RSS RSS

Выпуск: 2016

Анна Галанина. История моего первого стихотворения

Я никогда не писала стихи. Ни в детстве, ни в юности, ни потом – к праздникам и дням рождения друзей и знакомых. Ни одной рифмы за всю жизнь – ни «любовь-морковь», ни «осень-просинь». Ничего и никогда. До 50 лет. Я пытаюсь и не могу понять, почему стихи ко мне пришли так поздно, а я так долго не подозревала, что они – во мне.

Я всегда много читала – у родителей была прекрасная библиотека, и если есть профессиональные читатели, то это была я. И были любимые поэты, и даже знакомые поэты – и очень хорошие. Я никогда не переживала из-за того, что мне не дано рифмовать строчки, а тем более – писать стихи. Это была данность, которая никак не травмировала. Всё шло как-то само собой, по накатанной: физико-математическая школа, физико-энергетический факультет, работа, семья, дети, кошки, собаки, походы, дачи. Потом дети выросли, работа перестала удивлять и радовать. Наверное, такое случается у многих.

А потом пришёл интернет, и я пришла в него. Стало удивительно – земной шар оказался не таким большим, как казался. Я завела блог на майл.ру и в Живом журнале, и у меня появились друзья по всему миру – хорошие и разные.

Говорят, интернет – большая клоака. Это неправда. Он – как жизнь, и каждый находит в ней то, что ищет, или то, что хочет и готов принять. Где бы я ни была, меня почему-то всегда уносило на поэтические странички. Почти все мои друзья-блоггеры любили стихи или даже писали их, или публиковали чьи-то, или давали ссылки на поэтические блоги и журналы. И это было замечательное время – можно было не спать ночами, говорить и спорить, вести удивительные диалоги длинной в несколько суток или недель, встречая и провожая рассветы в разных часовых поясах. А потом идти на работу, приходить домой, кормить детей и мужа, и опять заходить в Сеть, где всегда что-то происходило, независимо ни от чего – далеко, близко, совсем рядом – где-то, но не со мной.

Читать дальше 'Анна Галанина. История моего первого стихотворения'»

Надя ДЕЛАЛАНД. Как я написала своё первое стихотворение

     Вообще мне как-то стыдно об этом рассказывать. Потому что почти у всех первое стихотворение было, как полагается, в переходном возрасте, про любовь, а у меня совсем уж на ровном месте.

Ну так вот, исполнилось мне шесть лет, и меня решили отдать в школу. Мама в связи с этим все лето стоически учила меня читать и писать. Помню, читать я училась по такой тоненькой книжечке про маленького Мука. Шла она туго, и его говорящее имя отзывалось во мне, зловеще объясняя мамин выбор. Не нравилось мне, короче, тогда читать. И писать – очень-очень не нравилось. Скучно – палочки, крючочки, желтоватые прописи… И вдруг я как-то так, непонятно с какого перепугу, решила написать стихотворение. Почему-то о войне. Совершенно не помню, что меня сподвигло, но само стихотворение помню до сих пор. Оно выглядит так, словно его сочинил старый графоман с дурным вкусом. И это странно. Потому что в шесть лет я еще не успела стать ни тем, ни другим. То есть, глядя на него сейчас, я распознаю в нем следы небеглого знакомства с образцами какой-нибудь советской поэзии и даже некоторую примитивную искушенность в азах стихосложения – ритм, рифма, повторы, риторические вопросы, даже организовала я текст не как-нибудь, а лесенкой. А на тот момент я не зачитывалась ни чьими стихами. Зачитываться я как раз начала нормально – в тринадцать лет – Ахматовой, где – коротко и про любовь. Детские стихи я, конечно, в детстве слышала – Чуковский там, Агния Барто, Эдвард Лир в переводе Маршака. Но не испытывала от их прослушивания никакой особенной эйфории, а любила сказки – «Аленький цветочек», «Хозяйка медной горы», «Золушка» и т.д.

В общем – загадка. Нет у меня никаких версий на этот счет.

Читать дальше 'Надя ДЕЛАЛАНД. Как я написала своё первое стихотворение'»

Геннадий Калашников. Начало

Стихи? Да я и не подозревал, что это такое. В школе, конечно, «проходили» Пушкина, Некрасова, помню что-то из Никитина: «куст заденешь плечом, на лицо тебе вдруг с листьев брызнет роса серебристая». Было похоже на правду, такое доводилось переживать, например, на рыбалке, но все это оставалось на бумаге, в школьной программе – выучил, ответил, забыл.

Вокруг шла серьезная жизнь, вокруг была послевоенная, а оттого по бедному, деревянно-лыковому укладу почти бунинская деревня, где рифмованную речь можно было услышать лишь в частушках, всерьез говоривших, так сказать, о суровой правде жизни, о подлинных и мнимых ее ценностях.

На горе-горушке
Дрались побирушки.
Мужик бабу за виски –
Отдавай мои куски!

Читать дальше 'Геннадий Калашников. Начало'»

Бахыт Кенжеев. Первые стихи

Первые свои стихи я написал в четырнадцать лет. И не могу их забыть, потому что это были гениальные стихи. Гений — он всегда с молодости знаменит: посмотри на Лермонтова — в семнадцать лет были написаны стихи «Белеет парус одинокий…» Или Пушкин…

Значит, была такая история. Я учился в 20-й спецшколе — одной из самых знаменитых московских школ. Она носила имя Наташи Качуевской, которая была студенткой ГИТИСа, пошла добровольцем на фронт медсестрой и погибла. Ну что могу сказать — героиня. И нам в седьмом классе поручили написать сочинение о Наташе Качуевской. Я решил написать его в стихах. Четырнадцатилетний мальчик, никогда в жизни стихов не писал. Как сейчас помню: хожу по нашей подвальной комнате — мы жили вчетвером в коммуналке — из конца в конец, пишу свои гениальные стихи. У меня вышло, наверно, странички две с половиной, всё прекрасно, и я помню первые четыре строки:

Простая девчонка Наташа
В столице советской жила,
Сначала была пионеркой,
Потом комсомолкой была…

Читать дальше 'Бахыт Кенжеев. Первые стихи'»

Людмила ШАРГА. История первого стихотворения. Отрывок из миниатюры «Лоскутное одеяло. Февраль.»

Не знаю как вы, а вот я, пока не научилась читать, была убеждена – это всё оттого, что книги, которые я пыталась прочесть, и которые читают с умным видом взрослые, написаны не мной.
А кем же тогда?
Да ими, конечно же, взрослыми, потому им в книгах этих всё понятно.
Осознанное решение написать «свою» книгу, чтобы потом читать её с таким же «умным», многозначительным видом, пришло ко мне года в четыре. Испортив мамину тетрадь, предназначенную для написания календарных планов ( она преподавала русский язык и литературу в школе), всевозможными «каляками», более похожими на пиктографы, чем на буквы,  я с важным видом уселась в папино любимое кресло и принялась громко выкрикивать:

«Что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!»

Читать дальше 'Людмила ШАРГА. История первого стихотворения. Отрывок из миниатюры «Лоскутное одеяло. Февраль.»'»

Ганна ШЕВЧЕНКО. «Исчезновение предмета…»

* * *

Отползает в сторону куда-то

день тягучий, словно пастила,

в огороде брошена лопата

и другие важные дела.

 

Завтра будет ветреней и суше,

а сейчас, в закатном серебре

медленно плывут святые груши,

нимбами красуясь при дворе.

 

Травы за сараями примяты

оттого, что встретили пчелу

дикие, ушастые котята

в мусоре, оставленном в углу.

Читать дальше 'Ганна ШЕВЧЕНКО. «Исчезновение предмета…»'»

Виталий ДМИТРИЕВ. Нить беседы

* * *

 

Стихи, если в них не лукавить

во имя нелепых идей, –

попытка хоть что-то поправить

в неправедной жизни своей.

Стихи это, в принципе, – чудо.

Такое не многим дано.

А кто их диктует? Откуда?

Тебе-то не всё ли равно?

Ведь если ты даже посредник,

вбирающий малую часть,

то где-то ведь есть собеседник,

тебе не дающий пропасть.

Читать дальше 'Виталий ДМИТРИЕВ. Нить беседы'»

Галина ИЛЮХИНА. Колокольная горка

Невидимки

Мы невидимки. Вот и хорошо –
забытые у Бога под полою,
растим на окнах пыльные алоэ,
читаем “Новый мир”, “Звезду” и “ШО”.

И пусть его. Нам нечего терять.
Пока воронкой кружит…. как там?.. кризис,
мы дергаем невидимую привязь
и пишем наблюдения в тетрадь.

Читать дальше 'Галина ИЛЮХИНА. Колокольная горка'»

Лидия ЛЮБЛИНСКАЯ. Адмиралтейский фасад

          Остался лишь час до критической смены погоды,

Лишь несколько дней до конца календарного лета.

Ещё сохраняется самая сладкая льгота –

Нырять в ледяную купель без входного билета.

 

Осталась неделя проститься с грибами и лесом,

И с быстрой рекой, и с плывущими кронами сосен;

Шум ветра сменить на гудящее скерцо железа

Зелёное буйство на охробагряную осень.

 

Осталось полгода на честолюбивые планы,

На перетасовку жилья и семейных событий.

Уйти из христьянства, вчера побродив по исламу,

И выйти в религию тёплых земных чаепитий.

 

Почти ничего не осталось уже до Предела,

До грозной свободы ничем не стеснённого духа.

Я в детстве мечтала о власти сознанья над телом,

А в зеркало глянула    жалкая смотрит старуха.

 

Читать дальше 'Лидия ЛЮБЛИНСКАЯ. Адмиралтейский фасад'»

Татьяна СЕМЕНОВА. «В городе трёх революций…»

ПЕТЕРБУРГУ

Ты, припудрен туманом, не склонил головы
Перед башенным краном новомодной Москвы.
Лишь поправишь барокко, отряхнёшь рококо –
Три столетия – много, пережить нелегко.
Только кружево арок да каналов атлас,
Как бесценный подарок ты живёшь среди нас.
Узнаю позументы, золотое шитьё,
Невский – орденской лентой на камзоле твоём.
Осень Летнего сада, филигранна ограда,
И приколот к рубашке домик Блока на Пряжке…

 

Читать дальше 'Татьяна СЕМЕНОВА. «В городе трёх революций…»'»

Татьяна Касаткина. Копия. Роман в размерах повести

Я последнее время плохо сплю по ночам. Не знаю, почему. Вроде ничего такого не случилось. Просто не спится, и все. Как будто засыпаешь, и сны снятся, а все равно кажется, что не спишь. Или, наоборот, не спишь, все время просыпаешься, а сны все равно снятся, странные и все время на грани яви, как будто ты уже проснулся, а сон продолжается. И в него можно вернуться, потому что это как будто рядом, переход такой знаемый и легкий, словно в соседнюю комнату. Но на самом-то деле это совсем не так.

Во сне меня окружают те же самые люди, что и наяву. Они даже ведут себя так же, как наяву, только продлевая свои поступки и жесты до той прекрасной завершенности, ясности и простоты, какая наяву им и не снилась. Дурацкий каламбур. Я вообще как-то не умею шутить. Да я, кажется, вообще мало что умею. Когда-то у меня был роман, настоящий, бурный и тяжелый, мы вообще не знали друг друга, так за четыре года и не узнали – нас, каждого из нас, интересовали только собственные чувства и свои представления о любимом, теперь прошло столько лет, мы бы, наверное, встретившись на улице, не узнали друг друга в лицо, но мне все кажется, что мы и раньше даже лиц-то толком не знали, мы не любили смотреть друг другу в лицо, так, взгляд искоса и почти не увидев, только что-то нестерпимо сияющее тебе навстречу, отводишь глаза и остаешься наедине с собственным представлением о том (о той), что тебе дороже всего…

Ужасно. Ничего не умею объяснить. Но это ужасно. Потом, когда мы расстались, после чудовищных скандалов и ссор, обрушивавшихся на меня как камнепад – всегда непредсказуемо, хотя с легкостью прогнозируемо, внезапно и именно тогда, когда все казалось лучезарно прекрасным – потом я всегда жалел, что так мало видел ее лицо. Может быть, это бы хоть что-нибудь объяснило. Но образ, живший в моей душе, навсегда заслонил от меня того реального человека, который пытался же достучаться до этой души четыре года.

Читать дальше 'Татьяна Касаткина. Копия. Роман в размерах повести'»

Владислав Кураш. Серый человек. Рассказ

Он придёт к тебе ночью и заберёт твою жизнь…

Из детской страшилки

Посвящается моему отцу

В последние дни мая, когда устанавливается жаркая погода и города раскаляются, как консервные банки, начинается сезон летних отпусков. Большинство горожан, собрав свои нехитрые пожитки, выезжает на природу, на дачи, прячется от нестерпимого солнца в зелени беседок, под густыми кронами тенистых деревьев.

Мерно покачиваясь в гамаке, или просиживая весь день с удочкой у реки, бродя по лесным тропам, наслаждаясь свежим воздухом, щебетанием птиц, журчанием проточной воды, перекатывающей через мшистые коряги и валуны, забываешь обо всём и сливаешься с природой в единое неразделимое целое, наполненное умиротворением и гармонией. Это происходит настолько плавно и незаметно, что, в конце концов, когда приходит время возвращаться домой, не понимаешь, от чего так сáднит сердце и не хочется никуда ехать. И ещё долго не можешь привыкнуть к городской жизни и целый год ждёшь, когда же снова наступит лето, чтобы собрать свои нехитрые пожитки и всей семьёй или вместе с друзьями вырваться из душного города на лоно живой природы, туда, где обретаешь душевное равновесие и покой.

Читать дальше 'Владислав Кураш. Серый человек. Рассказ'»

Фёдор ОШЕВНЕВ. Шоколадный символ воли. Рассказ

Давно дело было… В конце шестидесятых. Я тогда в пятый класс ходил. И очень любил конфеты, особенно шоколадные, с белой начинкой. «Пилот», «Весна», «Озеро Рица». Не скажу, чтобы уж так часто они мне перепадали, а все же почаще, чем старшей на четыре года сестре, Иринке. Сладким обоих больше баловала бабушка Дуся, наш главный воспитатель.

Заканчивалась вторая четверть, и я жил в предвкушении новогоднего праздника и зимних каникул. Во дворе снежинками на иголках серебрилась уже купленная отцом разлапистая ель. Так хотелось поскорее ее украсить…

И вот наконец отец принес из сарая крестовину, чуточку подпилил ствол лесной красавицы и установил ее посреди зала. В комнате вскорости запахло хвоей. Игрушки развешивали мы с сестрой – разумеется, под контролем бабушки.

О, эти елочные игрушки моего детства! Пузатые будильники, на которых всегда без пяти двенадцать, лубочные избушки с заснеженными крышами, фигурки сказочных зверюшек, переливчатые рыбки, грибы-крепыши… А красная звезда из стекляруса на проволоке чудом сохранилась у меня и поныне. Айболит и cтарик Хоттабыч. Светофор и матрешка. Труба, скрипка и барабан: все ручной росписи. Космонавт и ракета. Витые сосульки. Аж три пендитных кукурузных початка. Гирлянды из флажков. И, конечно, жизнерадостные шары – всех цветов и размеров: с портретами вождей, с серпом и молотом, с узорами, с отражателем, с серебристой присыпкой, – неярко блестевшие среди колких мохнатых ветвей. Сегодняшние же пластиковые шарики оптом сработаны на одну колодку и без души. Единственный плюс, да и то сомнительный: не бьются.

Читать дальше 'Фёдор ОШЕВНЕВ. Шоколадный символ воли. Рассказ'»

Игорь ПОТОЦКИЙ. Десятая фраза. Из цикла «Простые рассказики»

Первый раз на свидание с девочкой Ларой я пошел в 12 лет. Мы встретились под часами у кинотеатра “Родина”. Я заготовил 10 фраз, первая звучала так: “Молодец, что пришла минуту в минуту”.

Лара опоздала на 22 минуты и первую фразу я выкинул.

А вот моя вторая фраза: “Сегодня лучшее воскресение в моей никчемной жизни”.

Лара сразу сказала: “Мне больше нравятся субботы”.. Я промолчал.

Третья фраза была немнжко загадочной: “С нами случается то, что должно случиться”. Но и тут девочка опередила меня:

– Не люблю ничего случайного.

Четвертая фраза говорила о том, что мы живем в прекрасном городе.

Читать дальше 'Игорь ПОТОЦКИЙ. Десятая фраза. Из цикла «Простые рассказики»'»

Татьяна Янковская. Как взрослел мой Новый год. По роману «Детство и отрочество в Гиперборейске, или В поисках утраченного пространства и времени»

Татьяна Янковская. Детство и отрочество в ГиперборейскеДекабрь 1951 г.

Папа водил Аню в театр! Они смотрели балет «Мальчик-с-пальчик». Аня знает эту сказку, но в театре впечатление совсем другое: ты сидишь в темном зале, а на освещенной сцене движутся фигуры. Это так таинственно. Еще она ходила на елку, и ей дали красивую треугольную бумажную шапку на резинке, с блестками.

 

Декабрь 1952 г.

Елку в этот раз, без папы, ставили не такую большую. В прошлом году папа поднимал Аню, чтобы она надела блестящий пик на верхушку, а в этом году домработница Тоня встала на стул и сама надела. Тоня познакомилась с офицером, скоро она выйдет за него замуж и не будет у них работать. Мама не хотела уезжать из Ленинграда, но теперь решила, что они все-таки поедут к папе на Урал. Все дарят Ане подарки. Папин друг подарил коробку конфет и лису – красивую, рыжую, в летнем платье, но без хвоста. А коробка сделана, как звезда. Синяя, с серебряными снежинками, а в середине – круг из прозрачного целлофана, и видно, что конфеты внутри шоколадные, изогнутые, как маленькие полумесяцы. Скорей бы начать их есть!

Читать дальше 'Татьяна Янковская. Как взрослел мой Новый год. По роману «Детство и отрочество в Гиперборейске, или В поисках утраченного пространства и времени»'»

Ефим БЕРШИН. «Персональные данные» Игоря Волгина

Книга Игоря Волгина «Персональные данные» (М. «Время», 2015) – явление почти уникальное для нашей поэзии. Я не помню примеров, когда бы поэт, ради науки бросивший писать стихи на целых несколько десятилетий, столь триумфально вернулся в поэзию. И не просто вернулся – вернулся, по словам Евгения Евтушенко, «совсем незнакомым поэтом». «Я заждался стихов, – написал Евгений Александрович, – которые были бы так блистательно созданы». Почти тем же образом книгу оценили и Евгений Рейн, и Бахыт Кенжеев, и Алексей Цветков и многие другие совсем не последние ценители поэзии. И я к ним присоединяюсь.

Видимо, для пущей наглядности, Игорь Волгин вставил в книгу раздел «Из ранних тетрадей», составленный из стихов, написанных им в «донаучный» период, написанных совсем еще юным человеком в шестидесятые годы прошлого века. Чтобы мы увидели, через какую пропасть бесстишья перемахнул поэт, чтобы вернуться к нам совершенно обновленным. Те стихи в свое время вызвали восторг Павла Антокольского, рекомендовавшего Волгина к первой публикации в «Литературной газете». Те же стихи сделали Игоря Леонидовича самым молодым членом Союза Писателей СССР.

Молодым читателям, как и молодым критикам сегодня трудно понять реакцию мэтра Антокольского. Для этого нужно чувствовать дух и своеобразие того времени. Или хотя бы приблизительно понимать, чем один из самых молодых «шестидесятников» Волгин отличался от более знаменитых поэтов-трибунов своего времени, частенько работавших ради внешнего эффекта. Волгин всегда был по-пушкински прозрачен, ясен в изложении, независим от временной моды, своеобразен в отражении эпохи. А главное, уже тогда обладал всей палитрой русского языка – от сумароковского и державинского до современного ему. Что и сформировало ни на кого не похожий стиль.  

Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. «Персональные данные» Игоря Волгина'»

Михаил Юдсон. Домашняя душа.

 Андрей Грицман, «Кошка», («Время», – Поэтическая библиотека, Москва, 2014 г.)

«Хорошая книга подобна кошке», – внушал понимавший в этом Лао Шэ. Ибо она так же вальяжно впускает нас в свое пространство и позволяет переменять подножный песок – брожение по страницам…

Читать стихи Андрея Грицмана для меня – чистая радость скитания по строчкам, неразбавленно-ключевое удовольствие двигаться вдоль звука, по гудзонному течению текста: «Скелеты разлук на холодной зонной равнине. / Дальний поезда зов между пунктами Б. и А. / В конце перегона одинокая станция стынет, / бесшумно хватает воздух ее пустая труба. / И вот туда нас тянет, словно к костру в долине. / Может, лежит там где-то брошенный нам конверт. / Падает темный свет, как у Куинджи синий. / Куст тот неопалимый где-то горит во рве». Поэтическое «где-то» у Грицмана ассоциируется с гетто, с замкнутой, зацикленной на себе зоной, с ее рвами и злыми щелями. Жидовствующая ересь поэзии, прелесть изгойства (кто остался на Трубе?) – щит от вселенского хаоса, хоть шестиклок!..

Известный давидсамойловский псалом про «потрясенное растенье» как образ поэта («я буду шелестеть листом») – на страницах Грицмана перетекает в трепетание крыл слов («как стая птиц уходит на Левант…»), в ритмичный стук на стыках строк («Мы оба стоим перед выбором. / В 6.30 отходит состав. / До Делавера, до Выборга? / Взобраться в вагон, не узнав…»), в гулкую тряску жития («в шепчущей листве, дрожащей на пути его движенья: очки, бутылка водки, сигарета»), в рождественскую сказку странствия («и вдоль состава полетели ели / в какой-то свой невидимый предел»).

В прозаически-кратком обращении к читателю Андрей Грицман поясняет: «Литератор потрясенным растением быть не может, поэт может. И важно уловить в стихах вот эту вибрацию».

Конечно, мне, кропающему заметки о замеченном замечательном, приходится туго – надо держать ухо востро («Служил Гаврила камертоном»), но и от простого наслаждения грех отказываться: «Позабыв предсказанья и вести, / разглядеть слюдяной цифербрлат, / отраженью сказать: мы же вместе! – / и уйти в средиземный ландшафт. / Там, присев, как Спаситель, на камень, / дожевать и фалафель, и хлеб. / А они доживают пусть сами, / без меня, холодеющий век».

Читать дальше 'Михаил Юдсон. Домашняя душа.'»

Эмиль СОКОЛЬСКИЙ. Книжное обозрение. Игорь Волгин, Андрей Василевский, Ольга Андреева

«Я СЫМИТИРОВАЛ СТИХИ…»

Игорь Волгин. Персональные данные.

М., «Время», 2015

 

Широко известный специалист по Достоевскому, историк – да ещё и поэт? Точно: вышла книга стихотворений, приведены отзывы известнейших людей. «Я заждался стихов, которые были бы так блистательно созданы» (Евгений Евтушенко). «Игорь Волгин – один из лучших поэтов своего поколения. И щемящий звук этих стихов напоминает нам, что поэзия, по слову Жуковского, есть “Бог в святых мечтах земли”» (Евгений Рейн)… Что ж, высказывания мэтров – лучшая рекомендация. Но по прочтении этой книги я позволю себе добавить и своё скромное мнение.

Очевидно, что стихи Волгина безупречны по форме, автор – сторонник классической традиции стихосложения; строгий ритм не допускает сбоев, рифмы точны, темп энергичен. Вечные темы: судьба человека – его прошлое и настоящее, дружба и любовь, радости и печали. Прозрачность смыслов, простота языка, лёгкая взволнованность тона. Отдавая должное техническому мастерству автора, уже на пятой-шестой странице я задаюсь вопросом: а в какое время всё это написано? В пятидесятые годы? В семидесятые? Возникает большое желание как-то расшевелить, расшатать, взлохматить волгинские строки, – уж слишком они гладкие, отутюженные, словно пример идеального чистописания.

Читать дальше 'Эмиль СОКОЛЬСКИЙ. Книжное обозрение. Игорь Волгин, Андрей Василевский, Ольга Андреева'»

Александр МАРКОВ. Поэзия Василия Кондратьева. К выходу книги «Ценитель пустыни» (СПб: порядок слов, 2016)

Поэзия Василия Кондратьева (1967–1999) с выходом книги «Ценитель пустыни» (2016) становится частью большого разговора о судьбах образов, о сложении схем поэзии и прозы, о той разметке, которая и позволяет различным жанрам показывать себя лицом. Поэзия и проза Кондратьева – это никогда не приведение жанров в пример, не выставка книг, но скорее, наоборот, возможность для них играть в большой зале традиции. Одно из первых стихотворений, написанное восемнадцатилетним юношей, уже предсказывает многое и в жизненной, и в посмертной судьбе автора. Но это не тревожные признаки, но наоборот, ясное сознание того, как складывается поэтическое высказывание, каков тот минимум, позволяющий осознать поэзию как поэзию. Жест Кондратьева направлен в другую сторону, чем жест концептуалистов, для которых минимальные условия поэтического высказывания – повод показать условность поэтического высказывания. Жест Кондратьева продуктивен: он изучает жизнь сознания, а не жизнь языка – как складывается сознание, когда есть данные, указывающие на то, что жизнь, природа, живопись и поэзия уже вошли в игру.

Читать дальше 'Александр МАРКОВ. Поэзия Василия Кондратьева. К выходу книги «Ценитель пустыни» (СПб: порядок слов, 2016)'»

Нина ШУЛЬГИНА: «Кундера оправдал мое почти полувековое занятие переводом». Интервью ведёт Даниил Адамов

– Нина Михайловна, расскажите, как вы начали заниматься переводом? Ваш отец ведь, если не ошибаюсь, тоже был переводчиком.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

– Мой отец учился до революции в университете в Цюрихе, на физфаке, прекрасно знал немецкий, французский и английский языки. Когда началась Первая мировая война, его, как русского студента, интернировали. И в лагере для интернированных его народолюбие оформилось в коммунистические идеи. Он вернулся в Россию, в качестве военкома участвовал в Гражданской войне, воевал с белополяками. Потом занимался научной работой. В последние годы жизни, тяжело заболев, взялся за переводы с немецкого. В числе его работ, в основном философских сочинений, и книга известного швейцарского историка культуры Якоба Буркхардта. Отец умер в 42 года и запечатлелся в моей памяти, как романтик революции, идеалист, отдавший жизнь за неосуществимую идею. После него осталось много разных словарей, привезенных из Швейцарии, и его любовь к слову. Вот и потянуло меня в филологию.
Когда я окончила романо-германское отделение МГУ, меня направили работать в Библиотеку иностранной литературы. В библиотеке я проработала всего полгода, но, как ни странно, в моей жизни она сыграла решающую роль. В те послевоенные годы требовались специалисты по языкам стран народной демократии, таких как Чехия, Венгрия, Румыния, Польша. Мне предложили заняться одним из них, и я выбрала чешский. Наше поколение еще верило во многие мифы, боготворило героев – антифашистов. И в моем выборе сыграл особую роль Юлиус Фучик. Первая книжка, которую я прочла на чешском языке, была именно его: “Репортаж с петлей на шее”.
В библиотеке я познакомилась со своим будущим мужем. Тогда он писал диссертацию по творчеству румынского классика Михаила Садовяну и делал первые попытки перевода его романов. Это тоже сыграло в моей судьбе немаловажную роль. Мои первые шаги на этом поприще были сделаны с его помощью.
Оставив библиотеку, я устроилась в редакцию учебников “Издательства литературы на иностранных языках”, впоследствии “Прогресс”. Редакция издавала иностранную литературу, в том числе и чешскую, на языке оригинала с русскими комментариями и предисловиями для студентов вузов. С открытием магазина “Дружба” нужда в таких изданиях отпала. В Чехословакии, как и в других наших сателлитах, в обязательном порядке изучался русский язык, – и у нас с Пражским педагогическим издательством был заключен контракт на совместные издания. Я редактировала учебники чешского языка, очерки по чешской грамматике, книги с параллельными текстами – русскими в переводе на чешский, разговорники и прочую подобную литературу. Все это углубляло мои знания, как чешского, так и русского языка, и в значительной мере подготовило меня к переводу. В 60-е я уже стала переводить чешских авторов.

Читать дальше 'Нина ШУЛЬГИНА: «Кундера оправдал мое почти полувековое занятие переводом». Интервью ведёт Даниил Адамов'»

Наталья ГРАНЦЕВА. Кошмар в свадебном платье. О пьесе Шекспира «Ромео и Джульетта». Из книги «Герои России под маской Шекспира» (СПб, 2015)

В начале века, когда почитатели Великого Барда отметили 440 лет со дня его рождения, уже ощущалась витающая в воздухе потребность по-новому взглянуть на наследие величайшего из поэтов, осмыслить новые интересные результаты исследователей, добытые в последнее десятилетие прошлого века. Исследователи уже могли бы перечитать давно известные тексты, рассмотреть их вне принудительных идеологических ограничений, выехать за границу для общения с западными коллегами, подержать в руках раритетные издания, высказать смелые гипотезы.

Этой возможностью воспользовался только Илья Гилилов, чья книга «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса»1 оказалась в центре вялотекущих дискуссий в научном мире, ныне уже сошедших на нет. Создатель бестселлера затронул самую болезненную тему шекспироведения — проблему авторства шекспировского канона.

По “шекспировскому вопросу” высказались за двести лет многие. Кто — прямо и недвусмысленно, кто — метафорически, уклончиво. В научном сообществе образовались два направления. Представители первого — стратфордианцы — считают единственным создателем шекспировского канона актера и пайщика театра “Глобус” Уильяма Шекспира, провинциального самородка, не имевшего хорошего образования. Представители второго — оксфордианцы — склоняются к тому, что за псевдонимом Шекспир скрылся 17-й граф Оксфорд, Эдуард де Вер. Но обе влиятельные версии развития, способного обеспечить подавляющее преимущество, так и не получили.

Можно ли сказать, что шекспироведение оказалось в состоянии стагнации? Что отвоевавшие себе научный статус стратфордианцы и оксфордианцы совокупными усилиями препятствуют возможному прояснению “шекспировского вопроса”? Видимо, доля истины в таком утверждении нашлась бы, но это вовсе не придало бы большего значения тем гипотезам, которые, появляясь на периферии науки, вспыхивали и гасли и которые ныне принято называть маргинальными.

Читать дальше 'Наталья ГРАНЦЕВА. Кошмар в свадебном платье. О пьесе Шекспира «Ромео и Джульетта». Из книги «Герои России под маской Шекспира» (СПб, 2015)'»

Наталия Кравченко. Два медведя в одной берлоге

Tsvetaeva-Pasternak-tnКогда так говорят – подразумевают, что не могут ужиться вместе люди одной профессии, схожего темперамента, особенно, когда оба – лидеры или творцы. Пастернак в ответ на шутливый совет жениться на Цветаевой с содроганием говорил: “Не дай Бог. Марина – это же концентрат женских истерик”. И это при всём их запредельном понимании душевных глубин друг друга, многолетней переписке на самой высокой ноте. Марина была влюблена в Пастернака, он единственный, кто соответствовал масштабу её личности, градусу её чувств и страстей.

В мире, где всяк сгорблен и взмылен,
знаю, один мне равносилен.
В мире, где столь многого хощем,
знаю, один мне равномощен.
В мире, где всё – плесень и плющ,
знаю, один ты равносущ
мне.

Читать дальше 'Наталия Кравченко. Два медведя в одной берлоге'»

Григорий СКУЛЬСКИЙ. Частица бессмертия

                 Стояла ночь
судьбы на воскресение …

Е. Скулъская.

Skulsky-cover-tnАнна Михайловна уже знала, что беды не избежать, той самой беды, которую можно было предвидеть и предсказать двадцать пять лет назад. Однако же знание и вера далеко не всегда сходятся. «Это как со смертью, — думала Анна Михайловна, — знаешь, что умрешь, а тело твое дышащее, каждая клетка его живая — не верит, и душа ищет бессмертия. — Анна Михайловна усмехнулась: — Душа? Не хватало еще на склоне лет удариться в мистику …»

Анна Михайловна была директором русской школы в эстонском городе. Таллинн за окном ее кабинета задыхался в узких заснеженных переулках и в поисках выхода тянулся ввысь остроугольными крышами, крепостными башнями и шпилями соборов.

Школа находилась на Вышгороде, где нет огней кинотеатров, ресторанов и магазинов, где ночь поэтому выглядит глухой, как средневековье.

Школа давно опустела. И переулки вокруг нее опустели. Анне Михайловне казалось: ее кабинет — как светлый колодец во тьме. И тихо было, как в колодце. И, словно в колодце, стало трудно дышать.

Анна Михайловна резко отодвинула стопку тетрадей на край стола, чтобы хоть зашуршало, отбросила карандаш, чтобы стукнул о настольное стекло, открыла сумочку, чтобы щелкнул замок, и обрадовалась, что звуки еще существуют.

Читать дальше 'Григорий СКУЛЬСКИЙ. Частица бессмертия'»

Евгений ГОЛУБОВСКИЙ. «Я поднимаю руки. И… не сдаюсь…» О В.Б. Шкловском в Одессе

Виктор Борисович Шкловский Виктор Борисович Шкловский – одна из самых противоречивых фигур русской литературы ХХ века. Теоретик авангарда и исследователь творчества Льва Толстого, невероятно смелый человек, получивший Георгиевский крест из рук генерала Корнилова, боровшийся с Петлюрой и Скоропадским, открыто, чуть ли не единственный из авангардистов выступивший против советской власти, потом бежавший от ЧК в Финляндию и Германию, и всё же сдавшийся этой советской власти…

Одна из его книг называлась «Энергия заблуждения», он использовал формулу Льва Толстого, хоть мог сказать «два шага вперед, шаг назад». Аркадий Белинков книгу «Сдача и гибель советского интеллигента» хотел писать не о Юрии Олеше, а о Шкловском. И то, и другое, думаю, – ошибочно

Итожа его более чем 90-летний путь, можно повторить слова самого Виктора Борисовича, сказанные мне 9 сентября 1969 года: «Я поднимаю руки. И не сдаюсь».

Естественно, что ни в одной из одесских газет не было сообщений о том, что здесь в начале осени 1969 года отдыхает и работает Виктор Шкловский. Но «сарафанное радио» в нашем городе действовало всегда лучше газет, да и нынешнего интернета.

Так, я, тогда работавший завотделом культуры молодежной газеты «Комсомольская искра», услышал, что между Фонтаном и Аркадией, на Тенистой, 12, на одной из дач поселился Виктор Борисович Шкловский. Он в очередной раз переписывал теорию прозы, писал книгу «Тетива. О несходстве сходного».

Телефонов ни на фонтанских, ни на аркадийских дачах тогда не было и в помине. Я решился позвонить в калитку, попросить разрешения на беседу.

За большим столом, на крохотном дачном участке сидел полуголый улыбающийся Будда, огромным ножом резал, нет, рассекал арбуз…

Читать дальше 'Евгений ГОЛУБОВСКИЙ. «Я поднимаю руки. И… не сдаюсь…» О В.Б. Шкловском в Одессе'»

Борис ВЫШЕСЛАВЦЕВ. Париж. Рассказ (1923). Публикация Елены ДУБРОВИНОЙ

 

Инна Лазарева. Улицы ПарижаНа дворе была весенняя ночь, тихая, ясная. Мы возвращались с тяги. Звезда Венеры указывала нам путь. Сколько русских охотников и мечтателей любовались вечерней и утренней звездой, слушая шум разлива, голоса лесов и полей! Они грустили, надеялись, любили, как и мы, и томились тревогою осеннего пробуждения… Мы шли молча, задумавшись, в том особом настроении, какое бывает только русской весною, с ее долгими сумерками и медленным таяньем снегов…

Но дома сразу исчезла всякая тоска: приветливо пылала кухонная печь, и шла хлопотливая жизнь, подвластная домашним божествам. И так весело было отвечать на расспросы и рассказывать друг другу о том, как и с какой стороны тянули вальдшнепы и почему было неудобно стрелять, и почему не нашли того, который упал в осинник с горки.

Ночевать меня поместили с Петром Ивановичем в маленькой комнате, где пахло сосной и сенными матрацами. Нас освещал красный отблеск углей. Было уютно, тепло и весело – впереди несколько дней полной свободы. Завтра пойдем шлепать по весенним лугам за утками. А сейчас наслаждаемся блаженным отдыхом и беспредметным созерцанием. В соседней большой столовой еще гремят чашками… Дом понемногу замолкает…

– Хорошо? – спрашиваю я. Читать дальше 'Борис ВЫШЕСЛАВЦЕВ. Париж. Рассказ (1923). Публикация Елены ДУБРОВИНОЙ'»