RSSВЕРА ЗУБАРЕВА ● ТРИ НЕСЛУЧИВШИХСЯ СМЕРТИ МОЕГО ОТЦА
Светлой памяти моего отца, Кима Беленковича (1923-1999),
капитана дальнего плавания, старшего лоцмана
одесского и ильичёвского порта
Верите ли вы в судьбу?
Этот вопрос звучит для меня так же странно, как «верите ли вы в сюжет романа?». Если есть роман, значит есть и сюжет. Если есть жизнь, значит есть и судьба. Судьба – это сюжет жизни, её нить, по которой пытаются определить смысл, и зачастую попадают впросак, ибо смысл не в сюжете, а в тех глубинах, которые он связывает.
История жизни моего отца гораздо шире, глубже и богаче сюжета, но сюжет настолько сплёлся с глубинами, что невозможно рассказать о первом, не касаясь второго. Вкратце, я бы обозначила сюжет-судьбу моего отца, как «три не случившиеся смерти». Тот, кто избежал однажды смерти, считается счастливчиком, любимцем фортуны. Если удалось избежать смерти дважды, то это уже не иначе, как присутствие ангела-хранителя. Ну а трижды… Это уже из области очевидного невероятного.
Папина судьба складывалась в области невероятности высшего порядка. Три раза он оказывался в ситуациях, когда смерть целилась и попадала в своих жертв, но ему удавалось или было предначертано выйти невредимым. Однако, рассказ не только об этом, но и о том, как он распорядился жизнью, которая ему была дарована трижды.
СМЕРТЬ: ПЕРВАЯ ПОПЫТКА
Итак, начало морской биографии моего отца относится к 1939-ому году. 13 октября 1939 г. шестнадцатилетний Ким Беленкович был зачислен на 1-й курс судоводительского отделения Одесского морского техникума. Число тринадцать в его биографии знаменательно. Так же, как и смерть, оно возникает три раза, и все три раза значимы в его судьбе.
Первое «пли!» прозвучало на кануне его совершеннолетия. В корабль, на котором он служил военным матросом, попала бомба. В живых осталось только двое – мой отец и морской офицер, который потом, по воспоминаниям мамы, работал вместе с отцом в одесском порту. Мама утверждает, что его фамилия была Лавренко, но возможно это не совсем точно. Он был гораздо старше моего отца и отец обязан был ему жизнью. Случилось это 13 ноября 1941г. А 14 ноября моему отцу исполнялось 18 лет.
Эта история была устным семейным преданием, я слышала её несколько раз от мамы – и ни разу от отца. Его версию я «услышала» годы спустя, когда его уже не стало.
После папиной смерти я нашла его дневники, о которых не имела никакого представления. Я с удивлением перелистывала незнакомые мне тетради, испещрённые до боли знакомым почерком. В них оживали события военных и послевоенных лет, и не только события. Оторваться было невозможно. Даже боль недавней утраты отступила, словно он снова был со мной. Дневники были написаны как литературные записки, которые перемежались его стихами и лирическими отступлениями, что делало их похожими на очерки, хотя были они написаны наспех, между дежурствами на мостике, и никогда не редактировались. Страницы этих дневников открыли мне суть взаимоотношений отца с миром, причину его такой неподдельной любви к земле, к которой всегда причаливал его корабль.
Среди прочих была и та самая, в водяных разводах, потемневшая от времени школьная тетрадочка, без обложки, страницы которой напоминали хрупкие крылья засушенной бабочки. Казалось, дотронешься, и разлетятся в пыльцу. Я открываю первую страницу и начинаю пробираться сквозь размытые, вольно плавающие между линеек, буквы, которые постепенно складываются в слова. И слова оживают, издавая глубокий вздох, как счастливец, выброшенный из глубин океанских на берег.
Больше всех пострадала первая страница, датированная 1941 годом. Всё же удаётся восстановить почти всю запись, за исключением нескольких навсегда размытых слов, отчего смысл становится ещё более страшным, а картина – ещё более реальной.
ИЗ ДНЕВНИКА 1941 года:
«Я начинаю новую тетрадь своих заметок. К сожалению, предыдущие с друзьями погибли при условиях довольно неблагоприятных (слова размыты – В.З.), так что … (слова размыты – В.З.) спасении тогда бы меня не было и мы… (слова размыты – В.З.) Быть может, когда-нибудь я вспомню об этом и допишу ту небольшую тетрадочку … Сейчас мне было бы очень трудно просмотреть «дела давно минувших дней» и снова вспомнить пережитое. Но пока пора кончать моё вступление и начать, наконец.
1941г., октябрь. Начало ноября. Дата начала теперешней тетради. Удивительно, как изменчива судьба! «Что день грядущий мне готовит?» Однако, если об этом думать, придёшь к не совсем уже утешительному выводу.
День накануне моего совершеннолетия мне, кажется, запомнится навсегда. Это было тринадцатое число. Как же ненавижу я эту цифру! Поневоле становишься фаталистом, хотя осознаёшь, что это абсолютный абсурд. Я хорошо запомнил эти бледные, перепуганные, растерянные лица, рука, держащая пистолет у виска, густые клубы пара, заволакивающие всю эту картину, и судно, медленно погружающееся в воду… Картины (слова размыты – В.З.) смерти (слова размыты – В.З.).
Меня волнует отсутствие всякой связи с матерью и сестрёнкой. Связь с отцом была потеряна с момента его взятия в армию. Где они? Что с ними?..»
Семья же в это время, по воспоминаниям папиной сестры, моей тёти Жени, бывшей тогда совсем девочкой, переправляется с обозами беженцев, прочь от дома. Бегут почти налегке – самый тяжёлый груз не в руках, а на сердце, поскольку незадолго до эвакуации получены были две похоронки – одна на моего дедушку, папиного отца, который воевал в пехоте, а другая – на моего отца. Похоронки пришли в один день, и моя бабушка, трясущимися руками раскрыла обе. Отец был её любимцем, и таким остался до конца её дней.
– Ты на неё похожа, – говорила мне тётя Женя.
Я никогда не знала свою бабушку – она умерла задолго до моего рождения, но её портрет, который отец вывез с собой сюда, как самую большую ценность, стоит у меня на столе, напротив его портрета. Мне хотелось, чтобы они всегда смотрели друг на друга, как это было при жизни отца, когда он внутренним взором обращался к ней и посвящал ей странички своих дневников. Вместе с бабушкиным портретом он также вывез маленький обрывочек бумаги – её письмецо, наверное единственное, что было написано ею. В нём она сообщала ему, что купила для него новые удобные туфли, которые собиралась передать с оказией…
Возвращаясь к похоронкам, когда моя бабушка молча положила оба письма перед своей матерью, та поднесла их к глазам, о чём-то задумалась, а затем сказала: «Мужа не жди. Он не вернётся. А Кима жди. Он жив. Не смей оплакивать его!» Каким образом она могла прочитывать тайнопись судьбы, никто не знал, но у неё был провидческий дар, и, кроме того, она умела заговаривать боль. Помню, папа рассказывал мне, как он маленький приходил во время болезни, садился к ней на колени и просил: «Бабушка, пошепчи немножко! У меня голова болит». И боль как рукой снимало. Он назвал меня в её честь.
Вскоре после получения похоронок, семья отправилась в эвакуацию. Три женщины ехали длинной и трудной дорогой, и точно такой же длинной и трудной дорогой ехал мой отец, ничего не знавший о них, и дороги эти, столь схожие, пока не пересекались
ИЗ ДНЕВНИКА 1941 ГОДА:
«Скоро Новый Год. В течение двух недель я имел небольшой так называемый отдых, которым сменилось путешествие Тамань – Джимэтэ до Новороссийска на грузовике. Этот сравнительно небольшой участок пути мы прошли в течение трёх суток. Как с первого взгляда кажется просто, но когда вспомнишь длинную, однообразную дорогу, метель и небольшой морозец, за спиной котомку чуть меньше двух пудов и на ногах порванные сапоги, а впереди и сзади тебя идут ещё тринадцать таких же, как и ты, то поневоле становится грустно. Как длинна и однообразна зимняя дорога! Впереди и сзади по дороге, насколько может видеть глаз, столбы и столбы. Столбы без конца… Сколько мыслей приходит в голову в течение этого пути! Мысли набегают друг на друга, и так же быстро как приходят, тут же и улетучиваются из головы… Но они никак не могут заглушить основную мысль, основной вопрос, когда же дойдём, когда же конец пути?»
Очевидно, об этом же думала и папина семья, двигаясь в длинной колонне беженцев. Однажды на рассвете моя прабабушка проснулась и разбудила свою дочь и внучку. Обе недовольно протёрли глаза: рано, холодно, чем дольше спишь, тем легче переносишь голод и тряску. Но моя прабабка казалась необычно встревоженной.
– Проснитесь, проснитесь же! – тормошила она дочь.
– Что, мама? – тихо спросила её та, ещё в полусне.
– Береги Женю, слышишь? Береги Женю! Меня оставь, если что, а от Жени не отходи!
К вечеру она сделалась беспокойной, стала метаться, а потом у неё начался жар. Диагноз был поставлен почти сразу – сыпной тиф. Всех тифозных немедленно отделяли и клали на другие подводы. Перед моей бабушкой встал выбор – следовать ли за матерью или остаться при дочери. Стиснув зубы, она попрощалась с моей прабабкой, лежавшей в беспамятстве, и с делала так, как та ей с утра велела. А к вечеру и тёте Жене стало плохо, поднялась температура, и вскоре она потеряла сознание. Очнулась только в госпитале, спустя несколько дней, и никак не могла понять, что произошло, и где её семья. Вскоре выяснилось, что её бабушка умерла от тифа и похоронена где-то в братской могиле, а мать в соседней палате поправляется.
– Не плачь, деточка, не плачь, – успокаивала её медсестра, принесшая обе вести. – Погоди, всё образуется. Бог милостив – видишь, мать жива и скоро ты тоже встанет на ноги…
Её слова были услышаны, и вскоре тётя Женя и впрямь почувствовала себя лучше. Её выписали из госпиталя вместе с матерью, и жизнь их потихоньку стала входить в колею военных будней.
ВТОРАЯ ПОПЫТКА
Но на потоплении его судна в 1941 году игры со смертью не закончились. В дневнике 1942 года следующая запись:
«Снова начались дни, которые я испытывал в ноябре в немного больших масштабах. Эта чёртова Керчь, наверное, никогда не изгладится из памяти. Нет дня, чтобы не было налётов. Ежедневно налетают по 4-5 раз в день группами от 4 до 12 самолётов. Уже скоро кончатся снаряды для наших пушек, хотя мы начали вести огонь экономно. В это время отпадает всякое желание работать. Уже дней десять как я не брился, не снимаю даже рабочей робы до самого сна. Вчера вечером был массовый налёт. Мы стояли (уже четвёртые сутки!) на внешнем рейде. Весь Керченский канал был освещён прожекторами и взрывами снарядов. В воздухе стоял сплошной вой от летящих снарядов, осколков, свистящих и рвущихся бомб. Мы были в центре этого содома. В ста – ста пятидесяти метрах упали и разорвались в воде три бомбы, которые легли параллельно правому борту. Они, вероятно, предназначались для нас.
Вчера на моих глазах сбили один самолёт. Лейтенант сказал, что в этот день сбили ещё одного «Фрица». Два лётчика спустились на парашютах. Сегодня наш «ишак» (так называют у нас И-16) сбил тоже одного двухмоторного бомбардировщика. Однако не смотря ни на что, ни на какие бомбардировки, я всё время вспоминаю о моей любимой, славной девчурке. Как хотелось бы мне снова её увидеть! Мы уже не виделись с ней целых двенадцать дней. Это, мне кажется, целая вечность. Даже во сне она мне часто снится. (Даже сейчас, несмотря на туман, прилетел «Фриц», и я вынужден был прекратить временно свою писанину.)»
Можно ли этот случай считать второй попыткой смерти атаковать его? Не знаю. По крайней мере, невзирая на высокую вероятность попадания, ни один снаряд не коснулся корабля в те дни. Уступая, всё же, скептикам, буду считать это первой с половиной попыткой смерти, которая снова стремилась заполучить если не тело, то хоть душу его… Страх ведь парализует душу, словно отсекая её от тела, которое вдруг ощущает свою брошенность, бренность, беспомощность.
Но нет, ничего у неё не выходит на сей раз. В своей маленькой каютке, между сушей и небом, слушая разбойничий свист смерти, он возвращается мысленно в детство, потому что детство имеет могучие волшебные корни. Они тесно сплетаются в том, солнечном, сплетении жизни. Выкорчевать такое древо сложно даже и смерти. Наверное, когда тебя отсекают от мира, и будущее в любой момент грозит разлететься вдребезги, первым естественным порывом и будет стремление восстановить связь времён и, оживляя прошлое, выстроить мост в будущее.
«Иногда вспоминаешь своё детство и школьные годы. Это было сравнительно недавно, но настоящее никак нельзя сравнить с прошлым. Я помню, как в нашем большом, залитом асфальтом, доме собирались мы тёплым летним вечером и болтали обо всём. Тут были и анекдоты, и Шерлок Холмс, и Нат Пинкертон с их ужасными и увлекательными путешествиями. Особенно в рассказах отличался Михаил Тернов, мой друг, с которым я дружил более семи лет. Он был высокого роста, немного сутулый и уже в очках от бесконечного чтения книг, которые он читал запоем. Интересно рассказывал анекдоты Володя Брейман, мой сосед, одноклассник, паренёк среднего роста, плечистый. Он очень увлекался рисованием, и все рисунки нашей стенгазеты были сделаны им. Вовка Коваленко был не прочь подшутить над девчатами, весёлый паренёк, любитель футбола тоже часто рассказывал, но рассказы его были из действительной жизни, и он им часто придавал юмористический оттенок. Два брата – Адольф и Эмиль – здорово отличались друг от друга. Эмиль был серьёзный, хороший паренёк, часто любил играть в шахматы, домино и волейбол, а Адольф – наоборот – замкнутый, хмурый, его во дворе почему-то недолюбливали.
Много было в нашем дворе ребят и девчат (двор имел двадцать четыре квартиры), но это были основные, костяк двора. Приятно иногда вспомнить, что было хорошего совсем недавно! Эти дни уже никогда не вернутся, и я не жалею об этом. Сейчас другие дни, и если мне удастся их пережить, то тогда будет много о чём вспомнить. Ну и всё пока. Уже поздно – часов десять – пора ложиться спать: завтра снова утром на работу. И, послав из Керчи в Новороссийск воздушный поцелуй любимой, я начинаю укладываться спать. Good bye!
Сколько дум передумано, сколько мыслей прошло
Под унылое пение ветра, под волны монотонный напев…
Надо мной небо вечно туманное и седой океан подо мной.
О тебе лишь мои все мечтания, о любимой, желанной родной.
Не пройдёт наша молодость зрелая –
Прочь вы, чёрные думы-ужи.
И не плачь ты, пурга озверелая –
Слышишь?! В сердце огня не туши!
Знаю, всё преходяще – желания,
Радость дружбы, блаженство любви,
Тайны бывшие станут нетайными,
Страсти стихнут, угаснут мечты…
И быть может, под старость забвение
Будет в том, что порой вспомянёшь
Эти дни – дни тревог и волнений,
Дни, которых уже не вернёшь…»
ПОПЫТКА ТРЕТЬЯ
По воспоминаниям моей мамы, когда я родилась, папа подошёл ко мне, посмотрел и воскликнул: «Лоб мой!» Но, как оказалось, не только лоб, а и то, что внутри лба тоже досталось мне по наследству. В три года, появились первые рифмованные строчки, которые папа немедленно записал за мной: «Убежал лисёнок в лес/ И на дерево залез». Папа был моим первым литературным наставником, моим критиком и моим другом, с которым я подолгу бродила по одесскому парку и фантазировала, и слушала мир вокруг себя.
Первое воспоминание в жизни (или о жизни): пространство изгибается, переворачивается вверх тормашками, и над головой сквозь огромные зелёные листья простирается синее-синее небо. Понятия «небо» и «листья» пришли позже, когда уже появилась возможность перевода с доисторического на человеческий. Изгибающееся пространство было лестницей, заворачивающей в разные уголки парадного, где никто, кроме нас и наших единственных соседей не жил.
Нет, не так. Жителей было много – голуби на чердаке, мышки, чёрные тараканы, и ещё какие-то тени, шаги, отделённые от ходящих, скрипы половиц и голоса за стеной. Всё это затихало, когда я накрывалась папиным тулупом, который ему выдавали для работы на мостике в ветреное зимнее время.
Как-то раз он отправился на очередное дежурство. Он уже не плавал за границу к тому времени – появление семьи было очень значимым событием для него, и он отказался быть вдали от мамы, а потом уже и меня. Я помню, как он поцеловал нас на прощание и пошёл по двору своим энергичным шагом.
Никогда я не любила слушать его удаляющиеся шаги – дом как-то сразу пустел, терял свою уверенность и жизнелюбие, и только пластинка с песней «Ах, Одесса моя ненаглядная!» могла несколько поднять моё настроение.
Я уже раздумывала, поставить ли пластинку или полечить внезапно разболевшуюся куклу, как вдруг раздался звонок в дверь.
Слышу, мама встревоженным голосом спрашивает что-то, а отец как-то неуверенно отвечает ей. Входят в комнату, где я сижу с открытым ртом на своей детской табуретке, пытаясь понять, что происходит.
– Ну, – говорит мама, – что же произошло дальше?
– Да я не могу тебе даже объяснить… Было столько народу на трамвайной остановке… Уйма! Вдруг подъезжает трамвай. Ну, я как все прочие, пытаюсь пролезть вовнутрь, как вдруг кто-то сильно тянет меня за руку сзади и не пускает. Я думал, что это кто-то из пассажиров хочет пролезть впереди меня, и изо всех сил выдёргиваю руку. Но меня опять хватают. Тут уж я разозлился. Оборачиваюсь – цыганка. Стоит и не пускает. «А ну, пусти!» говорю, думая, что хочет денег. «Некогда мне!» А она ухватилась за меня и оттаскивает назад. «Не иди туда, – говорит, – несчастье будет!» Так вцепилась, что и не отодрать. Ну, я махнул рукой и не сел в этот трамвай. А потом мне так не по себе стало… Решил вернуться, на вас посмотреть.
Только он закончил свой рассказ, как вдруг раздались крики со двора. Мама выглянула в окно и увидела, что люди выскакивают на улицу и бегут куда-то. Мы тоже все выбежали.
– Что произошло? – мама спрашивает у соседей.
– Как, разве вы не знаете? Только что трамвай сошёл с рельсов. Полно народу передавило! Ваших там никого не было?
Да, это была одна из крупных одесский трагедий в разгар пляжного сезона, когда трамваи превращались в сплошное красное человеческое тело, свисающее с подножек и высовывающееся из окон. Папа остался цел, в силу мистических обстоятельств.
И СНОВА ТРИНАДЦАТОЕ
Вот слышу по двору его шаги. Торопится. Не может быть! Неужели отменили вахту? Дом обложен снегом, и улица, и город, и море где-то сверкает неподвижно во льдах. Боль в горле почти проходит – сейчас будем пить чай крепкий с мёдом и читать вчерашнюю книжку… Или нет – лучше забраться в постель, закрыть глаза и слушать что-нибудь из его детства.
– Я на минутку. Только переоденусь. Ну, как ты?
Тёплый свитер набрасывается на него, как мохнатый зверь, и крепко обхватывает со всех сторон.
– Как ты?- повторяет он и прикладывает ладонь к моему лбу. – Ну, уже совсем хорошо. Завтра будешь здоровенькая. Доча, я побежал.
– Папка, постой! Посиди немножко, ну хоть полминуточки!
– Ну вот! – он смеётся, и усаживается на край постели, и никогда уже не уходит. Несётся жизнь, под напором времени образуя трещины в зданиях и людях,- там просвечивает пустота обезжизненного пространства – а мы всё сидим на краю прошлого и настоящего, и дом слегка покачивается, как корабль, который вот-вот уйдёт в поднебесное плаванье.
Переходным моментом от детства к взрослости для меня стал взрыв в морском порту, происшедший в тот момент, когда мой отец заступил на вахту. Было это 13 января 1972 года. Как раз перед этим отец вернулся домой, чтобы одеться потеплее. Он должен был вводить в порт теплоход «Моздок», но, как мы узнали позже, вместо него назначили другого лоцмана. Вскоре после того, как мы попрощались, страшный взрыв потряс город.
«Судно 12-01-1972
В 17.00. Прибыл на лоцвахту. Нужно вести судно в Николаев. С утра хорошая погода, тепло. Вчера прошел дождь. Однако к полудню задул норд-ост и, уже через пару часов тонкий ледок прихватил кое-где оставшиеся на улицах лужи.
Теплоход «Брацлав» задерживался. Все никак не мог выйти из Ильичевского порта. Ветер крепчал, и с ним уходило тепло, запрятанное в каменных и бетонных стенах города, в спящей земле полей, запутавшееся в деревьях с опавшей листвой. Еще одно уточнение: предполагаю прибыть на рейд в 19.00. Я вышел на причал и сразу лавина морозного ветра набросилась на меня. Ого! Шторм не на шутку! К причалу подходил лоцманский катер. Надстройка и борта его покрылись льдом. Он выходил на рейд снять лоцмана с прибывшего из Херсона судна.
В 19.00 «Брацлава» все еще не было, и только в десятом часу он пришел на рейд. Вещи в портфеле, документы оформлены, и я вошел на лоцбот. Илья, старшина лоцбота, завел двигатель и катер отошел от третьего причала.
– Сомневаюсь, удастся ли вам высадиться.
И действительно, не успел нос катера высунуться за ворота порта, за маяк, как потоки воды стали заливать палубу, лобовые стекла и надстройку. Вода, замерзая на стеклах, закрыла все впереди. Не видно стало огней судов на рейде, Воронцовского маяка, берега. Катер швыряло с борта на борт, он зарывался носом в волны.
– Что вам жизнь надоела? – Сказал Илья. – Попробуй сейчас высадиться!
Особого желания не было. При такой погоде не только без ног, без головы остаться можно. Катер развернулся и пошел в порт. До утра я прождал в лоцманской. Утром я позвонил в метеослужбу.
13 января, ветер NNO – 8 баллов, температура воздуха минус 19 градусов. Лоцман Пантак пошел выводить «Моздок» из порта. Судно было готово еще в 3 часа ночи, но капитан в такую погоду отказался выходить из порта. Он шел первый рейс капитаном и не хотел рисковать. Резкое похолодание вызвало сильное парение моря. Когда температура падает постепенно, то парение небольшое, здесь же буквально из моря встало высокая густая стена тумана высотой 30-50 метров, и даже сильный ветер не в силах был разрушить ее и разогнать. Видимости – никакой. Или, как говорят, видимость – 0.
11.00. Я поехал домой, чтобы одеться потеплее и через 40 минут вновь возвратился на лоцвахту. Здесь меня ждало страшное сообщение: «Моздок» столкнулся с болгарским танкером «Лом». Танкер врезался в правый борт теплохода и разрубил его чуть ли не на половину ширины его корпуса. На «Ломе» произошел взрыв, в результате которого погибли все люди центральной надстройки. 13 января в 11 часов 20 минут, при 20-ти градусном морозе и штормовом ветре, когда с мостика не видно было и бака, танкер, видимо, на полном ходу, блуждая по морю, «нашел» вышедший из порта теплоход, врезался в него, взорвался сам и стал тонуть, увлекая за собой свою жертву. И это в то время, когда в локатор «Моздока» постоянно наблюдали за движением «Лома»! Видели и шли на роковую встречу. В штормовое море вышли суда и спасатели. Первым из всех оказался у места аварии дунайский буксир «Оперативный». Благо все это случилось недалеко от порта – всего в 4.5 милях от Воронцовского маяка.»
Я помню взрыв, который мощно подбросил вверх образ нашей последней встречи, где страницы недочитанной книги бешено перелистывались в обратном порядке. Слух о том, что что-то произошло в порту, разнёсся почти мгновенно. “С тобой никогда ничего не случится,”- повторяла я в тишине квартиры, и мой шёпот в ответ на рокот тринадцатого звучал контр-заклинанием.
«На «Моздоке появился крен. Крен увеличивался.7,12.15 градусов. «Оперативный» подошел и снял с теплохода 34 человека. Остальные, кроме одного, выпрыгнувшего за борт при столкновении, оставались на судне. После взрыва танкер горел. Удалось спустить шлюпку, и 12 человек покинули танкер. Всего там находилось 42 человека. Подошли буксиры «Ударник», «Труд», «Рекорд», и «Березань», катер «Бодрый», теплоходы «Зоринск», «Брацлав», ледокол «Сибиряков». Какое страшное совпадение: в этот же день, 13 января 1964 года утонула «Умань», ровно 8 лет назад.
С теплохода «Зоринск» спустили спасательную шлюпку под командованием старпома, в которую село 10 человек. Они сняли с гибнущего судна 11 человек. На «Моздоке» осталось 5 человек: капитан, старший механик, второй механик, электро механик , матрос. В машину поступает вода. Крен увеличивается. Через 2 часа крен достиг 15 градусов, затушили котел. Машина не может быть пущена. Капитан все время держит связь с буксирами и судами.
Подошел к гибнущему судну спасатель «Атлант», шлюпку с «Зоринска» принял буксир «Ударник» и пересадил людей к себе. Буксир «Березань» снял с «Моздока» оставшихся последних 5 человек. Оба судна стали погружаться. Носовая часть танкера затонула, крен на «Моздоке» дошел до 40 градусов и затем перестал увеличиваться. Судно в 17.00. погрузилось носовой частью и, видимо, достало грунта. Кормовая часть еще виднелась над водой. Наконец над водой остались мачты «Моздока» и кормовая часть танкера. Погибло 9 болгарских моряков и один моторист с «Моздока», выпрыгнувший за борт при столкновении (храбрость или страх?).»
Он пришёл домой, как приходят с обыкновенного дежурства, и уснул, укрывшись тулупом, под колыбельную печки, где сверчком потрескивал уголь. И наша жизнь продолжалась вопреки не-жизни, которая сковала море. У отца их было две – параллельных, не пересекающихся жизни. Одна – жизнь-отдохновение, а другая – жизнь-борение. В первой – дом, моё детство, поддержание чувства уюта и безопасности. В другой – шторма да льды да их вечные угрозы прорваться в ту, первую, безоблачную. Казалось, он и уходил на свою вахту только для того, чтобы стоять на страже той первой жизни.
Но с «Моздока» только всё началось. Эта зима выдалась из ряда вон выходящая. Вскоре после истории с «Моздоком» отца вызывают провести судно «Аркадий Шиманский», и он попадает в море, скованное льдом – ситуация невиданная для этих краёв. В море застревает масса кораблей и всех их нужно провести в порт. Впервые за многолетнюю историю плавания в этой зоне срочно вызывают ледокол. Отец брошен на проводку застрявших судов в порт, и его судно тоже застревает. В дневнике он пишет следующее:
«23-го января.
«Аркадий Шиманский» прибыл в 10-00, вышли из порта в 21-30 и беспрерывно шли до Николаева целые сутки: 6 минут хода, полчаса очистки кингстонов. Лед от самой Одессы.
28 января в полночь на буксире «Рекорд» вышел на рейд. «Рекорд» вышел за маяк и дальше двигаться не мог. «С. Ейзенштейн» подошел к нему и я высадился на судно. Лед от Одессы сковал море на 8-10миль. Вдоль берега до Карабуиза всюду лед. «Ейзенштейн» с трудом пробивался, атакуя лед с разгона.
11 февраля. Тяжелый лед. Ломов Анатолий вышел на ледоколе «Русанов». Пришли в Херсон ночью в 1-00.
С трудом прибился буксир, чтобы высадить комиссию и снять меня.
Двадцать лет не было здесь такой суровой ледовой обстановки. Скованные льдины достигали толщины 60-70 см. Встречались наторошенные перемычки, где торосы поднимались до 2-х метров. «Русанов» такие перемычки едва-едва форсировал. Застревал и, когда, наглухо приваривался ко льду – включал креповую систему, раскачивался, разрушая ледяные объятья, отходил назад и вновь вгрызался в лед. Час за часом, день за днем. За ночь пройдено 2 мили, а ночь зимняя, длинная. Во льду застряли десятки судов. У одних кончилась вода, у других топливо. «Съеден последний сухарь», – вопит радиограмма с третьего. Всем нужно помочь дойти до порта, ввести в порт.»
Так долго он никогда не уходил на дежурство. Сколько его не было? Неделю? Две? Тревога нарастала с каждым днём его отсутствия, и известия ничего хорошего не сулили.
Казалось, льды подступали к нашей двери, и холодно поскрипывали коридорные балки в сумраке зимнего вечера.
Когда же? Когда же?
Я проснулась от ощущения его холодной щеки. Он приехал рано утром, и прямо как был, в тулупе, побежал к моей постели и крепко обнял меня, спящую. Мама стояла рядом, ничего не говоря.
Да, эта зима была ещё одним суровым испытанием в его жизни.
А через два года появилась небольшая заметка о «Моздоке» в местной газете.
Газета «Моряк», 1974 год:
«ЛОЦМАН НА ТРУБЕ
– Я первый в мире лоцман, который ввёл в порт судно, сидя на его трубе! – воскликнул Ким Беленкович, лоцман Одесского морского порта. И это была сущая правда.
В чём дело? Зачем понадобилось взбираться на трубу? А как же обычное место лоцмана—капитанский мостик?
Труба в данном случае была удобнее мостика. Судно «Моздок» затонуло два с половиной года назад и только что поднято Одесским экспедиционным отрядом спасателей. «Моздок» лежал на глубине 23 метров, лишь труба торчала над волнами. К ней спасатели приварили подобие мостика, на котором устроили пункт управления подъёмными работами. И с этого же пункта, то есть с трубы, командовал лоцман при проводке «Моздока» в порт, к 39-му причалу.
И. Ляндрес»
В дневнике у отца этот день отмечен следующей записью.
«18 августа 1974 года. Я поднимаюсь по штормтрапу на трубу… да, на трубу теплохода «Моздок»! Собираясь на «Моздок», находясь на «Онеге», где следили за всплытием затонувшего судна все начальство и Третьяк А. Г., и Водопьянов В. В., и даже начальник пароходства, и корреспонденты метались в поисках интересного факта, я сказал, что такого еще в мире не бывало – лоцман на трубе. Кто-то из корреспондентов вынюхал это и, перефразировав, поместил в свою статью. 40 часов на трубе!»
Многие газеты и журналы с большим интересом откликнулись на мою статью об отце. Однажды я получил письмо от одного из читателей Херсонской газеты.
«Уважаемая госпожа Вера Зубарева! Прочитал в нашей местной газете «Площадь Свободы» статью о Вас и Вашем отце – черноморском моряке Киме Беленковиче, с которым я был знаком. В сентябре 1974 года лоцман Беленкович с рейда порта Одесса в порт Ильичёвск проводил наш теплоход Иван Сеченов, на котором я был первым помощником капитана.
Проходя мимо поднятого водолазами со дна Чёрного Моря теплохода «Моздок», Ваш отец подробно нам рассказал о трагедии этого судна и том, как он осуществлял его проводку. По совету Вашего отца я сфотографировал поднятый «Моздок» на память. Фотографии у меня в архиве и я передам их в редакцию газеты для публикации дальнейшего материала о Вашем отце.
В знак уважения к Вам, бережно хранящей память об отце-моряке, и в память о нём, я в очередном своём вышедшем из печати сборнике стихов посвятил Вашему отцу своё стихотворение. Пусть он будет вечно с нами моряками во флотском строю.
Жду от Вас вестей и спасибо, что Вы так бережно храните память об отце.
Борис Голубань»
* * *
Памяти моего отца, Кима Беленковича
К морским глубинам тянется душа.
Там всё знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.
___________________________
Об Авторе: Вера Зубарева
Вера Зубарева, Ph.D., Пенсильванский университет. Автор литературоведческих монографий, книг стихов и прозы. Первая книга стихов вышла с предисловием Беллы Ахмадулиной. Публикации в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «День и ночь», «Дети Ра», «Дружба народов», «Зарубежные записки», «Нева», «Новый мир», «Новый журнал», «Новая юность» и др. Лауреат II Международного фестиваля, посвящённого150-летию со дня рождения А.П. Чехова (2010), лауреат Муниципальной премии им. Константина Паустовского (2011), лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной (2012), лауреат конкурса филологических, культурологических и киноведческих работ, посвященных жизни и творчеству А.П. Чехова (2013), лауреат Третьего Международного конкурса им. Александра Куприна (2016) и других международных литературных премий. Главный редактор журнала «Гостиная», президент литобъединения ОРЛИТА. Преподаёт в Пенсильванском университете. Пишет и публикуется на русском и английском языках.
Опубликовано в выпуске: Ах, Одесса!..
Уверен, он гордится своей дочерью… там… и это Жизнь!
Благодарю сердечно, Павел, за эти слова!
Да, судьба. С замиранием сердца читала, вспоминая твой фильм, посвящённый отцу. Как хорошо, что сохранились дневники! Будто голос его слышала – так проникновенно написано. Спасибо огромное, Верочка. Светлая память твоему папе. И я верю в то, что он Там гордится тобой.
Тронута до глубины души тем, что ты написала, Людочка!
Верочка, меня всегда волновало, как Вы помните своего отца, как тепло, с какой любовью пишете о нём. Может быть, отчасти потому, что я и сам отец? Спасибо и Шана това. Да не оставит нас всех Б-г.
А мне тепло на душе от Вашего отклика. Спасибо Вам, дорогой Борис! Света и здоровья в новом году Вам и Вашим!