного монастыря» на грасской вилле. В дневниковых записях Веры Николаевны теперь соседствуют мнения двух неоспоримых авторитетов, ибо не только один ИАБ, но и коммунист Леня тоже «очень страдает».

ИАБ записывает в дневник: «Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой – Ленинград, Нижний – Горький, Тверь – Калинин…»

Вести об оставлении знакомых городов все же отзываются болью:

« В з я т В и т е б с к. Больно».

Наслушавшись застольных споров, ИАБ читает советских авторов, все, что попадет под руку : «Алешку Толстого», Шолохова, Бабеля… И опять не приемлет ни холуйства, ни грубости, ни поисков нового стиля:

«Ненависть у меня ко всему этому до тошноты!»

Впрочем, не одной войной и большевиками полны мысли. Мучит страх перед возможным недоеданием и даже «похудением». В гостях ИАБ ест теперь «с дикарской мыслью побольше наесться». Отвратительными кажутся ему и домашний овощной суп, и постный шпинат, и морковь, и цветная капуста, и финики, и картофель… Хочется только жирной пищи, чтобы «все плавало в жиру»…

Конечно, настоящий голод так и не добрался до Франции, но страх перед бедностью, скудостью, желание чаще позволять себе ресторанное угощение, жалобы на бедность заполняют разговоры и письма ИАБ. Получая продуктовые посылки из-за границы, он откладывает для себя все вкусное, остальное отдает в общепит. И пьет он теперь больше.

А по ночам и в предрассветные часы все чаще испытывает он страх перед старостью. Неужели все прошло? Неужели ничего больше не будет? И вдруг (при случайном упоминании о Ницце по радио) возвращается мысль об этой женщине , о Лене Розенмайер.В дневнике появляется запись: «А как она живет и чем зарабатывает пропитание?»

… Писателя тянет на пляж в Канны, где шум, море, женщины в цветастых платьях. В начале сентября он отмечает в своей дневниковой записи, что в России идет 76-ой день войны. Судя по той же записи, ни далекая война, ни оккупация не изменили курортную жизнь Ривьеры:

«Купался за эти дни 3 раза. В среду был в Ницце, завтракал с Пушкиной.

Выпил опять лишнее. Спьяну пригласил ее к нам в среду.

У Полонских получил письмо от Алданова…

…Вчера ездил с Маргой и Галей (в Cannes), после купанья угощал их в «Пикадилли».

Встречи с Леной Розенмайер волнуют ИАБ, но эта его все возрастающая слабость к спиртному кажется досадной… Начав с рюмки-другой коньяку, он далеко обгоняет собеседницу и не может остановиться.

Судя по записи о Полонском и Алданове, еврейские друзья ИАБ еще не поняли той смертельной опасности, какая им угрожала в замиренной Франции в пору этой вполне вегетарьянской во всех прочих отношениях оккупации.

Конечно, первые дни нового порядка привели в замешательство французскую администрацию в Ницце. Бывших россиян мужеского пола французские полицейские согнали в какой-то барак. Однако через два-три дня их распустили по домам (как и в Париже, всех, кроме евреев). Надо признать, ИАБ пережил в те дни немалый испуг, ибо арестован был его бывший родственник Цакни. «Какой же он мне родственник!» – возмущенно записал ИАБ в свой дневник. Однако в те же дни И.А. получил удивительное письмо от знаменитого аморалиста и педофила, бесстрашного писателя Андре Жида. Жид спрашивал в своем письме, не тревожат ли ничтожные власти Ниццы автора замечательного русского рассказа «Деревня». Жид просил ИАБ немедленно известить его об этом, и если власти посмеют вести себя непочтительно по отношению к Бунину., он, Жид, с ними разберется. ИАБ был этим письмом глубоко растроган. А может, и удивлен. Ведь писатель Андре Жид не был ни начальником, ни членом правящей партии. Легко ли понять такую смелость и такую симпатию?

Лена Розенмайер снова побывала в Грасе. Вера Николаевна знала теперь не только о том, что она моложава, но и о том, что взгляды у нее типично «ниццкие» : она ненавидит большевиков и евреев и, вероятно, сочувствует Гитлеру, во всяком случае, очень верит в немцев. Дело в том, что у Веры Николаевны был теперь не один авторитетный источник информации и влияния, а целых два, два любимых мужчины. Что до ИАБ , то он часто думал о Лениной жизни… Как живет?

Жила Лена возле рынка Бюффа и «русского» бульвара Гамбетта, таскала на рынок и с рынка огромные сумки: что-то продавала, перепродавала, вертелась, как все. Поговаривали, впрочем, что встречали ее вечерами возле знаменитого отеля «Негреско», где толкутся таксисты и «припортовые царевны». Может, и неправда. Но как все же ухитряется она выжить?…

Зима 1941-42 года выдалась холодная. Вечные мысли о недостатке продуктов мучили ИАБ, счастливые воспоминания о завтраках с Андре Жидом в «Императоре» и в «Гран Бле».

В самом начале марта ИАБ закончил свои удивительные эротические «Темные аллеи». А в первый апрельский день 1942 года ИАБ стоял у окна своего кабинета и видел, как навсегда ушла от них Галя:

«В 11:45 ушла с мелкими вещами Галя. Возле лавабо остановилась, положила их, согнувшись, на земле. Тут я отошел от окна. Конец. Почти 16 лет тому назад узнал ее. До чего была непохожа на теперешнюю. Против воли на душе спокойно и тяжело грустно. Как молод был и я тогда.

… Я съел крутое яйцо и кусочек мортаделлы – все «благоприобретенное».

Очень страдал весь день от воспоминаний своей протекшей жизни.»

Потом пришла пасха и с ней очередное унижение – скудость пасхального обеда: рыбный суп да крашеные яйца…

«Тупая, тихая грусть, одиночество, безнадежность…

А ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся, с ужасом: какое одиночество! И это последние дни и ночи жизни!»

В эти-то дни и назначил ИАБ Лене Розенмайер последнее свидание. Он был настроен очень решительно. Она, похоже, тоже чего-то ждала от этого странного романа с эмигрантской литературной знаменитостью.

Они встретились в кафе возле рынка Бюфа, неподалеку от ее дома. Оба нервничали. Что-то должно было произойти. Но ничего не произошло. Поговорили о событиях минувших месяцев. Да, немцы, кажется, побеждают. ИАБ сказал, что, может, это и к лучшему. Он наговорил ей разных приятных слов и заказал еще коньяку, потом стал рассказывать про Галину неблагодарность. Они закурили. Официанты принесли еще коньяку. Он заказал еще. В какой-то момент она поняла, что он не настолько увлечен, чтобы перестать пить или встать с места, и ей стало обидно. Она сказала ему, что для нее все не так просто. Да, не просто. Что она упрямая. У нее есть упорство. Немецкое упорство. Упрямая немецкая кровь. Он рассердился. Сперва на нее. Потом на себя. Позднее обнаружил, что он уже один за столиком. Подошел официант, принес счет. По-ихнему адисьон. То-есть сложение, прибавление. Прибавляем, прибавляем, прибавляем… И сколько наприбавляли? Ничего себе… 250 франков!

И.А. не решился ничего больше заказывать и вышел на Бюфа. Ехать сразу в Грас было бы странно. Хотелось выпить еще, и он пошел к Полонским. Там о чем-то горячо спорил с кем-то из гостей. Потом пошел на автобус. Дорогой привязалась какая-то француженка в картузе…

Позднее, вспоминая тот день, он злился на Лену. Себя упрекал тоже: нельзя так пить… И скандалить так нельзя…

Но на Лену злился больше, чем на себя. На Галю тоже злился, но на Лену больше. Записал в дневнике, совсем кратко, недружелюбно, защищая себя, любимого:

«10.IV. 42 …Бюффа, Пушкина. Неприятно было, что сказала, что в ней «немецкая, упорная кровь». Ее жадность к моему портсигару, воровское и нищенское существование. Завтрак – 250 фр.!… Дама в картузе. Вел себя хмельно, глупо.»

Больше он никогда ее не встречал, Лену фон Розенмайер…

Война казалась бесконечной. В России немцы наступали на Кавказ и на Волгу.

На Ривьере было голодновато, но не страшно. Если только ты не был

евреем, тебе ничего не грозило. На вилле ИАБ четыре года прожил молодой литератор Александр Бахрах. «Куда ж его прогонишь, ведь он еврей, “ – объяснял ИАБ в дневнике.

В начале сентября ИАБ узнал, что во Франции начали брать евреев:

«Еврейские дни дошли и до нас. В Париже, говорят, взяли 40 000. Хватают по ночам… Детей отнимают… Молодых евреек – в бардаки, для солдат. У нас взяли, говорят, уже человек 700-800…»

Стоял чудный сентябрь 1942 года. И.А. записывал в дневнике:

«Все прекрасные дни. И все мука – тянет ехать в Канны, Ниццу. Видеть море, женщин, кого-то встречать, – одиночество страшное!

Иногда И.А. просто мирно купался и плавал в Каннах, иногда позволял себе большее:

«завтракал в Каннах… выпил почти бутылку красного вина. Потом в английском кафе джин за кофеем, потом в кафе против вокзала vieux porto. Приехал, накупив вина, опять пил. Проснулся ночью, лежал в страхе, что могу умереть.»

Нобелевские деньги подходили к концу. А благодетели-евреи уплыли в Америку, спасая свои жизни. В США не было былой компактной русской общины, и деньги для любимого писателя его поклонникам собирать было труднее. В сентябре И.А. сделалк в дневнике возмущенную запись:

«Какой позор – в Америке за все время собрали мне долларов 500!»

И.А. знакомится в Грасе с русским соседом Александром Клягиным , инженером и богачом, строившим когда-то железные дороги в России. В Париже он подарил французской студентке, ставшей его второю женой, знаменитый отель близ площади Звезды…

Обедая у Клягина, ИАБ советует талантливому богачу писать рассказы о своей феерической жизни. Клягин пишет рассказы и читает их за новым обедом классику русской прозы. Вот как сообщает об этом дневниковая запись ИАБ:

«Он читал два рассказа. Второго я совсем не слыхал – выпил рюмку мару и стакана 3 вина, за кофе 2 рюмки коньяку и ½ рюмки ликеру – и сидя спал. Придя домой, спал от 6 до 10. В 11 лег и проспал еще часов 10. Переутомление. Нельзя мне так пить.»

Через неделю после этого утомительного дня в Грас пришло печальное письмо из Ниццы. И.А. пишет об этом в своем дневнике:

«Нынче письмо из Ниццы: Елена Александровна Пушкина (фон Розен Мейер) умерла 14 августа после второй операции. Еще одна бедная человеческая жизнь исчезла из Ниццы – и чья же! родной внучки Александра Сергеевича! И м.б. только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала ради того, чтобы не умереть с голоду!

А Ницца с ее солнцем и морем все будет жить и жить! Весь день грусть…»

Назавтра и Вера Николаевна сделала запись о смерти Лены в своем знаменитом дневнике :

«Помню ее девочкой-подростком в Трубниковском переулке с гувернанткой. Распущенные волосы, голые икры… Кто мог подумать, что такая судьба ждет Лену… Она была умна… Гордилась своим родом. Была фрейлиной. Рассказывала об обедах в московском дворце… К Яну (т.е. ИАБ) чувствовала большую благодарность…»

Знаменитый московский режиссер снял не так давно художественный фильм о последней большой любви Бунина. В фильме нашлось место и для внучки Пушкина. Режиссер прибавил ей для художественности лет тридцать, а для усиления патриотической линии превратил бедную поклонницу Гитлера в развязную поклонницу Сталина. Она посмертно является в Грас, чтобы сообщить, что «Сталин надрал жопу Гитлеру». Подарить эту лихую богемную фразу самому академику и нобелевскому лауреату режиссер отчего-то не решился.

ИАБ не мог, конечно, не опасаться, что войска Сталина дойдут и до Парижа, и уж тут начнется… Об этом опасении говорят многие записи в дневнике ИАБ, в том числе и самая последняя запись. Услышав по московскому радио сообщение о «решительном последнем шаге к победе», ИАБ записывает: « Помоги, Бог! Даже жутко!»

Но Господь уберег и его и многих других: не дошли…