ЕФИМ БЕРШИН ● ЭХ, ОДЕССА, ИЛИ В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ДУХА

Впервые в Одессу из Тирасполя меня привезли, кажется, в 1955 году. Было мне три года с небольшим, поэтому я даже не запомнил улицу, на которой жила тетя Маня. Улицу я не запомнил, но зато запомнил штрудель, который она испекла в честь моего приезда. Боже мой! Какой это был штрудель! Я до сих пор пытаюсь объяснить жене, какой это был штрудель, но мне не хватает слов. Кстати, несколько лет спустя, я был свидетелем, как какой-то дворовый интеллектуал, у которого было столько же ума, сколько у свежевыловленных бычков на Привозе, доказывал тете Мане, что штрудель изобрели совсем не в еврейских трущобах Одессы, а где-то в Вене. На что тетя Маня только делала ему пальцем у виска. Какая еще Вена? И что в этой Тмутаракани могли изобрести?

Подозреваю, что тетя Маня слышала про знаменитую историю, произошедшую в Тирасполе уже после того, как Одесса перестала быть частью Тираспольского уезда. Накануне какого-то праздника тираспольчане озаботились тем, что среди них обнаружился горький пьяница, который постоянно шлялся по центральной Покровской улице и портил вид. И тогда они собрали деньги и выслали этого горемыку куда-то, как они говорили, к черту на кулички. А именно – в Вену. Чтобы он им там портил вид.

Так к чему я это говорю? Я это говорю к тому, что одесситы никогда не признавали чужих авторитетов. Своих – да. И Дюк де Ришелье был свой, и Ланжерон был свой, и граф Воронцов, и Пушкин, и даже Котовский с Мишей Винницким по кличке Япончик. Что там говорить, если даже средней руки бандит с Молдаванки был куда авторитетнее Ллойд Джорджа или даже самого Ротшильда, хотя и поговаривали, что последний тоже внес свою лепту в строительство местной хоральной синагоги. А, может, это были только слухи, и ничего он не внес. Известно же, что миллионеры только делают вид, что они миллионеры для людей, а на самом деле они миллионеры только для себя. В общем, никаких авторитетов. И надо еще посмотреть: это Одесса – маленький Париж, или Париж – большая Одесса.

 

* * *

Я не пишу про историю Одессы. Я пишу про свою историю с Одессой, которая длится всю мою жизнь с небольшими перерывами. И перерывы эти долгое время ничего не меняли, потому что Одесса оставалась Одессой. И даже советская власть ничего с ней поделать не смогла и все-таки переименовала улицу 25 Октября назад в Дерибасовскую. Да что там советская власть? Немцы с румынами, оккупировав город, тоже остались ни с чем. Потому что даже одесские воры и бандиты немедленно ушли в подполье и портили оккупантам жизнь на каждом шагу. Почему? Потому что те были чужими, у них даже воровать было непатриотично. А разве кому-то придет в голову сказать, что местные воры не были патриотами? Они были патриотами Одессы, как и первые докеры и извозчики, хотя многие из них еще по привычке говорили по-итальянски, по-французски, по-гречески и даже на языке еврейского галута.

Так вот: моя Одесса оставалась Одессой. Потому что она помнила о своих корнях. Она помнила о том, кто ее породил, и о том, кто ее строил. Она мечтала о возвращении когда-то дарованного русскими императорами Порто-Франко. Она по-прежнему числила себя третьей столицей Российской империи и центром южнорусской культуры, исправно рождавшим таланты. И если спросить какого-нибудь местного пиита или, не приведи Господи, профессионального юмориста, до сих пор пляшущего на костях бывшего одесского юмора, с чего это он такой умный и даже с претензией на талант, он будет трогательно закатывать глаза к небу и намекать на высшие силы. А намекать, между прочим, надо совсем не на них, потому что не в них в данном случае дело. Дело в Екатерине Великой, памятник которой с трудом удалось-таки вернуть на его законное место, которое долгие годы занимали отравленные тухлым мясом моряки с броненосца «Потемкин». 22 марта 1764 года указом вышеозначенной Екатери­ны был принят «План о поселении в Новороссийской губернии». По этому плану высочайше указывалось, что Новороссию нужно заселять всеми желающими там поселиться народами. И они там поселились. Там поселились московские, калужские и черниговские старообрядцы, туда приехали олонецкие, тульские, костромские, владимирские и ярославские казенные крестьяне, малороссы из Киевской, Полтавской и Подольской губерний и верные царице казаки. А кроме того, внимание: сербы, венгры, болгары, молдаване, поляки, немцы, армяне, шведы, корсиканцы, французы, итальянцы и, как минимум, три вида евреев: польские евреи, евреи-талмудисты и караимы, которые, впрочем, евреями являются только наполовину.

Уже через сто лет в этом котле, тщательно перемешавшем языки и культуры, сварились первые гении. И не надо кивать на высшие силы. И не надо гадать, откуда взялось одесское своеобразие. Оно появилось благодаря смешению племен, очень странному смешению, сохранившему все языки и религии, но создавшему на основе русского языка и русской культуры нечто новое и неожиданное – Одессу. И что я вам буду перечислять всех одесских гениев от Владимира Жаботинского и Столярского до Ильфа и Жванецкого? Вы их и без того знаете. И, кстати, должен сказать, что Жванецкий, которому подарили целый бульвар на берегу моря, только думает, что он писатель. На самом деле он уже давно не писатель, он – историк. Потому что так, как он, уже давно в Одессе никто не пишет, а, главное, не думает. Так думали раньше, когда Одесса еще была настоящей Одессой. Она всегда была очень деловой. Но она всегда рождала поэтов и музыкантов.

 

* * *

Лично помню, каким деловым был дядя Гриша Поженян. Он, наверно, был самым деловым из всех поэтов. И даже в дубовом зале ресторана московского ЦДЛ, где еще в советские времена подавали то, что не подавали больше нигде, он вел себя как полный хозяин. Кого-то это даже раздражало. Но все помнили, что ему это можно. И все его прощали. Потому что Григория Поженяна убили на войне. Его убили, но он каким-то чудом воскрес и просиживал дни в ресторане ЦДЛ. Только в Одессе на одном из камней мемориала славы, на котором были выбиты имена погибших за Одессу, долго еще красовалась его фамилия.

 

В красном сне,

В красном сне,

В красном сне бегут солдаты

Те, с которыми когда-то

Был убит я на войне

В той далекой стороне,

В этом красном, красном сне…

* * *

В апреле 2013 года на бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улице мы торжественно открывали мемориальную доску Семену Израилевичу Липкину – великому поэту и переводчику, солдату, прошедшему через Сталинградский котел и дошедшему до Германии. Лично я, как давний знакомец Липкина, считал своим долгом все сделать для того, чтобы эта доска появилась. И она появилась, благодаря активной помощи Жени Деменка, Валерия Хаита и Евгения Михайловича Голубовского. Но, Боже праведный, я теперь не знаю, хотел бы Липкин иметь доску своей памяти в ТАКОЙ Одессе. Я не знаю. Я вообще не понимаю, почему в Одессе еще не снесли памятники Екатерине Великой, графу Воронцову и Пушкину. А тут еще и Липкин. Зачем Одессе эта память? Ведь и Липкин, и Поженян, и Евгений Петров, и родившийся в Киеве Юрий Левитанский, и многие другие – они теперь числятся чуть ли не оккупантами, потому что с оружием в руках освобождали Украину от нацизма.

Самое страшное зрелище мая 2014-го – пустые улицы города-героя Одессы в День Победы. Лишь отдельные смельчаки рискнули выйти и возложить венки к мемориалам. Боялись погромов.

Кстати, Липкин, в последние годы жизни спокойно проживавший в своем подмосковном Переделкино, не отрывался от телевизора. Он смотрел все новостные программы подряд. И тогда я не выдержал и спросил у его жены Инны Лиснянской: зачем ему это надо? Что нового он хочет узнать? И Инна Львовна ответила буквально следующее:

– Он боится погромов.

– Каких погромов?

– В детстве, – ответила Лиснянская, – он пережил в Одессе еврейский погром. И с тех пор боится, что погромы повторятся.

Великий Липкин, прошедший войну, награжденный множеством боевых наград, не побоявшийся пойти наперекор советской власти, боялся погромов. Все мы слышали об этих погромах, но не знали подробностей. Или эти подробности ускользали из поля зрения. И когда, улучив момент, я стал расспрашивать о них Семена Израилевича, то услышал нечто необычное:

– Одесситы в погромах не участвовали! – категорически заявил Липкин. – Погромы устраивали слободские да хуторские, да еще и крестьяне украинских сел, привозившие свой товар на Привоз. Они не понимали, что такое Одесса. Они просто завидовали тому, что не понимали.

Липкин очень тосковал по Одессе. Во-первых, ему очень хотелось поговорить с кем-нибудь на идиш, на своем родном языке, но в Москве найти таких собеседников было невозможно. А, во-вторых, он просто всегда тосковал по Одессе. Даже на войне.

ЗОЛА

    Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери — из печи.

    Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.

    Неспешно в сумерках текли
“Фольксвагены” и “мерседесы”.

    А я шептал: “Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?”

Конечно, тогда ему и в голову не могло прийти, что в Одессе тоже могут сжечь. Что одни одесситы будут живьем сжигать других одесситов. Он бы этого не пережил.

* * *

Кстати, у тети Мани была симпатичная дочка Инна. И ее, когда пришло время, решили выдать замуж за, как тогда говорили, хорошего человека, ну, за такого, чтобы не пил, не курил, и чтобы все, как говорится, – в дом. Я тоже попал на эту свадьбу, потому что родители были приглашены, а меня девать было некуда. Было мне уже лет двенадцать, но сказать, что свадебная церемония произвела на меня неизгладимое впечатление, никак не могу. Ну, жених с невестой. Ну, свадьба под брезентовым тентом прямо во дворе. Ну, гости. Говорили о каких-то скучных и непонятных для меня вещах, иногда хором запевали на русском и на идиш. Попадались даже украинские и молдавские песни. Оркестра, конечно, никакого не было. По тем временам оркестр был невиданной роскошью, и тете Мане он был явно не по карману, как и «хорошему человеку», исполнявшему роль жениха.

Оркестра не было. Но между столиками бродил одинокий аккордеонист, который за малую плату играл и пел по заказу гостей. И тогда я увидел этого человека. Он сидел напротив, увешанный орденами. И у него не было глаз. Совсем не было глаз. Вместо глаз – два тонких надреза. Но из этих щелочек удивительным образом лились слезы. То есть, глаз не было, а слезы были. Время от времени неуверенным жестом слепого он подзывал к себе аккордеониста, совал ему в руку мелочь и заказывал одну и ту же песню. Аккордеонист играл и пел «О, койфчен, койфчен папиросн». А слепой плакал. Когда песня заканчивалась, он опять совал аккордеонисту мелочь и опять плакал. И так много раз. Он отдавал свои последние деньги, этот слепой, для того, чтобы плакать. И для того, чтобы помнить. А в последние два десятилетия в Одессе тратились огромные деньги только для того, чтобы она все забыла – и про то, кто ее основал, и про то, кто ее строил, и вообще про то, откуда она родом.

 

* * *

После страшного одесского погрома 2 мая, когда спецназовцы внутри Дома профсоюзов хладнокровно убивали одесситов, а мальчики и девочки снаружи разливали по бутылкам коктейли Молотова и швыряли в и без того горящих людей, Михаил Жванецкий заявил, что Одессы больше нет. Той Одессы, которую он не просто любил, а жил ею все эти годы, той Одессы, которая питала все его творчество.

И мне теперь очень интересно, чем будет питаться одесская либеральная интеллигенция. Она ведь русская! Она по-русски говорит и пишет! Чем? Украинским фольклором? Немецкими легендами? Или попытается найти вдохновение в макдональдсах? Одесская либеральная интеллигенция решила эмигрировать всем городом, оставаясь на месте. Жить той же жизнью, что и прежде, в принципиально новой стране? Но это больше невозможно. Нельзя в национальной стране оставаться вне этой национальной страны.

Впрочем, можно, конечно. Если окончательно ампутировать память. И дух. Чем сегодня активно и занимаются доморощенные хирурги, выжигая огнем и железом то, что когда-то называлось Одессой.

 

* * *

Боже мой! Какие замечательные штрудели готовила моя тетя Маня!Впервые в Одессу из Тирасполя меня привезли, кажется, в 1955 году. Было мне три года с небольшим, поэтому я даже не запомнил улицу, на которой жила тетя Маня. Улицу я не запомнил, но зато запомнил штрудель, который она испекла в честь моего приезда. Боже мой! Какой это был штрудель! Я до сих пор пытаюсь объяснить жене, какой это был штрудель, но мне не хватает слов. Кстати, несколько лет спустя, я был свидетелем, как какой-то дворовый интеллектуал, у которого было столько же ума, сколько у свежевыловленных бычков на Привозе, доказывал тете Мане, что штрудель изобрели совсем не в еврейских трущобах Одессы, а где-то в Вене. На что тетя Маня только делала ему пальцем у виска. Какая еще Вена? И что в этой Тмутаракани могли изобрести?

Подозреваю, что тетя Маня слышала про знаменитую историю, произошедшую в Тирасполе уже после того, как Одесса перестала быть частью Тираспольского уезда. Накануне какого-то праздника тираспольчане озаботились тем, что среди них обнаружился горький пьяница, который постоянно шлялся по центральной Покровской улице и портил вид. И тогда они собрали деньги и выслали этого горемыку куда-то, как они говорили, к черту на кулички. А именно – в Вену. Чтобы он им там портил вид.

Так к чему я это говорю? Я это говорю к тому, что одесситы никогда не признавали чужих авторитетов. Своих – да. И Дюк де Ришелье был свой, и Ланжерон был свой, и граф Воронцов, и Пушкин, и даже Котовский с Мишей Винницким по кличке Япончик. Что там говорить, если даже средней руки бандит с Молдаванки был куда авторитетнее Ллойд Джорджа или даже самого Ротшильда, хотя и поговаривали, что последний тоже внес свою лепту в строительство местной хоральной синагоги. А, может, это были только слухи, и ничего он не внес. Известно же, что миллионеры только делают вид, что они миллионеры для людей, а на самом деле они миллионеры только для себя. В общем, никаких авторитетов. И надо еще посмотреть: это Одесса – маленький Париж, или Париж – большая Одесса.

 

* * *

Я не пишу про историю Одессы. Я пишу про свою историю с Одессой, которая длится всю мою жизнь с небольшими перерывами. И перерывы эти долгое время ничего не меняли, потому что Одесса оставалась Одессой. И даже советская власть ничего с ней поделать не смогла и все-таки переименовала улицу 25 Октября назад в Дерибасовскую. Да что там советская власть? Немцы с румынами, оккупировав город, тоже остались ни с чем. Потому что даже одесские воры и бандиты немедленно ушли в подполье и портили оккупантам жизнь на каждом шагу. Почему? Потому что те были чужими, у них даже воровать было непатриотично. А разве кому-то придет в голову сказать, что местные воры не были патриотами? Они были патриотами Одессы, как и первые докеры и извозчики, хотя многие из них еще по привычке говорили по-итальянски, по-французски, по-гречески и даже на языке еврейского галута.

Так вот: моя Одесса оставалась Одессой. Потому что она помнила о своих корнях. Она помнила о том, кто ее породил, и о том, кто ее строил. Она мечтала о возвращении когда-то дарованного русскими императорами Порто-Франко. Она по-прежнему числила себя третьей столицей Российской империи и центром южнорусской культуры, исправно рождавшим таланты. И если спросить какого-нибудь местного пиита или, не приведи Господи, профессионального юмориста, до сих пор пляшущего на костях бывшего одесского юмора, с чего это он такой умный и даже с претензией на талант, он будет трогательно закатывать глаза к небу и намекать на высшие силы. А намекать, между прочим, надо совсем не на них, потому что не в них в данном случае дело. Дело в Екатерине Великой, памятник которой с трудом удалось-таки вернуть на его законное место, которое долгие годы занимали отравленные тухлым мясом моряки с броненосца «Потемкин». 22 марта 1764 года указом вышеозначенной Екатери­ны был принят «План о поселении в Новороссийской губернии». По этому плану высочайше указывалось, что Новороссию нужно заселять всеми желающими там поселиться народами. И они там поселились. Там поселились московские, калужские и черниговские старообрядцы, туда приехали олонецкие, тульские, костромские, владимирские и ярославские казенные крестьяне, малороссы из Киевской, Полтавской и Подольской губерний и верные царице казаки. А кроме того, внимание: сербы, венгры, болгары, молдаване, поляки, немцы, армяне, шведы, корсиканцы, французы, итальянцы и, как минимум, три вида евреев: польские евреи, евреи-талмудисты и караимы, которые, впрочем, евреями являются только наполовину.

Уже через сто лет в этом котле, тщательно перемешавшем языки и культуры, сварились первые гении. И не надо кивать на высшие силы. И не надо гадать, откуда взялось одесское своеобразие. Оно появилось благодаря смешению племен, очень странному смешению, сохранившему все языки и религии, но создавшему на основе русского языка и русской культуры нечто новое и неожиданное – Одессу. И что я вам буду перечислять всех одесских гениев от Владимира Жаботинского и Столярского до Ильфа и Жванецкого? Вы их и без того знаете. И, кстати, должен сказать, что Жванецкий, которому подарили целый бульвар на берегу моря, только думает, что он писатель. На самом деле он уже давно не писатель, он – историк. Потому что так, как он, уже давно в Одессе никто не пишет, а, главное, не думает. Так думали раньше, когда Одесса еще была настоящей Одессой. Она всегда была очень деловой. Но она всегда рождала поэтов и музыкантов.

 

* * *

Лично помню, каким деловым был дядя Гриша Поженян. Он, наверно, был самым деловым из всех поэтов. И даже в дубовом зале ресторана московского ЦДЛ, где еще в советские времена подавали то, что не подавали больше нигде, он вел себя как полный хозяин. Кого-то это даже раздражало. Но все помнили, что ему это можно. И все его прощали. Потому что Григория Поженяна убили на войне. Его убили, но он каким-то чудом воскрес и просиживал дни в ресторане ЦДЛ. Только в Одессе на одном из камней мемориала славы, на котором были выбиты имена погибших за Одессу, долго еще красовалась его фамилия.

 

В красном сне,

В красном сне,

В красном сне бегут солдаты

Те, с которыми когда-то

Был убит я на войне

В той далекой стороне,

В этом красном, красном сне…

* * *

В апреле 2013 года на бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улице мы торжественно открывали мемориальную доску Семену Израилевичу Липкину – великому поэту и переводчику, солдату, прошедшему через Сталинградский котел и дошедшему до Германии. Лично я, как давний знакомец Липкина, считал своим долгом все сделать для того, чтобы эта доска появилась. И она появилась, благодаря активной помощи Жени Деменка, Валерия Хаита и Евгения Михайловича Голубовского. Но, Боже праведный, я теперь не знаю, хотел бы Липкин иметь доску своей памяти в ТАКОЙ Одессе. Я не знаю. Я вообще не понимаю, почему в Одессе еще не снесли памятники Екатерине Великой, графу Воронцову и Пушкину. А тут еще и Липкин. Зачем Одессе эта память? Ведь и Липкин, и Поженян, и Евгений Петров, и родившийся в Киеве Юрий Левитанский, и многие другие – они теперь числятся чуть ли не оккупантами, потому что с оружием в руках освобождали Украину от нацизма.

Самое страшное зрелище мая 2014-го – пустые улицы города-героя Одессы в День Победы. Лишь отдельные смельчаки рискнули выйти и возложить венки к мемориалам. Боялись погромов.

Кстати, Липкин, в последние годы жизни спокойно проживавший в своем подмосковном Переделкино, не отрывался от телевизора. Он смотрел все новостные программы подряд. И тогда я не выдержал и спросил у его жены Инны Лиснянской: зачем ему это надо? Что нового он хочет узнать? И Инна Львовна ответила буквально следующее:

– Он боится погромов.

– Каких погромов?

– В детстве, – ответила Лиснянская, – он пережил в Одессе еврейский погром. И с тех пор боится, что погромы повторятся.

Великий Липкин, прошедший войну, награжденный множеством боевых наград, не побоявшийся пойти наперекор советской власти, боялся погромов. Все мы слышали об этих погромах, но не знали подробностей. Или эти подробности ускользали из поля зрения. И когда, улучив момент, я стал расспрашивать о них Семена Израилевича, то услышал нечто необычное:

– Одесситы в погромах не участвовали! – категорически заявил Липкин. – Погромы устраивали слободские да хуторские, да еще и крестьяне украинских сел, привозившие свой товар на Привоз. Они не понимали, что такое Одесса. Они просто завидовали тому, что не понимали.

Липкин очень тосковал по Одессе. Во-первых, ему очень хотелось поговорить с кем-нибудь на идиш, на своем родном языке, но в Москве найти таких собеседников было невозможно. А, во-вторых, он просто всегда тосковал по Одессе. Даже на войне.

ЗОЛА

    Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери — из печи.

    Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.

    Неспешно в сумерках текли
“Фольксвагены” и “мерседесы”.

    А я шептал: “Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?”

Конечно, тогда ему и в голову не могло прийти, что в Одессе тоже могут сжечь. Что одни одесситы будут живьем сжигать других одесситов. Он бы этого не пережил.

* * *

Кстати, у тети Мани была симпатичная дочка Инна. И ее, когда пришло время, решили выдать замуж за, как тогда говорили, хорошего человека, ну, за такого, чтобы не пил, не курил, и чтобы все, как говорится, – в дом. Я тоже попал на эту свадьбу, потому что родители были приглашены, а меня девать было некуда. Было мне уже лет двенадцать, но сказать, что свадебная церемония произвела на меня неизгладимое впечатление, никак не могу. Ну, жених с невестой. Ну, свадьба под брезентовым тентом прямо во дворе. Ну, гости. Говорили о каких-то скучных и непонятных для меня вещах, иногда хором запевали на русском и на идиш. Попадались даже украинские и молдавские песни. Оркестра, конечно, никакого не было. По тем временам оркестр был невиданной роскошью, и тете Мане он был явно не по карману, как и «хорошему человеку», исполнявшему роль жениха.

Оркестра не было. Но между столиками бродил одинокий аккордеонист, который за малую плату играл и пел по заказу гостей. И тогда я увидел этого человека. Он сидел напротив, увешанный орденами. И у него не было глаз. Совсем не было глаз. Вместо глаз – два тонких надреза. Но из этих щелочек удивительным образом лились слезы. То есть, глаз не было, а слезы были. Время от времени неуверенным жестом слепого он подзывал к себе аккордеониста, совал ему в руку мелочь и заказывал одну и ту же песню. Аккордеонист играл и пел «О, койфчен, койфчен папиросн». А слепой плакал. Когда песня заканчивалась, он опять совал аккордеонисту мелочь и опять плакал. И так много раз. Он отдавал свои последние деньги, этот слепой, для того, чтобы плакать. И для того, чтобы помнить. А в последние два десятилетия в Одессе тратились огромные деньги только для того, чтобы она все забыла – и про то, кто ее основал, и про то, кто ее строил, и вообще про то, откуда она родом.

 

* * *

После страшного одесского погрома 2 мая, когда спецназовцы внутри Дома профсоюзов хладнокровно убивали одесситов, а мальчики и девочки снаружи разливали по бутылкам коктейли Молотова и швыряли в и без того горящих людей, Михаил Жванецкий заявил, что Одессы больше нет. Той Одессы, которую он не просто любил, а жил ею все эти годы, той Одессы, которая питала все его творчество.

И мне теперь очень интересно, чем будет питаться одесская либеральная интеллигенция. Она ведь русская! Она по-русски говорит и пишет! Чем? Украинским фольклором? Немецкими легендами? Или попытается найти вдохновение в макдональдсах? Одесская либеральная интеллигенция решила эмигрировать всем городом, оставаясь на месте. Жить той же жизнью, что и прежде, в принципиально новой стране? Но это больше невозможно. Нельзя в национальной стране оставаться вне этой национальной страны.

Впрочем, можно, конечно. Если окончательно ампутировать память. И дух. Чем сегодня активно и занимаются доморощенные хирурги, выжигая огнем и железом то, что когда-то называлось Одессой.

 

* * *

Боже мой! Какие замечательные штрудели готовила моя тетя Маня!