Миясат МУСЛИМОВА. Тифлисский духанщик
ДЕРЕВЕНСКОЕ
Паровоз, огни – короной, лунный свет в окне вагона,
Дребезжанье легких кружек, уходящих гор гряда…
Ни вокзала, ни перрона – поезд в поле, в сердце – Сона,
Бухта, полная игрушек, полустанки, города…
Над полуденной деревней голубиный клекот рая,
Зерна птичьих глаз рисую да в твоих руках – гармонь,
Разверни меха смелее, чтоб от края и до края
Полыхнуло солнце летом, окунуло свет в огонь
Сноп огней, вдогонку – ветер, тополей гудящих кроны,
Силуэты пассажиров, – ночь на всех у нас одна.
Варлаам со странной птицей ходит, бродит по вагонам,
Пятачком озолотится, выпьет горести до дна.
Живописцы – буквописцы, рисовать не могут, Сона,
Голубиный трепет слышу, зов пастуший на заре,
На скамье или на троне, пой, крестьянская мадонна,
Раскатав по кругу тесто, царствуй с солнцем во дворе.
Грохот диких паровозов, рельсы в поле пропадают,
Подношение земное кверху брюхом вдоль пути,
Квеври ждут, бока сияют, бочки хриплые зияют,
Бурдюки растут, взывают, к окнам руки простирают,
Проводник угрюмый знает: выйти в поле – не уйти.
* * *
Дай клеенку, тифлисский духанщик, – разбитая скрипка смешна,
За окном уплывает мой век, запряженный верблюжьей печалью.
Я в три цвета люблю и в три песни скучаю, княжна,
В ожиданьи холстов над слонами из охры дичаю.
Ах, духанщик с усами лихими, зачем тебе львы?
За порогом толпятся овечки в ожидании рук торопливых,
А орнамент белеет на пяльцах, а пальцы нежнее халвы, –
О, простите, княжна, живописцев голодных и льстивых…
Черной костью пишу и зеленой землей, серой пылью от неба укроюсь.
Рог ветвистый на вывеске блекнет, а лаваш истончился, как нож.
У духанщика щепки в горсти – я со временем, пери, не ссорюсь,
И в три цвета кричу, да в три песни молчу, чтоб продать свое солнце за грош.
Я в застолье попал на века, виноград в Мирзаани янтарен.
Продавец моих дров над жирафом смеется – я рад.
Уплывает олень, князь поет над пирами развалин,
И пасхальный ягненок оплачет щедроты утрат.
О, простите мой дым… этот старый мангал… о, Нино,
Твои печи полны благодатного жара и тени…
Разве хлеб выпекают еще? Разве льется вино?..
Разве есть еще миг, чтобы плакать в чужие колени…
ЧЕРНЫЙ ЛЕВ
Под кроной ореховых листьев ныряет обманчивый свет,
Чей ангел на кончике кисти взлетает над горечью бед?
Мир прост, как цветение сада; пригублена будет до дна
И юная боль винограда, и алая старость вина.
Я черному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?
Свет струится, горит и мерцает, взбегает над повестью лет,
Желтая осень, праздник в Болниси, поле крестьянское – свет.
Мир прост, как рождение лани, как свадьба былых времен,
Как сладкая кисть винограда, как горькая песня о нем.
Я черному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?..
ДЕРЕВЕНСКОЕ
Паровоз, огни – короной, лунный свет в окне вагона,
Дребезжанье легких кружек, уходящих гор гряда…
Ни вокзала, ни перрона – поезд в поле, в сердце – Сона,
Бухта, полная игрушек, полустанки, города…
Над полуденной деревней голубиный клекот рая,
Зерна птичьих глаз рисую да в твоих руках – гармонь,
Разверни меха смелее, чтоб от края и до края
Полыхнуло солнце летом, окунуло свет в огонь
Сноп огней, вдогонку – ветер, тополей гудящих кроны,
Силуэты пассажиров, – ночь на всех у нас одна.
Варлаам со странной птицей ходит, бродит по вагонам,
Пятачком озолотится, выпьет горести до дна.
Живописцы – буквописцы, рисовать не могут, Сона,
Голубиный трепет слышу, зов пастуший на заре,
На скамье или на троне, пой, крестьянская мадонна,
Раскатав по кругу тесто, царствуй с солнцем во дворе.
Грохот диких паровозов, рельсы в поле пропадают,
Подношение земное кверху брюхом вдоль пути,
Квеври ждут, бока сияют, бочки хриплые зияют,
Бурдюки растут, взывают, к окнам руки простирают,
Проводник угрюмый знает: выйти в поле – не уйти.
* * *
Дай клеенку, тифлисский духанщик, – разбитая скрипка смешна,
За окном уплывает мой век, запряженный верблюжьей печалью.
Я в три цвета люблю и в три песни скучаю, княжна,
В ожиданьи холстов над слонами из охры дичаю.
Ах, духанщик с усами лихими, зачем тебе львы?
За порогом толпятся овечки в ожидании рук торопливых,
А орнамент белеет на пяльцах, а пальцы нежнее халвы, –
О, простите, княжна, живописцев голодных и льстивых…
Черной костью пишу и зеленой землей, серой пылью от неба укроюсь.
Рог ветвистый на вывеске блекнет, а лаваш истончился, как нож.
У духанщика щепки в горсти – я со временем, пери, не ссорюсь,
И в три цвета кричу, да в три песни молчу, чтоб продать свое солнце за грош.
Я в застолье попал на века, виноград в Мирзаани янтарен.
Продавец моих дров над жирафом смеется – я рад.
Уплывает олень, князь поет над пирами развалин,
И пасхальный ягненок оплачет щедроты утрат.
О, простите мой дым… этот старый мангал… о, Нино,
Твои печи полны благодатного жара и тени…
Разве хлеб выпекают еще? Разве льется вино?..
Разве есть еще миг, чтобы плакать в чужие колени…
ЧЕРНЫЙ ЛЕВ
Под кроной ореховых листьев ныряет обманчивый свет,
Чей ангел на кончике кисти взлетает над горечью бед?
Мир прост, как цветение сада; пригублена будет до дна
И юная боль винограда, и алая старость вина.
Я черному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?
Свет струится, горит и мерцает, взбегает над повестью лет,
Желтая осень, праздник в Болниси, поле крестьянское – свет.
Мир прост, как рождение лани, как свадьба былых времен,
Как сладкая кисть винограда, как горькая песня о нем.
Я черному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю,
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают,
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет,
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?..