EВСЕЙ ЦЕЙТЛИН ● ПОЭТ И ИМПЕРИЯ: ПРОПЕТЫЙ МОТИВ

                                        Из цикла Откуда и куда

 

Стихи Эвелины Ракитской я впервые читал жарким летом 2002- го. Во многих районах России полыхали тогда пожары. Странно ли то, что их тревожный отсвет я вдруг увидел в стихах Ракитской, которые все больше и больше завораживали меня своей мрачной гармонией?

 

Ничего удивительного здесь, однако, не было. Едва ли не каждое четверостишие сразу и внятно обнажало главную, сокровенную тему автора:

 

     Страна моя, пустынная, большая…

     Равнина под молочно-белым днем.

     Люблю тебя, как любит кошка дом,

     Дом, только что лишившийся хозяев.

 

     И странное со мной бывает чудо –

     Когда-то кем-то брошенная тут,

     Мне кажется, я не уйду отсюда,

     Когда и все хозяева уйдут…

    

Стихотворение было написано в 85-м – жизнь тому назад. И названо без ложной скромности: «Памятник». Только в отличие от пушкинского «Памятника», где поэт пытался заглянуть в Россию будущего, «страной» Эвелины Ракитской  была умирающая  советская империя.

Мотив расставания с империей по-разному варьируется в современной русской литературе. У Ракитской он был неповторим. Не просто резко окрашен ее индивидуальностью. Мотив этот тянулся издалека – угадываясь  уже в самых первых стихах.

Тогда, в середине и конце восьмидесятых, империя  быстро – точно с крутой горки – двигалась к своей гибели. Повторяю, многие поэты и прозаики (прежде всего – создатели андеграундной культуры) так или иначе запечатлели это порой  грозно-зловещее, порой фантасмагорическое  движение. А в стихах Ракитской  я легко обнаружил все этапы, предшествующие смерти. В том числе – агонию.

У лирической героини были сложные отношения с империей.  В том же 85-м, в стихотворении «Чтоб глаза не покрылись коростой…», Ракитская писала:

 

     …Мы с Россией друг друга еще не простили

     и, взаимные счеты взаимно храня,

     мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,

     этой памяти тоже лишили меня.

     Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи

     вычисляют-считают “жидовский расчет”…

     Мне Россия родною вовеки не будет –

     ни одной моей жертвы она не возьмет…

 

Как уже догадался читатель, тема  гибели империи была сплетена у Ракитской с темой  еврейской судьбы.

Надо ли  уточнять? Когда мы думаем о современном российском еврействе, перед нами открывается многовариантность судеб. Одни оказались в дни гибели империи  в Израиле, другие растеклись по миру (где нас только сегодня ни встретишь!). Третьи – как Эвелина Ракитская – оставались в России… Впрочем, именно это  она и предсказывала много лет назад в «Памятнике»:

 

    …Я буду в четырех стенах забыта,

     Где с четырех сторон судьба стоит.

     И кто-то скажет: “Ваша карта бита.

     Вам путь отсюда далее – закрыт…”

 

Логичен ли такой вариант еврейской судьбы? С одной стороны – у автора  ясное и горькое  понимание: «Я еврейка, мне верить России нельзя». С другой стороны – обреченная верность вчерашнего пленника своему умирающему тюремщику.

Я думаю, в этом выборе все же  решающим было иное. Стремление поэта (скорее всего,  подсознательное) до конца выполнить свою миссию – свидетеля и летописца крушения империи.

Ну, а если уж говорить о еврейской судьбе в мистическом плане… Как утверждают наши мудрецы, все мы сегодня – где бы ни жили – еще идем по духовной пустыне. Еще ищем себя. Еще мучительно изживаем в себе рабство. (Об этом, кстати, сама Ракитская написала в 1994-м стихотворение «Священная история»).

Но вернемся в Россию. Как известно, гибель империи сопровождается катаклизмами, различного рода волнениями. В том числе – слухами о еврейских погромах. Вот как отреагировала героиня Ракитской на слухи о возможном погроме 5 мая 1990-го:

 

Убьют меня пятого мая.

Придут, постучатся, убьют.

Я буду лежать неживая,

Нарушив домашний уют.

 

Я буду убита не пулей –

Без боли, без слез, без вины, –

Нет, нож, что в живот мне воткнули,

Наружу пройдет, из спины.

 

Да я и жила как умела.

Всё в небо глядела, рвалась.

И вот, наконец, полетела.

И вот, наконец, дождалась.

 

И вот, наконец, допросилась.

И в дом постучалась беда.

 

… Но будет спасенной Россия

По смерти моей – навсегда.

 

Стихотворение «Убьют меня пятого мая…» примечательно безоглядной готовностью лирической героини пожертвовать собой. Жертва? В иудаизме это понятие имеет особый смысл. С помощью жертвы можно достичь многого. Вот и героиня Ракитской надеялась: она принесет себя на заклание; ее жертва во имя России будет принята. И результатом банального погрома станет чудо – возрождение страны, возрождение человеческих душ:                     

 

Поднимутся древние храмы.

И добрыми станут сердца.

И те, кто убил меня, сами

Допишут стихи до конца.

 

Еврейские погромы в 90-м Россию, по счастью, миновали. 

…Когда империя, наконец, рухнула, героиня Ракитской не поверила своим глазам: так удивляешься сбывшейся, не смотря ни на что, мечте. Гамма чувств по этому поводу была, впрочем, многообразной. В стихотворении «Дикие лебеди» (1992) меня поразил один образ: «страна, словно крылья, сложила границы». Мне показалось даже: здесь различима затаенная нежность. Ну, конечно же, она не только ненавидела империю…

При этом Ракитская не отводила взгляда –  безжалостно фиксировала последнее:

 

Над Красною площадью таяли лица 
безумных... В костре остывала зола...
 
Закономерным и существенным был  ее вопрос самой себе:
 
...А мне-то что делать? 
Сгореть от позора 
в стране, моим гневом спаленной дотла?

 

Жизнь, как известно, умнее нас. Надо только поддаться ее течению. К этой мысли, подобно толстовским героям, рано или поздно приходит большинство людей. В том числе – поэты, ощущающие свою особую миссию.  В начале 90-х Ракитская занималась вполне обыденным делом. Вместе  с мужем, поэтом Анатолием Богатых, она торговала в метро книгами, в буквальном смысле спасая свою семью от голода.  Между прочим, так выживали в ту пору десятки молодых московских писателей. Наверное, тогда и родился «Черно-белый романс»:

 

... В стране волоокой,
где крыша течет,
но время повернуто вспять,
где каждая сука открыла свой счет
и даже имеет печать,
где нынче у вас миллион на счету,
(а значит - не мне вас судить),
я вам предъявляю свою нищету -
извольте мне все оплатить...
 
 «Счет», предъявляемый Ракитской, был обширен. И, конечно, он не сводился к материальному. И, конечно, он рос...  
Ах,  если бы дело было только в  антисемитизме – государственном ли, бытовом ли, интеллектуальном! В «Еврейской мелодии» (1995) Ракитская язвительно реконструирует мышление антисемита:
 

     Не женитесь на русских еврейках, –

     говорит господин Баркашов.

     Они ходят порой в телогрейках,

     притворяются русской душой…

 
Можно спокойно оборвать цитату. Здесь все понятно. Но вот семь лет спустя Ракитская напишет стихотворение, которое, на первый взгляд, звучит кощунственно в устах человека, воспитанного на  русской культуре:
 

Вся русская поэзия, ты – бред.

В тебе ни смысла, ни дороги нет.

Ты – как рубцовский пьяный пароход,

Что в никуда по Вологде плывет…

 

Меня эти строчки сначала покоробили, хотя они были так очевидно эпатажны, очевидно нарочиты. Они были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание читателя.  Вчитавшись, однако, догадываешься: «священные коровы» нашей интеллигенции целы – не обо всей русской поэзии идет здесь речь. И даже, скорее, речь вообще не о стихах – о стихии. О стихии, которая, прячась в различные концепции русской самобытности, вновь и вновь ломает судьбы творцов. Уносит Россию в бездну. Вот с этим-то и спорит Ракитская:

 

… Пока они поют про ямщика,

Мне душу рвет вселенская тоска,

Сжимает сердце в каменный комок, –

Чтобы тоски никто узнать не мог…

………………………………………………………

…Я жить хочу. Оставь меня, страна.

Нерусские у внуков имена.

Им будет жить светло и налегке.

Им не писать на русском языке.

 

Думаю,  косноязычие поэта тоже намеренно: «Им будет  жить светло и налегке»… У внуков и впрямь – другая судьба, другой язык, похожий на тот, которым говорят наши дети и внуки в Америке. Но вот отпустит ли  героиню Ракитской Россия (я не о местожительстве – о душе),  не знаю. Ведь их притяжение взаимно.

А тема гибели империи нашла свое завершение в одном из  стихотворений Ракитской, написанном в самом конце тысячелетия:

 

Нас победили в холодной войне

Те, кто живут на другой стороне.

Больше они не боятся войны –

Нам улыбаются с той стороны.

 

Больше они не боятся ракет –

Нас победили.

Нас более – нет.

 

Во поле чистом оставленный дом.

Вольная воля гуляет с ножом.

 

Дверь нараспашку – входи и бери.

Стыдно снаружи и тошно – внутри.

 

Неужели это все-таки  итог? –спрашивал я себя. Читая  эти строки, которые как бы пунктиром очерчивают бурлящие эмоции миллионов людей, мне также очень хотелось понять – от чьего имени говорит теперь, спустя годы, автор? кому принадлежит это «мы»?

Вроде бы, еврею нечего вздыхать о гибели империи, где он из создателя давно превратился – в результате государственного антисемитизма – в заложника. Вроде бы, сама Эвелина Ракитская четко сформулировала когда-то: «Я еврейка – мне брать не велели чужого: ни чужого куска, ни чужую беду…»

Тем не менее «мы» звучит здесь очень лично, исповедально. И дело не только в известном парадоксе психики еврея: он всегда без спроса «берет» любую «чужую беду», сплавляет ее со своей, вечной. И выдыхает: «… Нас более нет».

Все сложнее. Перед нами еще один горький парадокс: именно на обломках империи героиня Ракитской вдруг обрела то, к чему так безуспешно стремилась. Обрела странное братство, к которому не могла пробиться долгие годы. Еще в 1984-м, в стихотворении  «Памяти Высоцкого», она мечтала:

 

Я хочу быть такой,

чтобы каждый на мелкие части

мог меня разбивать,

как в лесу разбивается крик,

чтоб над каждой строкой

мог любой, леденея от счастья,

морщить лоб и вздыхать:

до чего ж примитивный язык…

 

Наконец,и эта мечта сбылась. Чтобы убедитьcя, отправимся напоследок вместе с поэтом по ночной Москве. Предупрежу только: сюжет маленькой поэмы Ракитской «Аленький цветочек» (1999), связан с попыткой лирической героини спасти своего возлюбленного.

 

…Вот я выхожу к магазину,
к ночному, в четвертом часу.

Хозяину лавки, грузину,
я прибыль в кармане несу.
Меня он улыбкой встречает –
наверно, уже узнает.
Но лишь головою качает
и молча бутылку дает.

А рядом – опухшие рожи,
я мимо скорее пройду,
как будто боюсь стать похожей
и к ним перейти, за черту,
как будто боюсь я подслушать,
как что-то звенит и поёт,
когда их забытые души
уходят в бесцельный полёт.

Уходят, от боли синея,
добру неподвластны и злу…

Но кажется, нет мне роднее
любого бомжа на углу,
и этой замызганной тетки,
заклеившей пластырем бровь…
У всех у нас общая водка –
а стало быть — общая кровь.

Так долго ли, коротко ль время,
но всё непрогляднее дни.
Едины горят перед всеми
киосков ночные огни.
Я больше тебя не ругаю,
напрасные слезы не лью.
Я водки себе наливаю
и, морщась, глоточками пью…

И словно вся жизнь на ладони,
взрываясь, сгорает дотла.
Несутся крылатые кони,
горят в небесах купола…
И кажется, я улетаю
туда, где другие пути.
Я знаю, я знаю, я знаю –
теперь уже всё позади.
И птица небесная плачет,
и льется златое вино.
И мы одинаковы, значит
какие –
не всё ли равно…

 

Катарсис, который переживает героиня Ракитской, в комментариях, пожалуй, не нуждается.

Не нужны и размышления о том, точна ли картина гибели империи в стихах Эвелины Ракитской. Что с того, что кто-то видит недавнюю историю России, а тем более ее сегодняшний  день по-другому.  Поэт (в отличие от ученого) пишет совсем иную  историю. И ,в отличие от ученого, он всегда прав. Он всегда – единственный и бесспорный свидетель.

 

                                                         * * * *

                 

Извечный вопрос: откуда и куда идем?

Перебираю в уме: Ракитская родилась в 1960 -м; печаталась в  журналах, альманахах, газетах – многие из них умерли в послеперестроечные времена; выпустила четыре книги стихов: «Дожить до тридцати» (1991), «Без гнева и печали» (1998), «С неба сбрасывают строки» (1998), «Черно-белый романс» (2007). В одном из сборников я увидел ее – уже давнюю – фотографию с тремя маленькими детьми. А в «справке об авторе» прочитал: окончила Литературный институт (занималась в семинаре Евгения Винокурова). На ту же тему – в  нью-йоркском журнале «Слово-Word» (редакция представляла читателям стихи Ракитской): «В Литературном институте конца 80-х, который иной раз без насмешки называли «лицеем», Эвелина Ракитская была «за Пушкина». Ее богатая, брызжущая остроумием и энергией одаренность сразу бросалась в глаза». Из заметки в Интернете: «…Эвелине совершенно недосуг заниматься своей литературной карьерой, поэтому она довольно редко выступает и появляется на “тусовках”, но много времени уделяет работе с молодыми и неизвестными авторами, изданию их книг. Постепенно о ее собственном творчестве начинают забывать…»

Оборву цитаты и ссылки. Так ли они важны? Стихи Эвелины Ракитской – это голос путника, который все еще идет по пустыне.

            

                                        Из цикла Откуда и куда

 

Стихи Эвелины Ракитской я впервые читал жарким летом 2002- го. Во многих районах России полыхали тогда пожары. Странно ли то, что их тревожный отсвет я вдруг увидел в стихах Ракитской, которые все больше и больше завораживали меня своей мрачной гармонией?

 

Ничего удивительного здесь, однако, не было. Едва ли не каждое четверостишие сразу и внятно обнажало главную, сокровенную тему автора:

 

     Страна моя, пустынная, большая…

     Равнина под молочно-белым днем.

     Люблю тебя, как любит кошка дом,

     Дом, только что лишившийся хозяев.

 

     И странное со мной бывает чудо –

     Когда-то кем-то брошенная тут,

     Мне кажется, я не уйду отсюда,

     Когда и все хозяева уйдут…

    

Стихотворение было написано в 85-м – жизнь тому назад. И названо без ложной скромности: «Памятник». Только в отличие от пушкинского «Памятника», где поэт пытался заглянуть в Россию будущего, «страной» Эвелины Ракитской  была умирающая  советская империя.

Мотив расставания с империей по-разному варьируется в современной русской литературе. У Ракитской он был неповторим. Не просто резко окрашен ее индивидуальностью. Мотив этот тянулся издалека – угадываясь  уже в самых первых стихах.

Тогда, в середине и конце восьмидесятых, империя  быстро – точно с крутой горки – двигалась к своей гибели. Повторяю, многие поэты и прозаики (прежде всего – создатели андеграундной культуры) так или иначе запечатлели это порой  грозно-зловещее, порой фантасмагорическое  движение. А в стихах Ракитской  я легко обнаружил все этапы, предшествующие смерти. В том числе – агонию.

У лирической героини были сложные отношения с империей.  В том же 85-м, в стихотворении «Чтоб глаза не покрылись коростой…», Ракитская писала:

 

     …Мы с Россией друг друга еще не простили

     и, взаимные счеты взаимно храня,

     мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,

     этой памяти тоже лишили меня.

     Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи

     вычисляют-считают “жидовский расчет”…

     Мне Россия родною вовеки не будет –

     ни одной моей жертвы она не возьмет…

 

Как уже догадался читатель, тема  гибели империи была сплетена у Ракитской с темой  еврейской судьбы.

Надо ли  уточнять? Когда мы думаем о современном российском еврействе, перед нами открывается многовариантность судеб. Одни оказались в дни гибели империи  в Израиле, другие растеклись по миру (где нас только сегодня ни встретишь!). Третьи – как Эвелина Ракитская – оставались в России… Впрочем, именно это  она и предсказывала много лет назад в «Памятнике»:

 

    …Я буду в четырех стенах забыта,

     Где с четырех сторон судьба стоит.

     И кто-то скажет: “Ваша карта бита.

     Вам путь отсюда далее – закрыт…”

 

Логичен ли такой вариант еврейской судьбы? С одной стороны – у автора  ясное и горькое  понимание: «Я еврейка, мне верить России нельзя». С другой стороны – обреченная верность вчерашнего пленника своему умирающему тюремщику.

Я думаю, в этом выборе все же  решающим было иное. Стремление поэта (скорее всего,  подсознательное) до конца выполнить свою миссию – свидетеля и летописца крушения империи.

Ну, а если уж говорить о еврейской судьбе в мистическом плане… Как утверждают наши мудрецы, все мы сегодня – где бы ни жили – еще идем по духовной пустыне. Еще ищем себя. Еще мучительно изживаем в себе рабство. (Об этом, кстати, сама Ракитская написала в 1994-м стихотворение «Священная история»).

Но вернемся в Россию. Как известно, гибель империи сопровождается катаклизмами, различного рода волнениями. В том числе – слухами о еврейских погромах. Вот как отреагировала героиня Ракитской на слухи о возможном погроме 5 мая 1990-го:

 

Убьют меня пятого мая.

Придут, постучатся, убьют.

Я буду лежать неживая,

Нарушив домашний уют.

 

Я буду убита не пулей –

Без боли, без слез, без вины, –

Нет, нож, что в живот мне воткнули,

Наружу пройдет, из спины.

 

Да я и жила как умела.

Всё в небо глядела, рвалась.

И вот, наконец, полетела.

И вот, наконец, дождалась.

 

И вот, наконец, допросилась.

И в дом постучалась беда.

 

… Но будет спасенной Россия

По смерти моей – навсегда.

 

Стихотворение «Убьют меня пятого мая…» примечательно безоглядной готовностью лирической героини пожертвовать собой. Жертва? В иудаизме это понятие имеет особый смысл. С помощью жертвы можно достичь многого. Вот и героиня Ракитской надеялась: она принесет себя на заклание; ее жертва во имя России будет принята. И результатом банального погрома станет чудо – возрождение страны, возрождение человеческих душ:                     

 

Поднимутся древние храмы.

И добрыми станут сердца.

И те, кто убил меня, сами

Допишут стихи до конца.

 

Еврейские погромы в 90-м Россию, по счастью, миновали. 

…Когда империя, наконец, рухнула, героиня Ракитской не поверила своим глазам: так удивляешься сбывшейся, не смотря ни на что, мечте. Гамма чувств по этому поводу была, впрочем, многообразной. В стихотворении «Дикие лебеди» (1992) меня поразил один образ: «страна, словно крылья, сложила границы». Мне показалось даже: здесь различима затаенная нежность. Ну, конечно же, она не только ненавидела империю…

При этом Ракитская не отводила взгляда –  безжалостно фиксировала последнее:

 

Над Красною площадью таяли лица 
безумных... В костре остывала зола...
 
Закономерным и существенным был  ее вопрос самой себе:
 
...А мне-то что делать? 
Сгореть от позора 
в стране, моим гневом спаленной дотла?

 

Жизнь, как известно, умнее нас. Надо только поддаться ее течению. К этой мысли, подобно толстовским героям, рано или поздно приходит большинство людей. В том числе – поэты, ощущающие свою особую миссию.  В начале 90-х Ракитская занималась вполне обыденным делом. Вместе  с мужем, поэтом Анатолием Богатых, она торговала в метро книгами, в буквальном смысле спасая свою семью от голода.  Между прочим, так выживали в ту пору десятки молодых московских писателей. Наверное, тогда и родился «Черно-белый романс»:

 

... В стране волоокой,
где крыша течет,
но время повернуто вспять,
где каждая сука открыла свой счет
и даже имеет печать,
где нынче у вас миллион на счету,
(а значит - не мне вас судить),
я вам предъявляю свою нищету -
извольте мне все оплатить...
 
 «Счет», предъявляемый Ракитской, был обширен. И, конечно, он не сводился к материальному. И, конечно, он рос...  
Ах,  если бы дело было только в  антисемитизме – государственном ли, бытовом ли, интеллектуальном! В «Еврейской мелодии» (1995) Ракитская язвительно реконструирует мышление антисемита:
 

     Не женитесь на русских еврейках, –

     говорит господин Баркашов.

     Они ходят порой в телогрейках,

     притворяются русской душой…

 
Можно спокойно оборвать цитату. Здесь все понятно. Но вот семь лет спустя Ракитская напишет стихотворение, которое, на первый взгляд, звучит кощунственно в устах человека, воспитанного на  русской культуре:
 

Вся русская поэзия, ты – бред.

В тебе ни смысла, ни дороги нет.

Ты – как рубцовский пьяный пароход,

Что в никуда по Вологде плывет…

 

Меня эти строчки сначала покоробили, хотя они были так очевидно эпатажны, очевидно нарочиты. Они были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание читателя.  Вчитавшись, однако, догадываешься: «священные коровы» нашей интеллигенции целы – не обо всей русской поэзии идет здесь речь. И даже, скорее, речь вообще не о стихах – о стихии. О стихии, которая, прячась в различные концепции русской самобытности, вновь и вновь ломает судьбы творцов. Уносит Россию в бездну. Вот с этим-то и спорит Ракитская:

 

… Пока они поют про ямщика,

Мне душу рвет вселенская тоска,

Сжимает сердце в каменный комок, –

Чтобы тоски никто узнать не мог…

………………………………………………………

…Я жить хочу. Оставь меня, страна.

Нерусские у внуков имена.

Им будет жить светло и налегке.

Им не писать на русском языке.

 

Думаю,  косноязычие поэта тоже намеренно: «Им будет  жить светло и налегке»… У внуков и впрямь – другая судьба, другой язык, похожий на тот, которым говорят наши дети и внуки в Америке. Но вот отпустит ли  героиню Ракитской Россия (я не о местожительстве – о душе),  не знаю. Ведь их притяжение взаимно.

А тема гибели империи нашла свое завершение в одном из  стихотворений Ракитской, написанном в самом конце тысячелетия:

 

Нас победили в холодной войне

Те, кто живут на другой стороне.

Больше они не боятся войны –

Нам улыбаются с той стороны.

 

Больше они не боятся ракет –

Нас победили.

Нас более – нет.

 

Во поле чистом оставленный дом.

Вольная воля гуляет с ножом.

 

Дверь нараспашку – входи и бери.

Стыдно снаружи и тошно – внутри.

 

Неужели это все-таки  итог? –спрашивал я себя. Читая  эти строки, которые как бы пунктиром очерчивают бурлящие эмоции миллионов людей, мне также очень хотелось понять – от чьего имени говорит теперь, спустя годы, автор? кому принадлежит это «мы»?

Вроде бы, еврею нечего вздыхать о гибели империи, где он из создателя давно превратился – в результате государственного антисемитизма – в заложника. Вроде бы, сама Эвелина Ракитская четко сформулировала когда-то: «Я еврейка – мне брать не велели чужого: ни чужого куска, ни чужую беду…»

Тем не менее «мы» звучит здесь очень лично, исповедально. И дело не только в известном парадоксе психики еврея: он всегда без спроса «берет» любую «чужую беду», сплавляет ее со своей, вечной. И выдыхает: «… Нас более нет».

Все сложнее. Перед нами еще один горький парадокс: именно на обломках империи героиня Ракитской вдруг обрела то, к чему так безуспешно стремилась. Обрела странное братство, к которому не могла пробиться долгие годы. Еще в 1984-м, в стихотворении  «Памяти Высоцкого», она мечтала:

 

Я хочу быть такой,

чтобы каждый на мелкие части

мог меня разбивать,

как в лесу разбивается крик,

чтоб над каждой строкой

мог любой, леденея от счастья,

морщить лоб и вздыхать:

до чего ж примитивный язык…

 

Наконец,и эта мечта сбылась. Чтобы убедитьcя, отправимся напоследок вместе с поэтом по ночной Москве. Предупрежу только: сюжет маленькой поэмы Ракитской «Аленький цветочек» (1999), связан с попыткой лирической героини спасти своего возлюбленного.

 

…Вот я выхожу к магазину,
к ночному, в четвертом часу.

Хозяину лавки, грузину,
я прибыль в кармане несу.
Меня он улыбкой встречает –
наверно, уже узнает.
Но лишь головою качает
и молча бутылку дает.

А рядом – опухшие рожи,
я мимо скорее пройду,
как будто боюсь стать похожей
и к ним перейти, за черту,
как будто боюсь я подслушать,
как что-то звенит и поёт,
когда их забытые души
уходят в бесцельный полёт.

Уходят, от боли синея,
добру неподвластны и злу…

Но кажется, нет мне роднее
любого бомжа на углу,
и этой замызганной тетки,
заклеившей пластырем бровь…
У всех у нас общая водка –
а стало быть — общая кровь.

Так долго ли, коротко ль время,
но всё непрогляднее дни.
Едины горят перед всеми
киосков ночные огни.
Я больше тебя не ругаю,
напрасные слезы не лью.
Я водки себе наливаю
и, морщась, глоточками пью…

И словно вся жизнь на ладони,
взрываясь, сгорает дотла.
Несутся крылатые кони,
горят в небесах купола…
И кажется, я улетаю
туда, где другие пути.
Я знаю, я знаю, я знаю –
теперь уже всё позади.
И птица небесная плачет,
и льется златое вино.
И мы одинаковы, значит
какие –
не всё ли равно…

 

Катарсис, который переживает героиня Ракитской, в комментариях, пожалуй, не нуждается.

Не нужны и размышления о том, точна ли картина гибели империи в стихах Эвелины Ракитской. Что с того, что кто-то видит недавнюю историю России, а тем более ее сегодняшний  день по-другому.  Поэт (в отличие от ученого) пишет совсем иную  историю. И ,в отличие от ученого, он всегда прав. Он всегда – единственный и бесспорный свидетель.

 

                                                         * * * *

                 

Извечный вопрос: откуда и куда идем?

Перебираю в уме: Ракитская родилась в 1960 -м; печаталась в  журналах, альманахах, газетах – многие из них умерли в послеперестроечные времена; выпустила четыре книги стихов: «Дожить до тридцати» (1991), «Без гнева и печали» (1998), «С неба сбрасывают строки» (1998), «Черно-белый романс» (2007). В одном из сборников я увидел ее – уже давнюю – фотографию с тремя маленькими детьми. А в «справке об авторе» прочитал: окончила Литературный институт (занималась в семинаре Евгения Винокурова). На ту же тему – в  нью-йоркском журнале «Слово-Word» (редакция представляла читателям стихи Ракитской): «В Литературном институте конца 80-х, который иной раз без насмешки называли «лицеем», Эвелина Ракитская была «за Пушкина». Ее богатая, брызжущая остроумием и энергией одаренность сразу бросалась в глаза». Из заметки в Интернете: «…Эвелине совершенно недосуг заниматься своей литературной карьерой, поэтому она довольно редко выступает и появляется на “тусовках”, но много времени уделяет работе с молодыми и неизвестными авторами, изданию их книг. Постепенно о ее собственном творчестве начинают забывать…»

Оборву цитаты и ссылки. Так ли они важны? Стихи Эвелины Ракитской – это голос путника, который все еще идет по пустыне.