Виктор Куллэ ● Сценарий осени

 Как птица из веток свивает

свой временный дом на беду —

душа прирастает словами.

И плоть претворяется в Дух.

 

Я выйду на улицу. Выйду,

чтоб только не быть одному.

Ещё моложавый по виду.

Уже заглянувший во тьму.

 

Любому, ты слышишь, любому

бессмертие предрешено:

одним как патроном в обойму,

другим словно в пашню зерно,

 

а третьим — песком под стопою,

кишением тварей немых.

Страшишься, душа? Бог с тобою.

Страшнее нехитрая мысль

 

про холод межзвёздной свободы,

вполне исчислимый пока,

где снова не станет природы,

и времени, и языка.

 

Осень

 

Всё меньше времени. Всё суше,

опознаваемее мелос.

Зрачок подслеповато сужен

и не надеется на милость.

 

Слепого маятника поступь

на деле ничего не значит.

Ещё, мне кажется, не поздно

черновики переиначить —

 

так, с биографией бодаясь,

пел переделкинский патриций.

Зашкаливает благодарность,

и нужно просто примириться,

 

что жизнь и осень на исходе —

здесь невозможно обознаться.

Так странно подмечать в природе

черты живого обезьянства.

 

Пернатый выводок гогочет,

сбираясь к югу клином резвым,

но в воздухе уже не горечь,

скорей — спасительная трезвость.

 

Деревьев зябких батальоны

стоят перед последним боем.

Покорно облетают кроны —

надеюсь, им не очень больно.

 

А корни в мёрзлом подземельи

стремятся спрятаться поглубже,

и мёртвых листьев позументы

пятнают ледяные лужи.

 

Нужны смиренье и отвага,

чтобы понять без содроганья,

что в поздней осени есть благо

спасительного умиранья.

 

 

* * *

 

Слезы неподдельная дрожь:

«Какие вы всё же скоты!»

Для женщины право на ложь,

пожалуй, важней красоты.

 

Пусть сам быть обманутым рад,

достаточно внятных примет:

иная причёска и взгляд

иной — точно выключен свет.

 

 

* * *

 

Было творчеством — а стало

Креативным менеджментом.

Жить в эпоху капитала —

Расслабляться под клиентом.

 

Ни тоска, ни острословье

Не помогут Дон-Кихотам.

Начинается любовью,

А кончается — расчётом.

 

 

* * *

 

“Veteris vestigia flammae”

Publius Vergilius Maro

 

Прекрасный пасынок Европы

не стоит выдутой слезы.

Любви остывшие следы,

как магма, обжигают стопы.

 

Гравюрный филигранный вид

в нечистом зеркале двоится.

Лукавство — вовсе не водица

подтачивает твой гранит.

 

Утратою координат,

не говоря уже: иллюзий —

чреват промозглый твой Элизий…

Пожалуй, я успел понять

 

зачем — лишён иммунитета —

вновь обживаю эту ложь.

Любовь — пусть преданная — всё ж

источник стойкости и света.

 

 

* * *

 

Зарифмованной ахинее

не осилить обставшую тьму.

Жить становится всё холоднее

и, похоже, уже ни к чему.

 

Смысл сменился разгадками шифра,

откровенность — точением ляс.

Слово вымерло. Юркая цифра

упразднила поэтов как класс.

 

Словно яд, убивает и лечит

отболевшее имя твоё.

Умирать от любви всё же легше,

чем прожить без неё.

 

 

 

Из цикла «Игра на понижение»

 

Сценарий I.

 

Перечесть, приподняться с колен,

честно вычислить к тексту отмычку

и затеять культурный обмен —

на воздушных путях перекличку.

 

Этот самый культурный обман —

и криэйторский, и креатурный —

чтобы постмодернистам всех стран

комфортабельней встать на котурны.

 

Чтоб не грудь — силиконовый бюст

предлагала младенцу Мадонна.

Чтобы связка стеклянная бус

угадала под вкус автохтона.

 

 

Сценарий II.

 

У прозаиков — дело житейское —

как у женщин, всё связано с обликом.

А стихам ни к чему бижутерия.

…Вот плывёт пресловутое облако,

 

походя не рояль — ну не более,

чем рояль на иную хреновину.

Но однако ж — порыв, своеволие.

Плюс — отсыл, вероятно, к Бетховену.

 

Нет, пожалуй, к Шопену… И правильно —

контур должен быть острым, стремительным.

Речь в защёчный мешок перепрятана,

чтобы стать матерьялом строительным.

 

Стиль есть внятность деталей. И мелочи

здесь решают решительней замысла.

Взвесь слова аккуратно, как Медичи,

если этой профессией занялся.

 

Слово — яд. Как и музыка голая.

Он в основе лечебного варева.

Начинающий с многоглаголанья

кончит скороговоркою варвара.

 

Увлекаемый ей как пропеллером,

он подарит портрет поколению.

Но уже не Довлатовым — Веллером,

что вторичен по определению.

 

 

Сценарий III.

 

…а строить начинали с крыши,

сусальным золотом оббитой —

она, известно, к Богу ближе.

Здесь встанет Храм — Его обитель.

 

Чуть позже приступили к стенам —

уже с ленцой и как-то вяло.

Хмельной восторг бежал по венам,

да и бюджета не хватало.

 

Когда ж затеяли устало

фундамент подводить — работа

внезапно, хоть ты тресни, встала.

Храм содрогнулся как ребёнок

 

и — схлопнулся. Подобье взрыва

накрыло пастырей и паству.

Но как же, Господи, красиво,

как символично он распался!

 

А зодчий смотрит хитрованом.

Речь вдохновенна и упряма.

И в небесах над котлованом

клубится жуткий призрак Храма.

  

 

 Как птица из веток свивает

свой временный дом на беду —

душа прирастает словами.

И плоть претворяется в Дух.

 

Я выйду на улицу. Выйду,

чтоб только не быть одному.

Ещё моложавый по виду.

Уже заглянувший во тьму.

 

Любому, ты слышишь, любому

бессмертие предрешено:

одним как патроном в обойму,

другим словно в пашню зерно,

 

а третьим — песком под стопою,

кишением тварей немых.

Страшишься, душа? Бог с тобою.

Страшнее нехитрая мысль

 

про холод межзвёздной свободы,

вполне исчислимый пока,

где снова не станет природы,

и времени, и языка.

 

Осень

 

Всё меньше времени. Всё суше,

опознаваемее мелос.

Зрачок подслеповато сужен

и не надеется на милость.

 

Слепого маятника поступь

на деле ничего не значит.

Ещё, мне кажется, не поздно

черновики переиначить —

 

так, с биографией бодаясь,

пел переделкинский патриций.

Зашкаливает благодарность,

и нужно просто примириться,

 

что жизнь и осень на исходе —

здесь невозможно обознаться.

Так странно подмечать в природе

черты живого обезьянства.

 

Пернатый выводок гогочет,

сбираясь к югу клином резвым,

но в воздухе уже не горечь,

скорей — спасительная трезвость.

 

Деревьев зябких батальоны

стоят перед последним боем.

Покорно облетают кроны —

надеюсь, им не очень больно.

 

А корни в мёрзлом подземельи

стремятся спрятаться поглубже,

и мёртвых листьев позументы

пятнают ледяные лужи.

 

Нужны смиренье и отвага,

чтобы понять без содроганья,

что в поздней осени есть благо

спасительного умиранья.

 

 

* * *

 

Слезы неподдельная дрожь:

«Какие вы всё же скоты!»

Для женщины право на ложь,

пожалуй, важней красоты.

 

Пусть сам быть обманутым рад,

достаточно внятных примет:

иная причёска и взгляд

иной — точно выключен свет.

 

 

* * *

 

Было творчеством — а стало

Креативным менеджментом.

Жить в эпоху капитала —

Расслабляться под клиентом.

 

Ни тоска, ни острословье

Не помогут Дон-Кихотам.

Начинается любовью,

А кончается — расчётом.

 

 

* * *

 

“Veteris vestigia flammae”

Publius Vergilius Maro

 

Прекрасный пасынок Европы

не стоит выдутой слезы.

Любви остывшие следы,

как магма, обжигают стопы.

 

Гравюрный филигранный вид

в нечистом зеркале двоится.

Лукавство — вовсе не водица

подтачивает твой гранит.

 

Утратою координат,

не говоря уже: иллюзий —

чреват промозглый твой Элизий…

Пожалуй, я успел понять

 

зачем — лишён иммунитета —

вновь обживаю эту ложь.

Любовь — пусть преданная — всё ж

источник стойкости и света.

 

 

* * *

 

Зарифмованной ахинее

не осилить обставшую тьму.

Жить становится всё холоднее

и, похоже, уже ни к чему.

 

Смысл сменился разгадками шифра,

откровенность — точением ляс.

Слово вымерло. Юркая цифра

упразднила поэтов как класс.

 

Словно яд, убивает и лечит

отболевшее имя твоё.

Умирать от любви всё же легше,

чем прожить без неё.

 

 

 

Из цикла «Игра на понижение»

 

Сценарий I.

 

Перечесть, приподняться с колен,

честно вычислить к тексту отмычку

и затеять культурный обмен —

на воздушных путях перекличку.

 

Этот самый культурный обман —

и криэйторский, и креатурный —

чтобы постмодернистам всех стран

комфортабельней встать на котурны.

 

Чтоб не грудь — силиконовый бюст

предлагала младенцу Мадонна.

Чтобы связка стеклянная бус

угадала под вкус автохтона.

 

 

Сценарий II.

 

У прозаиков — дело житейское —

как у женщин, всё связано с обликом.

А стихам ни к чему бижутерия.

…Вот плывёт пресловутое облако,

 

походя не рояль — ну не более,

чем рояль на иную хреновину.

Но однако ж — порыв, своеволие.

Плюс — отсыл, вероятно, к Бетховену.

 

Нет, пожалуй, к Шопену… И правильно —

контур должен быть острым, стремительным.

Речь в защёчный мешок перепрятана,

чтобы стать матерьялом строительным.

 

Стиль есть внятность деталей. И мелочи

здесь решают решительней замысла.

Взвесь слова аккуратно, как Медичи,

если этой профессией занялся.

 

Слово — яд. Как и музыка голая.

Он в основе лечебного варева.

Начинающий с многоглаголанья

кончит скороговоркою варвара.

 

Увлекаемый ей как пропеллером,

он подарит портрет поколению.

Но уже не Довлатовым — Веллером,

что вторичен по определению.

 

 

Сценарий III.

 

…а строить начинали с крыши,

сусальным золотом оббитой —

она, известно, к Богу ближе.

Здесь встанет Храм — Его обитель.

 

Чуть позже приступили к стенам —

уже с ленцой и как-то вяло.

Хмельной восторг бежал по венам,

да и бюджета не хватало.

 

Когда ж затеяли устало

фундамент подводить — работа

внезапно, хоть ты тресни, встала.

Храм содрогнулся как ребёнок

 

и — схлопнулся. Подобье взрыва

накрыло пастырей и паству.

Но как же, Господи, красиво,

как символично он распался!

 

А зодчий смотрит хитрованом.

Речь вдохновенна и упряма.

И в небесах над котлованом

клубится жуткий призрак Храма.