Марина Кудимова. Ожидай, но не бойся. Эссе и стихи
Смерть – одна из ключевых и базовых тем мировой поэзии с древнейших времен. Это связано не только с неизбежным осознанием конечности земного пути, но и со спецификой создания поэтического текста, которую в книге «Поэзия и смерть» обозначил современный поэт М. Лаврентьев: «Подлинный поэт умирает в своем тексте еще до момента констатации физической смерти человека…» Собственно, работа Лаврентьева посвящена не смерти как таковой, а Танатогенезу – процессу наступления смерти, динамике умирания. С олимпийским спокойствием описал танатогенез – жизнь в присутствии смерти – А. Пушкин:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
Точно так же поэт рождается, полностью воплощается и метафизически умирает в каждом отдельном тексте, словно бы проходя полный цикл бытия.
Символизм и вся поэзия Серебряного века вывели из ожидания смерти эстетику, параллельную христианской этике. Смерть стала постоянным, причем желанным и, главное, нестрашным спутником поэта. Так ребенок, которого часто наказывают, перестает бояться наказания и изловчается его избегать. Как писал К. Бальмонт:
К тебе, о царь, владыка, дух забвенья,
Из бездны зол несется возглас мой:
Приди. Я жду. Я жажду примиренья!
Это глубоко европейская агностическая – как, впрочем, и гностическая тоже – традиция. По словам одного из интереснейших представителей «ферганской школы» Шамшада Абдуллаева: «Танатос, говоря грубо, излюбленный архетип в европейской лирике…». Здесь достаточно вспомнить знаменитый сонет Шекспира: «Зову я смерть». Эти, как правило, риторические фигуры с девальвированным трагизмом ведут родословную от Данте. Романтическая поэзия лишь несколько «облегчила» и эстетизировала поэтику «Ада».
В русской поэзии дантовская традиция претерпела огромные изменения. Антология и апология смерти здесь огромна. Недаром одно из фундаментальных произведений поэзии XIX века, еще полностью ориентированной на европейскую, задавших тон целому направлению, называется «Смерть поэта», хотя в великом стихотворении Лермонтова собственно смерть обозначена одной строкой: «Но он убит – и взят могилой», причем эта строка не что иное, как перифраз пушкинской поэма «Тазит»:
Уж труп землею взят. Могила
Завалена.
Далее в лермонтовском тексте следует аналогия с «Евгением Онегиным», в котором воспета и оплакана смерть юного Ленского:
Как тот певец, неведомый, но милый,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Ленскому было 18 лет. Зачем Лермонтову понадобилась именно такая аналогия, такое удвоение смерти? Уход Пушкина, не дожившего до 38 лет, при всем драматизме, не вызывал вопросов, связанных с возрастом: мужчина его лет считался в XIX веке пожившим и умудренным. Другое дело – гибель самого Лермонтова в 26 лет, уже его современникам представлявшаяся преждевременной. Но не кто иной, как Пушкин, силой своего гения создал образ удваивающейся, повторной смерти в «Медном всаднике», где по водам взбунтовавшейся Невы плывут «гроба с размытого кладбища». Это образ посильнее Дантова «Ада», который Пушкин, как известно, глубоко изучал.
В культурах, разошедшихся с религиозной традицией, исчезновение «с поверхности земли», как говорила М. Цветаева, в молодом возрасте считается противоестественным и трагическим. В культуре, связанной корнями с традицией общехристианской и конкретно православной, отношение к ювенильному акценту смерти иное. Христианская этика в равной степени является наукой жить и наукой умирать. «Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое – истинные черты мудрости», – сказал Святитель Иоанн Златоуст. Это прямо противоположно, к примеру, философии экзистенциализма. Как писал Сартр: «Смерть не может ни в коем случае ожидаться, если она совершенно точно не назначена в качестве моего осуждения на смерть».
Поразительно характерно хрестоматийное стихотворение Некрасова, посвященное памяти критика Д. Писарева, утонувшего в 28 лет:
Не рыдай так безумно над ним,
Хорошо умереть молодым!
Беспощадная пошлость ни тени
Положить не успела на нем,
Становись перед ним на колени,
Украшай его кудри венком!..
Финал стихотворения прямо относится к теме наших размышлений:
Русский гений изда́вна венчает
Тех, которые мало живут…
У Некрасова было много личных оснований сказать именно так хотя бы после потери 25-летнего Добролюбова, погибшего от чахотки. Эстафету в конце столетия подхватила почти дословно Мирра Лохвицкая – уже в парадигме модернистского эгоцентризма:
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Но культ смерти в ранней молодости, явленный в «Онегине» образом Ленского, тоже имел вескую подоплеку. Она разъясняется биографией Дм. Веневитинова, одного из ярких комет московских «архивных юношей», который посмел оспаривать поэтическое первенство молодого Пушкина. В глубокой статье Н. Мазур «Пушкин и «московские юноши»: вокруг проблемы гения» прямо указывается на то, что «Идеальной моделью гения стал биографический миф, сконструированный «московскими юношами» после ранней смерти Веневитинова» и что до 1826 г. Пушкин на этот титул претендовать не мог. Сам Веневитинов поддерживал этот миф всю свою действительно молниеносно короткую жизнь:
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Ранняя смерть человека творческого провоцирует подобное отношение. Мета избранности ложится на кудри, украшенные венком, часто независимо от прижизненной данности в виде таланта. Ранняя смерть автоматически добавляет на весы дарования лишние килограммы. И поиск такой смерти превращается в самоцель во многом ради поддержания мифа гения. Так было, например, у С. Есенина и Б. Рыжего. Элегизм Рыжего пронизан предчувствием «гавани смерти», того «вечного покоя», который испрашивается православными в поминальных молитвах: «Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный». Увы, обстоятельства смерти самого поэта эсхатологически исключают такое состояние. Впрочем, что нам об этом известно?
Отупевший от тоски и дыма,
кто-то там скомандует: "Вперед!"
И кораблик жизни нашей мимо
Прямо в гавань смерти поплывет.
Это прямая перифраза строк Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». Легкость создания мифа гения порождает либо его полное некритичное приятие, либо столь же полное отрицание. Гениальность не зависит от возраста. Бродский не зря сказал, что поэты равны не по возрастам, благозвучию фамилий или томам ПСС, но по «ощущению неизбежности сказанного».
Лермонтов, думавший о смерти едва ли не с младенческих лет, выразил главный страх этого самоубийственного ожидания:
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Поэтизация ранней смерти вернулась в ХХ веке в обличии нового романтизма, воплощенного в рок-музыке. Культ ранней смерти и связанного с ней мифа непонятого гения вернулся на новом уровне. Количество самоубийц в рок-среде стало притчей во языцех. Песня Цоя со словами «Кто живет по законам другим и кому умирать молодым» мысль о ранней смерти явила как проявление индивидуализма, рецидивное по отношению к XIX веку. Уже цитировавшийся Ш.Абдуллаев выразил эту романтическую привязанность так: «Это особая форма поэтического риска, откуда гораздо удобней дотянуться до смерти или по крайней мере прикоснуться к дистанции, заботливо и аккуратно отделяющей молодого человека от его столь желанной будущности». Именно рок-культура заразила поэзию вторичным вирусом ранней кончины, явилась катализатором темы, и В. Цой и Е. Летов здесь первые среди равных
Бесстрашие по отношению к смерти целой плеяды поэтов рубежа ХХ-ХХI веков во многом завязано на социальные потрясения, но порождено также недостижимостью героической биографии, как у Лермонтова или Гумилева, а в более полном смысле – отсутствием биографии как таковой. Именно нехватка героического в обыденной жизни позвала на грузино-абхазскую войну, например, куртуазного маньериста А. Бардодыма, где он и сложил голову.
Что еще мог бы написать рано ушедший поэт, как происходила бы его творческая эволюция – вопрос праздный. Повторим: поэт воплощается в единице текста не менее, чем в целом своде его творчества. Противопоставление «памяти смертной» Св. Иоанна Златоуста – «ожидай, но не бойся» – перекликается со словами русского Святителя – Феофана Затворника: «Поспешим же, ибо кто может предсказать себе долголетие? Жизнь может пресечься в этот час». При всей внешней противоречивости жизни и кончины поэты бессознательно ориентированы на этот завет.
Марина Кудимова
* * *
В рай не войти за медный грош,
Но жить я буду,
Как будто ты вот-вот войдешь,
А это – чудо.
Я буду – плача и смеясь,
Без «вира – майна»,
Как будто старше становясь,
А это – тайна.
Град переменится на весь,
Удвоит кратость.
Но ты навек в юдоли есть,
А это – радость.
* * *
За правду этих дней, за окаянство
Отлучек и немыслимых затей
Я жертвую химерой постоянства
И плачем неродившихся детей.
И, ведая о долге и расплате,
Я без напоминаний отдаю
Семейный завтрак в тапках и халате
За дом чужой и наготу свою.
Запечный домовой и гений житный –
Изученный уже материал.
Теперь, когда мы равно беззащитны,
Не суть – кто приобрел, кто потерял.
Двух равенств нет, не дадено двух мужеств –
И нам с запасом хватит одного.
Когда-нибудь, лишившись преимуществ,
Еще мы разберемся, кто кого!
* * *
Затем что круто внутрь
Заведены края,
Никто не пригублял
Из этого фиала.
Но формой таковой
Навек замкнула я
Москву и Ленинград –
Твои инициалы.
* * *
Нарастали, как будто короста,
Тени лиц и названия улиц…
Боже мой, от какого ж сиротства
Мы друг в дружку уткнулись!
Но ведь было и в прошлом искусство
Выше проб и ошибок…
Что ж несолоно так, так безвкусно –
Точно память отшибло?
Как рачительно вмиг отменились
Эти «яти» и «еры»!
Мы бы даже и с ними сравнились –
Только стерты примеры.
* * *
Научно-популярное кино
«Как на плохое отвечают худшим»
Отсмотрено.
В нем не объяснено,
Что пожелать разрознившимся душам.
Успеет дух всеведеньем блеснуть,
Но у спирита разобьется блюдце…
Проснуться, чтобы больше не уснуть,
Страшнее, чем уснуть и не проснуться.
* * *
Совпал с прямым обратный счет разлуки,
И вышло нам увидеться, когда
Истлели наши правнуки, а внуки –
На киселе десятая вода.
И так все происходит неотложно,
И так необратимо – оттого,
Что мир, где нам с тобою было можно,
Истек – мы не заметили его.
Но, вопреки эпохам тренировки,
Не сходят даром нам обиняки:
Ты жизнью платишь за мои шифровки,
Я – за твои эзоповы звонки.
* * *
Купила три розы, протерла от пыли графин…
Ты – сумрачный розан, я – особь светлей и крупнее,
А розочка третья – ребенок, румяный дофин –
От нас отвернулась, и нимб каруселит над нею.
Я первой увяла, как водится по старшинству,
Дитя отдалилось, не склонное множить потери,
А сумрачный розан остался один на плаву,
Смирясь с долговечностью в память убывших материй.
Сменился пейзаж, соглядатаи стали скучать,
Вода застоялась, упавший графин сокрушился.
А сумрачный розан ботаник унес изучать,
Но свежих цветов сочетать с ним никто не решился.
Марина Кудимова. Душа-левша.
_______________________________________
Смерть – одна из ключевых и базовых тем мировой поэзии с древнейших времен. Это связано не только с неизбежным осознанием конечности земного пути, но и со спецификой создания поэтического текста, которую в книге «Поэзия и смерть» обозначил современный поэт М. Лаврентьев: «Подлинный поэт умирает в своем тексте еще до момента констатации физической смерти человека…» Собственно, работа Лаврентьева посвящена не смерти как таковой, а Танатогенезу – процессу наступления смерти, динамике умирания. С олимпийским спокойствием описал танатогенез – жизнь в присутствии смерти – А. Пушкин:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
Точно так же поэт рождается, полностью воплощается и метафизически умирает в каждом отдельном тексте, словно бы проходя полный цикл бытия.
Символизм и вся поэзия Серебряного века вывели из ожидания смерти эстетику, параллельную христианской этике. Смерть стала постоянным, причем желанным и, главное, нестрашным спутником поэта. Так ребенок, которого часто наказывают, перестает бояться наказания и изловчается его избегать. Как писал К. Бальмонт:
К тебе, о царь, владыка, дух забвенья,
Из бездны зол несется возглас мой:
Приди. Я жду. Я жажду примиренья!
Это глубоко европейская агностическая – как, впрочем, и гностическая тоже – традиция. По словам одного из интереснейших представителей «ферганской школы» Шамшада Абдуллаева: «Танатос, говоря грубо, излюбленный архетип в европейской лирике…». Здесь достаточно вспомнить знаменитый сонет Шекспира: «Зову я смерть». Эти, как правило, риторические фигуры с девальвированным трагизмом ведут родословную от Данте. Романтическая поэзия лишь несколько «облегчила» и эстетизировала поэтику «Ада».
В русской поэзии дантовская традиция претерпела огромные изменения. Антология и апология смерти здесь огромна. Недаром одно из фундаментальных произведений поэзии XIX века, еще полностью ориентированной на европейскую, задавших тон целому направлению, называется «Смерть поэта», хотя в великом стихотворении Лермонтова собственно смерть обозначена одной строкой: «Но он убит – и взят могилой», причем эта строка не что иное, как перифраз пушкинской поэма «Тазит»:
Уж труп землею взят. Могила
Завалена.
Далее в лермонтовском тексте следует аналогия с «Евгением Онегиным», в котором воспета и оплакана смерть юного Ленского:
Как тот певец, неведомый, но милый,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Ленскому было 18 лет. Зачем Лермонтову понадобилась именно такая аналогия, такое удвоение смерти? Уход Пушкина, не дожившего до 38 лет, при всем драматизме, не вызывал вопросов, связанных с возрастом: мужчина его лет считался в XIX веке пожившим и умудренным. Другое дело – гибель самого Лермонтова в 26 лет, уже его современникам представлявшаяся преждевременной. Но не кто иной, как Пушкин, силой своего гения создал образ удваивающейся, повторной смерти в «Медном всаднике», где по водам взбунтовавшейся Невы плывут «гроба с размытого кладбища». Это образ посильнее Дантова «Ада», который Пушкин, как известно, глубоко изучал.
В культурах, разошедшихся с религиозной традицией, исчезновение «с поверхности земли», как говорила М. Цветаева, в молодом возрасте считается противоестественным и трагическим. В культуре, связанной корнями с традицией общехристианской и конкретно православной, отношение к ювенильному акценту смерти иное. Христианская этика в равной степени является наукой жить и наукой умирать. «Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое – истинные черты мудрости», – сказал Святитель Иоанн Златоуст. Это прямо противоположно, к примеру, философии экзистенциализма. Как писал Сартр: «Смерть не может ни в коем случае ожидаться, если она совершенно точно не назначена в качестве моего осуждения на смерть».
Поразительно характерно хрестоматийное стихотворение Некрасова, посвященное памяти критика Д. Писарева, утонувшего в 28 лет:
Не рыдай так безумно над ним,
Хорошо умереть молодым!
Беспощадная пошлость ни тени
Положить не успела на нем,
Становись перед ним на колени,
Украшай его кудри венком!..
Финал стихотворения прямо относится к теме наших размышлений:
Русский гений изда́вна венчает
Тех, которые мало живут…
У Некрасова было много личных оснований сказать именно так хотя бы после потери 25-летнего Добролюбова, погибшего от чахотки. Эстафету в конце столетия подхватила почти дословно Мирра Лохвицкая – уже в парадигме модернистского эгоцентризма:
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Но культ смерти в ранней молодости, явленный в «Онегине» образом Ленского, тоже имел вескую подоплеку. Она разъясняется биографией Дм. Веневитинова, одного из ярких комет московских «архивных юношей», который посмел оспаривать поэтическое первенство молодого Пушкина. В глубокой статье Н. Мазур «Пушкин и «московские юноши»: вокруг проблемы гения» прямо указывается на то, что «Идеальной моделью гения стал биографический миф, сконструированный «московскими юношами» после ранней смерти Веневитинова» и что до 1826 г. Пушкин на этот титул претендовать не мог. Сам Веневитинов поддерживал этот миф всю свою действительно молниеносно короткую жизнь:
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Ранняя смерть человека творческого провоцирует подобное отношение. Мета избранности ложится на кудри, украшенные венком, часто независимо от прижизненной данности в виде таланта. Ранняя смерть автоматически добавляет на весы дарования лишние килограммы. И поиск такой смерти превращается в самоцель во многом ради поддержания мифа гения. Так было, например, у С. Есенина и Б. Рыжего. Элегизм Рыжего пронизан предчувствием «гавани смерти», того «вечного покоя», который испрашивается православными в поминальных молитвах: «Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный». Увы, обстоятельства смерти самого поэта эсхатологически исключают такое состояние. Впрочем, что нам об этом известно?
Отупевший от тоски и дыма,
кто-то там скомандует: "Вперед!"
И кораблик жизни нашей мимо
Прямо в гавань смерти поплывет.
Это прямая перифраза строк Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». Легкость создания мифа гения порождает либо его полное некритичное приятие, либо столь же полное отрицание. Гениальность не зависит от возраста. Бродский не зря сказал, что поэты равны не по возрастам, благозвучию фамилий или томам ПСС, но по «ощущению неизбежности сказанного».
Лермонтов, думавший о смерти едва ли не с младенческих лет, выразил главный страх этого самоубийственного ожидания:
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Поэтизация ранней смерти вернулась в ХХ веке в обличии нового романтизма, воплощенного в рок-музыке. Культ ранней смерти и связанного с ней мифа непонятого гения вернулся на новом уровне. Количество самоубийц в рок-среде стало притчей во языцех. Песня Цоя со словами «Кто живет по законам другим и кому умирать молодым» мысль о ранней смерти явила как проявление индивидуализма, рецидивное по отношению к XIX веку. Уже цитировавшийся Ш.Абдуллаев выразил эту романтическую привязанность так: «Это особая форма поэтического риска, откуда гораздо удобней дотянуться до смерти или по крайней мере прикоснуться к дистанции, заботливо и аккуратно отделяющей молодого человека от его столь желанной будущности». Именно рок-культура заразила поэзию вторичным вирусом ранней кончины, явилась катализатором темы, и В. Цой и Е. Летов здесь первые среди равных
Бесстрашие по отношению к смерти целой плеяды поэтов рубежа ХХ-ХХI веков во многом завязано на социальные потрясения, но порождено также недостижимостью героической биографии, как у Лермонтова или Гумилева, а в более полном смысле – отсутствием биографии как таковой. Именно нехватка героического в обыденной жизни позвала на грузино-абхазскую войну, например, куртуазного маньериста А. Бардодыма, где он и сложил голову.
Что еще мог бы написать рано ушедший поэт, как происходила бы его творческая эволюция – вопрос праздный. Повторим: поэт воплощается в единице текста не менее, чем в целом своде его творчества. Противопоставление «памяти смертной» Св. Иоанна Златоуста – «ожидай, но не бойся» – перекликается со словами русского Святителя – Феофана Затворника: «Поспешим же, ибо кто может предсказать себе долголетие? Жизнь может пресечься в этот час». При всей внешней противоречивости жизни и кончины поэты бессознательно ориентированы на этот завет.
Марина Кудимова
* * *
В рай не войти за медный грош,
Но жить я буду,
Как будто ты вот-вот войдешь,
А это – чудо.
Я буду – плача и смеясь,
Без «вира – майна»,
Как будто старше становясь,
А это – тайна.
Град переменится на весь,
Удвоит кратость.
Но ты навек в юдоли есть,
А это – радость.
* * *
За правду этих дней, за окаянство
Отлучек и немыслимых затей
Я жертвую химерой постоянства
И плачем неродившихся детей.
И, ведая о долге и расплате,
Я без напоминаний отдаю
Семейный завтрак в тапках и халате
За дом чужой и наготу свою.
Запечный домовой и гений житный –
Изученный уже материал.
Теперь, когда мы равно беззащитны,
Не суть – кто приобрел, кто потерял.
Двух равенств нет, не дадено двух мужеств –
И нам с запасом хватит одного.
Когда-нибудь, лишившись преимуществ,
Еще мы разберемся, кто кого!
* * *
Затем что круто внутрь
Заведены края,
Никто не пригублял
Из этого фиала.
Но формой таковой
Навек замкнула я
Москву и Ленинград –
Твои инициалы.
* * *
Нарастали, как будто короста,
Тени лиц и названия улиц…
Боже мой, от какого ж сиротства
Мы друг в дружку уткнулись!
Но ведь было и в прошлом искусство
Выше проб и ошибок…
Что ж несолоно так, так безвкусно –
Точно память отшибло?
Как рачительно вмиг отменились
Эти «яти» и «еры»!
Мы бы даже и с ними сравнились –
Только стерты примеры.
* * *
Научно-популярное кино
«Как на плохое отвечают худшим»
Отсмотрено.
В нем не объяснено,
Что пожелать разрознившимся душам.
Успеет дух всеведеньем блеснуть,
Но у спирита разобьется блюдце…
Проснуться, чтобы больше не уснуть,
Страшнее, чем уснуть и не проснуться.
* * *
Совпал с прямым обратный счет разлуки,
И вышло нам увидеться, когда
Истлели наши правнуки, а внуки –
На киселе десятая вода.
И так все происходит неотложно,
И так необратимо – оттого,
Что мир, где нам с тобою было можно,
Истек – мы не заметили его.
Но, вопреки эпохам тренировки,
Не сходят даром нам обиняки:
Ты жизнью платишь за мои шифровки,
Я – за твои эзоповы звонки.
* * *
Купила три розы, протерла от пыли графин…
Ты – сумрачный розан, я – особь светлей и крупнее,
А розочка третья – ребенок, румяный дофин –
От нас отвернулась, и нимб каруселит над нею.
Я первой увяла, как водится по старшинству,
Дитя отдалилось, не склонное множить потери,
А сумрачный розан остался один на плаву,
Смирясь с долговечностью в память убывших материй.
Сменился пейзаж, соглядатаи стали скучать,
Вода застоялась, упавший графин сокрушился.
А сумрачный розан ботаник унес изучать,
Но свежих цветов сочетать с ним никто не решился.
Марина Кудимова. Душа-левша.
_______________________________________