Анна ГАЛАНИНА ● Желание тепла

У ветра подняты закрылки

и отказали тормоза.

Прохожих зябкие затылки,

витрин холодные глаза.

И никому никто не нужен,

тепла хотели, да не ждут.

Идут попутчики по лужам,

по снегу встречные идут.

Воротники и капюшоны,

фигуры съёжены на треть…

И каждый смотрит отрешённо –

в себя. Куда ещё смотреть…

* * *

Под заснеженными ресницами

фонари глядят отрешённо,

как в сугробах бредут безлицые

узколобые капюшоны.

Длиннополые шубы съёжены,

красноносые всхлипы жалки.

На ветру задрожали – ожили –

палантины и полушалки.

 

санки, валенки и ботинки.

Продвигаются одиночками

разобщённые половинки.

Вторя городу нелюдимому,

Так становятся невидимками

горожане и горожанки.

* * *

Фонарный луч, мотыльковый снег…

Смотреть, прищурившись, не дыша…

скрипучей тенью карандаша.

И каждый точен, морозно свеж

и акварелен, возможно, но

эскизно-угольно за окном,

фонарь, вычёркивая:

* * *

Двор был стар, а дворник болен,

и в пространстве не совпали,

отпустили снег на волю,

чтоб жильцы его топтали.

Те старались и до ночи

провели черту-тропинку

и пунктир в обход песочниц

шириною в пол-ботинка.

Но к утру пришли метели,

замели тропу и двери.

Дворник прятался в постели,

виновато здоровея,

водку пил глотком не мелким

с тем, что доктор прописала,

и мечтал о деревеньке,

где сугробы цвета сала.

Нос мусолил занавеской,

Но в дверях стояла веско

деревянная лопата.

* * *

Чайник в горошек свистит на плите.

Капля на носике. Песенка спета.

только рисует картинки не те.

Не подбивают последний итог

в ходиках сломанных медные гири.

В старенькой чашке глоток ностальгии,

ложка варенья, крутой кипяток…

Если подумать – и мысли не те,

если по правде, и важно не это.

Песенка славная чайником спета.

Красный горошек на белой плите.

У ветра подняты закрылки

и отказали тормоза.

Прохожих зябкие затылки,

витрин холодные глаза.

И никому никто не нужен,

тепла хотели, да не ждут.

Идут попутчики по лужам,

по снегу встречные идут.

Воротники и капюшоны,

фигуры съёжены на треть…

И каждый смотрит отрешённо –

в себя. Куда ещё смотреть…

* * *

Под заснеженными ресницами

фонари глядят отрешённо,

как в сугробах бредут безлицые

узколобые капюшоны.

Длиннополые шубы съёжены,

красноносые всхлипы жалки.

На ветру задрожали – ожили –

палантины и полушалки.

 

санки, валенки и ботинки.

Продвигаются одиночками

разобщённые половинки.

Вторя городу нелюдимому,

Так становятся невидимками

горожане и горожанки.

* * *

Фонарный луч, мотыльковый снег…

Смотреть, прищурившись, не дыша…

скрипучей тенью карандаша.

И каждый точен, морозно свеж

и акварелен, возможно, но

эскизно-угольно за окном,

фонарь, вычёркивая:

* * *

Двор был стар, а дворник болен,

и в пространстве не совпали,

отпустили снег на волю,

чтоб жильцы его топтали.

Те старались и до ночи

провели черту-тропинку

и пунктир в обход песочниц

шириною в пол-ботинка.

Но к утру пришли метели,

замели тропу и двери.

Дворник прятался в постели,

виновато здоровея,

водку пил глотком не мелким

с тем, что доктор прописала,

и мечтал о деревеньке,

где сугробы цвета сала.

Нос мусолил занавеской,

Но в дверях стояла веско

деревянная лопата.

* * *

Чайник в горошек свистит на плите.

Капля на носике. Песенка спета.

только рисует картинки не те.

Не подбивают последний итог

в ходиках сломанных медные гири.

В старенькой чашке глоток ностальгии,

ложка варенья, крутой кипяток…

Если подумать – и мысли не те,

если по правде, и важно не это.

Песенка славная чайником спета.

Красный горошек на белой плите.