Елена ДУБРОВИНА. «В часы ночные страшной пустоты…» Татьяна Штильман (1904-1984)

Татьяна Владимировна Штильман (Мандельштам-Гатинская)Татьяна Владимировна Штильман (Мандельштам-Гатинская) – поэтесса первой волны эмиграции, незаслуженно забыта современниками так же, как и ее брат, поэт и литературный критик Юрий Владимирович Мандельштам, погибший в 1943 году в Польше, в одном из подразделений немецкого лагеря Освенцим.

Биография Татьяны Штильман была похожа на биографии многих беженцев из русской пореволюционной России. Татьяна родилась в Киеве в 1904 году в семье секретаря правления Соединенного банка, Владимира Арнольдовича Мандельштама (1872, Могилев – 1960, Париж). Род Мандельштамов считался древним. В роду были выдающиеся поэты: Рахель (1), Осип Мандельштам, Юрий Мандельштам и Роальд Мандельштам (2). Один из членов семьи составил генеалогическое древо с ХI века и выяснил, что они – потомки РАШИ (Рабби Шломо Ицхак). Он был  величайшим интерпретатором Талмуда и писаний Царя Давида. Легенда семьи рассказана во вступительной статье Ури Мильштейна к книге известной еврейской поэтессы русского происхождения, Рахель.

                Из Киева семья переехала в Москву, где и прошло детство Татьяны. Однако русская революция изменила всё в жизни семьи Мандельштамов. Оставаться в послереволюционной России становится опасно. Надо было любыми путями уезжать из страны. Наконец, в 1920 году семья покидают  Россию навсегда. Юрию было тогда 12 лет, Татьяне – 16.  Об отъезде подробностей не сохранилось.

Сначала, возможно, через Крым они отправляются в Константинополь. Условия жизни там были невероятно тяжелые, работы практически не было. Так за 1920 г. в Константинополе было зарегистрировано 4266 человек, нуждавшихся в работе, из них получило работу только 1294 просителя. В парижской газете «Возрождение» за 1925 год указывается, что к тому времени в Турции находилось более 150,000 беженцев из России. Чрезвычайно тяжелым было правовое положение, так как изданные турецким правительством правила передвижения по стране, создавали для русских невыносимые условия существования. «Будучи прикрепленным к определенному месту жительства, беженец не может ни оставить его, ни поехать на работу в другое место», – писал автор в одной из статей, напечатанных в той же газете. Не выдержав тяжелого положения, в 1925 году на пароходе «Тадла» 60 беженцев при содействии советского посольства в Париже вернулись в Советскую Россию. Можно только представить, как сложилась их дальнейшая судьба.

 Вскоре Семья Мандельштамов перебирается в Париж. В Париже отец, Владимир Арнольдович, работал бухгалтером, чтобы поддержать семью. Дети получают прекрасное образование. По приезде в Париж родители записали Юрия, и Татьяну в первую русскую школу в Париже, в которой учились Великие Князья Владимир Кириллович, Константин Багратион-Мухранский, Тихон Николаевич Куликовский и другие. За пять лет своего существования гимназия выдала 260 аттестатов, которые приравнивались к французским. С 1920 по 1961 год школу окончили 1200 учеников. Среди выдающихся преподавателей школы можно назвать Григория Леонидовича Лозинского. Это был строгий и заботливый преподаватель, автор «Программы по русскому языку для внешкольного обучения», филолог, переводчик, литературный критик, историк литературы, библиофил, издатель.

     Юрий и Татьяна учениками были прилежными.  После окончания школы с серебряной медалью, Юрий Владимирович Мандельштам учился в Сорбонне и стал в Париже поэтом и литературным критиком. Татьяна Владимировна получила диплом художника-декоратора и, также как и брат, писала стихи и прозу. В книге «Поля Елисейские» Василий Яновский вспоминает, что родители были «милейшие люди» и души не чаяли в сыне и дочке. И брат, и сестра начали рано писать стихи.

                Некий Н. Зернов воспроизводит такую картину Парижа 1920-х годов: «Внутри столицы Франции образовался русский городок. Его жители могли почти не соприкасаться с французами. По воскресеньям и по праздникам они ходили в русские церкви, по утрам читали русские газеты, покупали провизию в русских лавчонках и там узнавали интересовавшие их новости… посылали детей в русские школы… В эти годы в Париже было более трехсот организаций. Все эти общества устраивали заседания…» (Зернов, Николай. За рубежом. – Париж. 1973. С. 123, 125).  

             Youri_Tania_mother_tn   Частью культурной жизни русской диаспоры становятся и Татьяна Мандельштам-Штильман, и ее брат Юрий. До войны Татьяна Владимировна печаталась под фамилией матери – Штильман, после войны – она стала печатать свои стихи как Татьяна Мандельштам-Гатинская. Поэтому историкам литературы иногда трудно найти ее стихи в русско-французской и другой периодике. Татьяна Владимировна становится членом Союза молодых поэтов и писателей (с 1931 г. – Объединения поэтов и писателей), а затем и членом правления. Одно время Татьяна исполняла обязанности секретаря Союза. Уже с конца 1920-х выступала на вечерах Союза (Объединения) с чтением своих произведений. Участвовала в литературных вечерах объединения «Перекресток» (1930). В 1930-х она печаталась в парижских изданиях: «Перекресток», «Сборник стихов», изданный Союзом молодых поэтов и писателей (Париж, 1930); в газете «Возрождение», «Сборнике Союза молодых поэтов и писателей в Париже» (1931, кн. 5); в выборгском «Журнале Содружества».

Среди литераторов особенно пользовались популярностью парижские кафе. Ночной Монмартр, кроме русских и французских поэтов, писателей, актеров, художников, музыкантов, посещали также и чиновники, аристократы, купцы, промышленники. Об этом удивительном времени в истории парижской культуры написано было много. Мнения были самые разные, но равнодушных не было. Описания знаменитых кабаре Монмартра «Черный кот», «Канарейка» и других можно было встретить в письмах русских, побывавших в Париже. В этих кафе рождалось немало поэтических творений.

                Французская поэзия возлюбила кабачки еще со времени Франсуа Вийона, читавшего свои стихи за бутылкой хорошего вина. В статье «Литературные кафе» Юрий Мандельштам пишет: «Целая линия старых французских поэтов – от Теофиля до Сент-Амана – настолько воплощали в себе богему, что ее представители могли бы быть прозванными “поэтами кабаре”» (Газета «Возрождение», том 12, № 4066, 5 декабря 1936 г.)

Немецкий писатель Герман Кестен в своей книге «Поэт в кафе» (1959) писал, что в эмиграции кафе были «домом и родиной, церковью и парламентом, пустыней и полем брани, колыбелью иллюзий и кладбищем». Спорили о будущем, вспоминали прошлое, читали друг другу свои последние стихи, говорили о любви и об ушедших друзьях, о Боге и о политике, и, конечно же, о России.

Татьяна часто посещала вместе с братом литературные кафе, выступала с новыми стихами. Кто-то хвалил, кто-то ругал. Одним из критиков был Владимир Набоков, который в статье, напечатанной в газете «Руль» за 28 января 1931 года, раскритиковал всех женщин-поэтесс, включая и Татьяну Штильман: «Усеченная мужская рифма, которая последнее время, слава Богу, вымирает, — по крайней мере, в эмиграции, – еще держится в бодрых стихах Юрия Софиева (“Сборник”) и Ник. Станюковича (“Сборник”). Этот последний, вместе с двумя поэтессами Софьей Красавиной (“Сетью четких ватерлиний ты все моря избороздил”) и Татьяной Штильман (“Спор, крики, шум в портовых кабаках…”) входят в категорию тех, которые черпают свои образы в модной области морского, мореходного, матросского (О, гумилевские капитаны!)».

Однако другой критик, Н. Дашков в статье «Поэты парижские и берлинские» («Возрождение», 16 апреля 1931 г.) писал: «Женские стихи “Перекрестка” и “Новоселья” особенно верны памяти ахматовских стихов, и поэтическая манера Раисы Блох очень близка к манере Татьяны Штильман».

Татьяна Штильман является автором ряда стихотворений, опубликованных в «Перекрестке», таких как: «Все дружней с бессонницей и скукой…», «Ни к чему бессонные мечтанья…», «Слепые дни и серенькие ночки…» и «От этих слез, бессильных и усталых…», и других публикаций. В 1931 в журнале «Содружество» опубликовала отрывок из ненапечатанного сюрреалистического романа «Ультрафиолетовые лучи» (3). Отрывок назывался «Прогулки с Бодлером». Татьяна часто выступала на поэтических вечерах вместе с братом. Так, например, 11 октября состоялся еще один из вечеров «Перекрестка». В первом отделении И. Голенищев-Кутузов читает о «Пафосе и риторике»; Ю. Терапиано – о «Смерти и умирании»; Ю. Мандельштам – о «Ядовитых примесях». Во втором отделении читают стихи И. Голенищев-Кутузов, Д. Кнут, Ю. Мандельштам, Г. Раевский, В. Смоленский, Ю. Терапиано, Е. Шах, Т. Штильман.

Судя по сохранившимся семейным фотографиям, Татьяна Штильман была очень похожа на мать – тоненькая, миловидная, невысокого роста, с большими печальными глазами. Вот что писали в письме ко мне ее дочери, Нина и Александра, живущие во Франции: «Татьяна была очень активной, всегда смотрела на жизнь позитивно, обладала хорошим чувством юмора. Была она натурой творческой – не только писала стихи, но и прекрасно рисовала, изготовляла ювелирные украшения, расписывала косынки».

На одном из поэтических вечеров она знакомится с поэтом Леонидом Гатинским (4), печатавшимся под псевдонимом Леонид Ганский. Леонид был полной противоположностью Татьяны. Из письма дочерей поэта: «От природы отец был пессимистом. По натуре – человеком очень спокойным. Сестра его оставалась в России и поддерживать с ней отношения было практически невозможно. Леонид этот факт очень переживал, что и отражалось на его характере и в его стихах». В 1932 году Татьяна стала женой Леонида Гатинского, с которым прожила до его кончины в 1970 году.

                Насыщенная поэтическая жизнь предвоенного Парижа помогала творчеству, но на творчество времени не хватало. Несмотря на свой оптимизм, Татьяне было тяжело. Родились две дочери, пожилые родители. Глубоко волновала ее и судьба брата, у которого в 1938 году умирает от туберкулеза жена, Людмила Стравинская (Мика), старшая дочь композитора Игоря Стравинского. На руках у Юрия осталась маленькая дочь.

Оторванность от родины, от родных порождала особенно глубоко пессимистическую ноту в поэзии. Одиночество стало одной из ведущих тем русского поэта, оторванного от родной земли. Стихи Татьяны по своему настроению близки к «парижской ноте». Юрий Иваск многократно писал, что «парижская нота» не была школой в обычном смысле, но «лирической атмосферой » (5). Поэт и критик Юрий Терапиано отмечал: «Незаметно, в течение нескольких лет, на Монпарнасе вырабатывалось и создавалось то новое поэтическое мироощущение, которое выявилось потом под именем “парижской ноты”» (6). Это «мироощущение» заметно сказалось на литературе русского Парижа. В поэзии «парижской ноты» часто доминировала тема смерти. «Сущность искусства, как всякого подлинного искусства, трагична… Сознание трагизма нашего положения явилось зерном, из которого выросло новое поэтическое мироощущение, так называемая “парижская нота”», – писал там же Юрий Терапиано.

Нота метафизическая, исповедальная, и упаднически-безнадежная звучит в стихах многих поэтов «парижской ноты», включая Б. Поплавского, А. Штейгера, Л. Червинской, Ю. Мандельштама и др. Николай Волковыский писал об упаднических настроениях парижских поэтов, включая стихи Татьяны Штильман: «Стихи Поплавского – дно того распадочного и гибельно-парижского, от чего так упорно отмежовываются даровитые русские люди с Дальнего Востока, из Калифорнии, из тех далеких уголков земли, по которым глаза парижских редакторов сборника так невнимательно и так незорко пробежали. Из стихов своих варшавских друзей парижские редакторы вырвали те, которые ближе к парижским настроениям: “Дни мои… я в них вселяю страх –  Взгляд мой мертв, мертвы мои слова” (Л. Гомолицкий). И еще: “От тоски ледяными ночами бегу… Только белою смертью сейчас умереть” (Татьяна Штильман, Париж)» (7).

10 мая 1940 года фашистская армия переходит границы Бельгии и Нидерландов и оккупирует часть Франции. 14 июня 1940 года парижане проснулись под грохот немецких танков, входящих в город. В рупоры, на ломанном французском языке, кто-то объявлял о введении в городе комендантского часа. Вступление немецкой армии в Париж тяжело отразилось на судьбах русских эмигрантов. «Надо сказать, что в день, когда фашисты неожиданно, подло и коварно напали на Россию, в этот день русская эмиграция фактически перестала существовать. За рубежом осталась масса русских людей, охваченных печалью за беду, которая обрушилась на их родину», – напишет позже Юрий Софиев, русский поэт, вернувшийся в 1955 году в Россию (8).

3 октября 1940 года правительство Виши приняло закон о евреях, который объявил евреев врагами государства – они лишались всех прав. 22 июня Франция подписывает перемирие с Германией, а уже в ноябре 1942 года немцы оккупируют Францию. В 1942 году выходит первый номер профашистской и антисемитской русской газеты «Парижский вестник». Газета издавалась с 14 июня 1942 г. по 12 августа 1944 гг., в годы немецкой оккупации, и занимала прогерманскую позицию. С 1925 по 1926 год выходила с подзаголовком фр. Messager russe de Paris. Пробольшевистская газета выпускалась при поддержке советского посольства. В газете публиковались В. Маяковский, А. Луначарский, И. Эренбург, А. Нюренберг, А. Кусиков П. Н. Краснов, С. Шмелев и Илья Сургучев, Валентин Горянский, Георгий Евангулов, Николай Туроверов, Георгий Мейер, Александр Бенуа, Сергей Лифарь и ряд других деятелей русской культуры. Должность главного редактора принадлежала последовательно П. Н. Богдановичу, О. В. Пузино, Н. В. Пятницкому. В этой же газете в № 6 за 1942 было напечатано следующее объявление:

 

  clip_image002[4]

 

28 августа 1941 года немецкие захватчики запретили иностранные организации, включая около 800 русских культурных, образовательных и благотворительных центров. Когда-то насыщенная эмигрантская жизнь русского Парижа затихает – люди прячутся в квартирах, мучает нужда, страх за завтрашний день, за родных. Огромный город притаился, будто в ожидании беды. В книге “Встречи» (9) Юрий Терапиано так характеризовал тогдашнюю жизнь: «В голодном Париже, оккупированном немцами,  во время необыкновенно холодной зимы, когда в России бои шли под самой Москвой, русские литературные круги были разобщены и подавлены заботами материальной жизни. Русских газет в Париже тогда не было. О событиях в эмигрантской жизни узнавали случайно от знакомых, изредка – из французских газет, часто с большим опозданием». 

                Но к тому времени, когда немецкие войска вошли в Париж, около 2 миллионов французов уже покинули город, двигаясь на юг Франции, где было безопаснее, особенно еврейскому населению, на которое началась облава после опубликования  указа от 27 сентября 1940 года о проведении переписи всего еврейского населения.

Татьяна вместе с мужем, детьми и родителями покидают Париж и уезжают на юг Франции. Пытались уговорить Юрия покинуть с ними Париж, уезжать без него не хотели, но по каким-то причинам он отказался.

                Закончилась война, и постепенно Париж возвращается к жизни. Впереди – неясность, тревога, ожидание родных, многие из которых так никогда и не вернутся, не постучат неожиданно в дверь поздним весенним вечером, не бросятся навстречу любимым… Останутся только наплывающие, тяжелые воспоминания… До последнего дня ждали родители и Татьяна возвращения Юрия Владимировича – не верили в его гибель. До последнего дыхания ждала мать Татьяны и Юрия возвращения сына – не верила в его гибель, хотя у нее на руках уже было свидетельство о его трагической смерти.

Не вернулись в Париж многие поэты и писатели – как и Юрий Мандельштам, погибли в немецких концлагерях поэты Раиса Блох и ее муж Михаил Горлин, поэты Евгений Гессен и Мать Мария, а также Л. Райсфельд, Н. Фельзен. Поэт Илья Британ был расстрелян немцами как заложник, мужественно встретив смерть, погибла поэтесса Л. Скрябина, помогая спасать еврейских детей, был расстрелян организатор французского сопротивления Борис Дикой, французская писательница русского происхождения Ирина Немировская (автор 15 романов на французском языке) погибла в Освенциме в возрасте 39 лет, и другие. Многие из тех, кто остался в живых покидали Францию навсегда. Гибель Юрия семья переживала мучительно. Памятником ему и погибшим друзьям стало стихотворение Татьяны Владимировны, посвященное брату.

 

Во мне смиренья дух лишь замер –

Как трудно с этим духом жить!

Но газовых ужасных камер

Мне не забыть – и не простить.

 

                Однако после войны небольшая группа оставшихся поэтов еще продолжала собираться вместе – иногда в доме Татьяны Владимировны, иногда на Монпарнасе в кафе ла Дом или других кафе, расположенных на улице де Вавин. Среди них были старые друзья Татьяны и Юрия, поэты – Александр Гингер, Анна Присманова, Виктор Мамченко, Юрий Терапиано, Валерьян Дряхлов, Сергей Шаршун. Еще в 70-х годах продолжали устраиваться литературные вечера. Татьяна Владимировна встречалась со своими собратьями по перу, в частности, по «Перекрестку» с Юрием Терапиано (как и брат, Юрий Мандельштам, дружила с ним еще с 1930 года). По сотрудничеству в «Союзе молодых поэтов и писателей» собирались вместе – В. Дряхлов, Б. Закович, а также И. Одоевцева, С. Прегель, Е. Рубисова, А. Шиманская, А. Величковский. Большей частью приходили по старой памяти на Монпарнас в кафе la Dome. Вспоминали прошлое, ушедших, читали друг другу стихи.

                В 1975 году выходит единственная книга Татьяны Мандельштам-Гатинской «Пламень жизни», которая в печати осталась незамеченной. Татьяна Владимировна дожила до 80 лет, продолжая писать стихи, но печаталась уже редко. Она умерла в 1984 году в окружении семьи. Бережно хранили они все эти долгие годы ее фотографии, стихи. В своей статье «Перечитывая антологию»[1] Юрий Терапиано пишет: «Задачи, которые ставят перед собой «парижские» поэты, сводятся к требованиям ясности и простоты, к отказу от внешних эффектов, от игры образами и словами, – к честности и сосредоточенности, к поискам внутренней правды и человечности». Именно этими словами и можно охарактеризовать творчество забытой нами «парижской» поэтессы Татьяны Владимировны Штильман (Мандельштам-Гатинской).

     Татьяна Владимировна похоронена на кладбище Пер-Лашез в Париже. В настоящее время в России и за ее пределами имя поэтессы малоизвестно. Стихи, и фотографии, напечатанные здесь, – из личного архива дочерей поэтессы (Nina Coissac and Alexandra Berder), а также из архива Мари Стравинской, внучки поэта Юрия Мандельштама.

 

______________________________________________

Примечания:

[1] Рахель – Рахель (Блувштейн/Сэла/Рахель, Рая, Саратов, 1890 – Тель-Авив, 1931), еврейская поэтесса. Умерла от чахотки в возрасте 40 лет. По описанию друзей была женщиной необыкновенной красоты.

2 Роальд Мандельштам (1932 – 1961), ленинградский поэт. (Дед со стороны матери – известный адвокат, Иосиф Владимирович Мандельштам).

3 «Ультрафиолетовые лучи», ненапечатанный роман Т. Штильман. 1-ая часть романа “Встречи с Бодлером» был напечатан в сборнике «Союз молодых поэтов и писателей в Париже, том V, 1931 г).

4 Поэт Леонид Гатинский (псев. Ганский, 1905, г. Лодзи 1970, Париж). Учился в киевской классической гимназии, затем жил и учился в Ленинграде. В 1926 эмигрировал в Париж. В 1932 год женился на Татьяне Мандельштам, сестре поэта Юрия Мандельштама. Был членом Союза молодых поэтов и писателей (с 1930), членом правления Объединения поэтов и писателей (с 1933). Выступал на вечерах этих организаций с чтением своих произведений, участвовал в диспутах. До войны печатался в журналах «Современные записки», «Числа», «Встречи», газете «Возрождение». После войны выпустил в Париже сборники «На весу» (1962) и «Слова» (1965). Похоронен рядом с женой, поэтессой Татьяной Мандельштам-Гатинской, на кладбище Пер-Лашез в Париже.

5 Иваск, Юрий. О послевоенной эмигрантской поэзии // Новый Журнал, 1950, № 23, с. 196.

6 Терапиано, Юрий. Встречи. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

7 Волковыский. Н. Русские зарубежные поэты // Наше время. No 8 (1637), 1936.

8 Софиев, Юрий. Синий дым. – Алма-Ата: Изд-во Алматы, 2013.

9 Терапиано, Юрий. Встречи. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

 

Татьяна ШТИЛЬМАН (1904-1984)

Париж, Франция

 

* * * * * Tania_Mandelstamm_cover

                                Моему брату Ю. Мандельштаму

Я все еще не научилась

Не возмущаться и не лгать.

И верить только в Божью милость

И в Ангельскую благодать.

 

И все еще забыть не в силах

Самум нахлынувших страстей,

Все имена навеки милых

Из жизни вырванных моей.

 

И крематорных труб колодца –

Смертей ненужных никому –

Пока живое сердце бьется

Жестокость эту не пойму.

 

Во мне смиренья дух лишь замер –

Как трудно с этим духом жить!

Но газовых ужасных камер

Мне не забыть – и не простить.

 

ОКНА

 

Есть окна раскрытые в поле

Иль в темно-сиреневый сад.

Есть окна – как двери на волю,

Где синие звезды горят.

 

Есть окна с решеткой чугунной –

Слепые прорезы стены,

Как песни в гитаре бесструнной,

Как предрассветные сны.

 

Есть окна, как черные чётки,

Как голос безумья и тьмы.

Есть окна совсем без решетки

И все-таки – окна тюрьмы.

 

* * * * *

                                                В. Мамченко[2]

Не обмани меня в надежде,

О, ветер вечности моей.

В саду моем совсем как прежде

Поет в сирени соловей.

 

И пахнут новой жизнью гроздья,

И молодостью, и весной,

И радостью, быть может, поздней,

И крепкой патокой лесной.

 

Теперь не сомневаюсь в друге –

Поет как прежде соловей.

Ты возвращаешься на круги,

О, ветер вечности моей.

 

* * * * *

                                                Памяти В. Д.

Безумие – везде одно,

Все тот же сон об избавленьи скором.

Тяжелым камнем – в илистое дно,

В пустое небо – звонким метеором.

 

Спор, крики, шум в портовых кабаках,

Вино на скамьях, выбитые стекла.

Лицо – в подтеках, тело – в синяках,

Фуфайка грязная насквозь промокла.

 

– Товарищи! Что было до сих пор?

Нам этих стен, нам этой жизни мало!

И крики звонки, как церковный хор:

– Товарищи! Для Интернационала! –

 

Любовь… Но разве есть теперь любовь

И дружба без упрека, без предела?

– Все для тебя: моя живая кровь,

Моя душа, избитая как тело.

 

В часы ночные страшной пустоты

Я слепну от щемящего бездумья.

Все – для тебя, но разве знаешь ты

Мрак моего высокого безумья.

 

                                                                Париж. Сентябрь 1930 г.

 

РУССКИЙ ВАЛЬС

 

Эта музыка старого вальса

Будет долго дрожать на смычке,

Ты, смычок, ей в ответ улыбайся,

Говори о любви и тоске.

 

О потерянном счастье не плачут,

Жду последнего дня своего.

Эта музыка многое значит –

И не значит почти ничего.

 

Свет сиреневый падал небрежно

На снежинки кружащихся пар,

И тебе неожиданно нежно

Молодой улыбнулся гусар.

 

Но что губы его прошептали,

Заглушил тебе праздничный гул…

Вдруг повеяло холодом в зале,

Будто северный ветер подул

 

Из страны, где снежинки не тают,

Из страны, что приснилась на миг,

Где мохнатые звезды летают,

Забираются под воротник.

 

«Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И суровые ветры степные

Панихиду поют над тобой».

 

* * * * *

Моя судьба всё безрассудней,

И в сердце с каждым днем темней.

Так сквозь туман и холод будней

Не проникает свет огней.

 

Так умирает всё на свете,

Уходит смысл любимых слов,

Так, просыпаясь, плачут дети

От муки непонятных снов.

 

* * * * *

День за днем, за годом год.

Ничего теперь не ново.

Без оглядки жизнь пройдет

Шаткой поступью слепого.

 

Прежних мыслей не буди,

Прежней совести не слушай!

Оглянись – а позади

Только каменные души.

 

Остановится в груди…

Без оглядки – в воздух синий!

Без оглядки, впереди –

Ледяная гладь пустыни.

                                                                1930

* * * * *

             Иду – а в голове туман,
Туман тяжелой, мелкой пыли,
И фонари – как кровь из ран –
На черной мгле автомобилей.

Одна, по улицам бреду,
В лицо – туман и ветер хлесткий.
Куда иду? Зачем иду?
Дрожат углы и перекрестки.

Устала. В жизни – как в пути.
Быть может – поздно? Или рано?
О, только бы идти, идти
В завесу пыльного тумана!

 

                                                                1930

 

                * * * * *

                Мы долго жили где-то и зачем-то,

                Друг друга не узнав, не угадав,

                Томила жизнь. Так траурная лента

                Сжимает мой разорванный рукав.

 

                Среди зимы, среди дождя и снега,

                И тусклых дней без света, без конца

                Вдруг оборвалось что-то и с разбега

                Ударило в застывшие сердца.

 

                Луна плыла в высокой колыбели

                Над призрачной и звонкой мостовой,

                И мартовские звезды голубели,

                Окутав нас прозрачной синевой.

                                                                                Париж, 1933

 

               

 

 

 

 


[1] Журнал Содружества, март, № 3 (39), 1936, стр. 8-11.

[2] Мамченко, Виктор Андреевич (1901-1982), поэт, один из организаторов Союза молодых поэтов и писателей Парижа (1925).

Татьяна Владимировна Штильман (Мандельштам-Гатинская)Татьяна Владимировна Штильман (Мандельштам-Гатинская) – поэтесса первой волны эмиграции, незаслуженно забыта современниками так же, как и ее брат, поэт и литературный критик Юрий Владимирович Мандельштам, погибший в 1943 году в Польше, в одном из подразделений немецкого лагеря Освенцим.

Биография Татьяны Штильман была похожа на биографии многих беженцев из русской пореволюционной России. Татьяна родилась в Киеве в 1904 году в семье секретаря правления Соединенного банка, Владимира Арнольдовича Мандельштама (1872, Могилев – 1960, Париж). Род Мандельштамов считался древним. В роду были выдающиеся поэты: Рахель (1), Осип Мандельштам, Юрий Мандельштам и Роальд Мандельштам (2). Один из членов семьи составил генеалогическое древо с ХI века и выяснил, что они – потомки РАШИ (Рабби Шломо Ицхак). Он был  величайшим интерпретатором Талмуда и писаний Царя Давида. Легенда семьи рассказана во вступительной статье Ури Мильштейна к книге известной еврейской поэтессы русского происхождения, Рахель.

                Из Киева семья переехала в Москву, где и прошло детство Татьяны. Однако русская революция изменила всё в жизни семьи Мандельштамов. Оставаться в послереволюционной России становится опасно. Надо было любыми путями уезжать из страны. Наконец, в 1920 году семья покидают  Россию навсегда. Юрию было тогда 12 лет, Татьяне – 16.  Об отъезде подробностей не сохранилось.

Сначала, возможно, через Крым они отправляются в Константинополь. Условия жизни там были невероятно тяжелые, работы практически не было. Так за 1920 г. в Константинополе было зарегистрировано 4266 человек, нуждавшихся в работе, из них получило работу только 1294 просителя. В парижской газете «Возрождение» за 1925 год указывается, что к тому времени в Турции находилось более 150,000 беженцев из России. Чрезвычайно тяжелым было правовое положение, так как изданные турецким правительством правила передвижения по стране, создавали для русских невыносимые условия существования. «Будучи прикрепленным к определенному месту жительства, беженец не может ни оставить его, ни поехать на работу в другое место», – писал автор в одной из статей, напечатанных в той же газете. Не выдержав тяжелого положения, в 1925 году на пароходе «Тадла» 60 беженцев при содействии советского посольства в Париже вернулись в Советскую Россию. Можно только представить, как сложилась их дальнейшая судьба.

 Вскоре Семья Мандельштамов перебирается в Париж. В Париже отец, Владимир Арнольдович, работал бухгалтером, чтобы поддержать семью. Дети получают прекрасное образование. По приезде в Париж родители записали Юрия, и Татьяну в первую русскую школу в Париже, в которой учились Великие Князья Владимир Кириллович, Константин Багратион-Мухранский, Тихон Николаевич Куликовский и другие. За пять лет своего существования гимназия выдала 260 аттестатов, которые приравнивались к французским. С 1920 по 1961 год школу окончили 1200 учеников. Среди выдающихся преподавателей школы можно назвать Григория Леонидовича Лозинского. Это был строгий и заботливый преподаватель, автор «Программы по русскому языку для внешкольного обучения», филолог, переводчик, литературный критик, историк литературы, библиофил, издатель.

     Юрий и Татьяна учениками были прилежными.  После окончания школы с серебряной медалью, Юрий Владимирович Мандельштам учился в Сорбонне и стал в Париже поэтом и литературным критиком. Татьяна Владимировна получила диплом художника-декоратора и, также как и брат, писала стихи и прозу. В книге «Поля Елисейские» Василий Яновский вспоминает, что родители были «милейшие люди» и души не чаяли в сыне и дочке. И брат, и сестра начали рано писать стихи.

                Некий Н. Зернов воспроизводит такую картину Парижа 1920-х годов: «Внутри столицы Франции образовался русский городок. Его жители могли почти не соприкасаться с французами. По воскресеньям и по праздникам они ходили в русские церкви, по утрам читали русские газеты, покупали провизию в русских лавчонках и там узнавали интересовавшие их новости… посылали детей в русские школы… В эти годы в Париже было более трехсот организаций. Все эти общества устраивали заседания…» (Зернов, Николай. За рубежом. – Париж. 1973. С. 123, 125).  

             Youri_Tania_mother_tn   Частью культурной жизни русской диаспоры становятся и Татьяна Мандельштам-Штильман, и ее брат Юрий. До войны Татьяна Владимировна печаталась под фамилией матери – Штильман, после войны – она стала печатать свои стихи как Татьяна Мандельштам-Гатинская. Поэтому историкам литературы иногда трудно найти ее стихи в русско-французской и другой периодике. Татьяна Владимировна становится членом Союза молодых поэтов и писателей (с 1931 г. – Объединения поэтов и писателей), а затем и членом правления. Одно время Татьяна исполняла обязанности секретаря Союза. Уже с конца 1920-х выступала на вечерах Союза (Объединения) с чтением своих произведений. Участвовала в литературных вечерах объединения «Перекресток» (1930). В 1930-х она печаталась в парижских изданиях: «Перекресток», «Сборник стихов», изданный Союзом молодых поэтов и писателей (Париж, 1930); в газете «Возрождение», «Сборнике Союза молодых поэтов и писателей в Париже» (1931, кн. 5); в выборгском «Журнале Содружества».

Среди литераторов особенно пользовались популярностью парижские кафе. Ночной Монмартр, кроме русских и французских поэтов, писателей, актеров, художников, музыкантов, посещали также и чиновники, аристократы, купцы, промышленники. Об этом удивительном времени в истории парижской культуры написано было много. Мнения были самые разные, но равнодушных не было. Описания знаменитых кабаре Монмартра «Черный кот», «Канарейка» и других можно было встретить в письмах русских, побывавших в Париже. В этих кафе рождалось немало поэтических творений.

                Французская поэзия возлюбила кабачки еще со времени Франсуа Вийона, читавшего свои стихи за бутылкой хорошего вина. В статье «Литературные кафе» Юрий Мандельштам пишет: «Целая линия старых французских поэтов – от Теофиля до Сент-Амана – настолько воплощали в себе богему, что ее представители могли бы быть прозванными “поэтами кабаре”» (Газета «Возрождение», том 12, № 4066, 5 декабря 1936 г.)

Немецкий писатель Герман Кестен в своей книге «Поэт в кафе» (1959) писал, что в эмиграции кафе были «домом и родиной, церковью и парламентом, пустыней и полем брани, колыбелью иллюзий и кладбищем». Спорили о будущем, вспоминали прошлое, читали друг другу свои последние стихи, говорили о любви и об ушедших друзьях, о Боге и о политике, и, конечно же, о России.

Татьяна часто посещала вместе с братом литературные кафе, выступала с новыми стихами. Кто-то хвалил, кто-то ругал. Одним из критиков был Владимир Набоков, который в статье, напечатанной в газете «Руль» за 28 января 1931 года, раскритиковал всех женщин-поэтесс, включая и Татьяну Штильман: «Усеченная мужская рифма, которая последнее время, слава Богу, вымирает, — по крайней мере, в эмиграции, – еще держится в бодрых стихах Юрия Софиева (“Сборник”) и Ник. Станюковича (“Сборник”). Этот последний, вместе с двумя поэтессами Софьей Красавиной (“Сетью четких ватерлиний ты все моря избороздил”) и Татьяной Штильман (“Спор, крики, шум в портовых кабаках…”) входят в категорию тех, которые черпают свои образы в модной области морского, мореходного, матросского (О, гумилевские капитаны!)».

Однако другой критик, Н. Дашков в статье «Поэты парижские и берлинские» («Возрождение», 16 апреля 1931 г.) писал: «Женские стихи “Перекрестка” и “Новоселья” особенно верны памяти ахматовских стихов, и поэтическая манера Раисы Блох очень близка к манере Татьяны Штильман».

Татьяна Штильман является автором ряда стихотворений, опубликованных в «Перекрестке», таких как: «Все дружней с бессонницей и скукой…», «Ни к чему бессонные мечтанья…», «Слепые дни и серенькие ночки…» и «От этих слез, бессильных и усталых…», и других публикаций. В 1931 в журнале «Содружество» опубликовала отрывок из ненапечатанного сюрреалистического романа «Ультрафиолетовые лучи» (3). Отрывок назывался «Прогулки с Бодлером». Татьяна часто выступала на поэтических вечерах вместе с братом. Так, например, 11 октября состоялся еще один из вечеров «Перекрестка». В первом отделении И. Голенищев-Кутузов читает о «Пафосе и риторике»; Ю. Терапиано – о «Смерти и умирании»; Ю. Мандельштам – о «Ядовитых примесях». Во втором отделении читают стихи И. Голенищев-Кутузов, Д. Кнут, Ю. Мандельштам, Г. Раевский, В. Смоленский, Ю. Терапиано, Е. Шах, Т. Штильман.

Судя по сохранившимся семейным фотографиям, Татьяна Штильман была очень похожа на мать – тоненькая, миловидная, невысокого роста, с большими печальными глазами. Вот что писали в письме ко мне ее дочери, Нина и Александра, живущие во Франции: «Татьяна была очень активной, всегда смотрела на жизнь позитивно, обладала хорошим чувством юмора. Была она натурой творческой – не только писала стихи, но и прекрасно рисовала, изготовляла ювелирные украшения, расписывала косынки».

На одном из поэтических вечеров она знакомится с поэтом Леонидом Гатинским (4), печатавшимся под псевдонимом Леонид Ганский. Леонид был полной противоположностью Татьяны. Из письма дочерей поэта: «От природы отец был пессимистом. По натуре – человеком очень спокойным. Сестра его оставалась в России и поддерживать с ней отношения было практически невозможно. Леонид этот факт очень переживал, что и отражалось на его характере и в его стихах». В 1932 году Татьяна стала женой Леонида Гатинского, с которым прожила до его кончины в 1970 году.

                Насыщенная поэтическая жизнь предвоенного Парижа помогала творчеству, но на творчество времени не хватало. Несмотря на свой оптимизм, Татьяне было тяжело. Родились две дочери, пожилые родители. Глубоко волновала ее и судьба брата, у которого в 1938 году умирает от туберкулеза жена, Людмила Стравинская (Мика), старшая дочь композитора Игоря Стравинского. На руках у Юрия осталась маленькая дочь.

Оторванность от родины, от родных порождала особенно глубоко пессимистическую ноту в поэзии. Одиночество стало одной из ведущих тем русского поэта, оторванного от родной земли. Стихи Татьяны по своему настроению близки к «парижской ноте». Юрий Иваск многократно писал, что «парижская нота» не была школой в обычном смысле, но «лирической атмосферой » (5). Поэт и критик Юрий Терапиано отмечал: «Незаметно, в течение нескольких лет, на Монпарнасе вырабатывалось и создавалось то новое поэтическое мироощущение, которое выявилось потом под именем “парижской ноты”» (6). Это «мироощущение» заметно сказалось на литературе русского Парижа. В поэзии «парижской ноты» часто доминировала тема смерти. «Сущность искусства, как всякого подлинного искусства, трагична… Сознание трагизма нашего положения явилось зерном, из которого выросло новое поэтическое мироощущение, так называемая “парижская нота”», – писал там же Юрий Терапиано.

Нота метафизическая, исповедальная, и упаднически-безнадежная звучит в стихах многих поэтов «парижской ноты», включая Б. Поплавского, А. Штейгера, Л. Червинской, Ю. Мандельштама и др. Николай Волковыский писал об упаднических настроениях парижских поэтов, включая стихи Татьяны Штильман: «Стихи Поплавского – дно того распадочного и гибельно-парижского, от чего так упорно отмежовываются даровитые русские люди с Дальнего Востока, из Калифорнии, из тех далеких уголков земли, по которым глаза парижских редакторов сборника так невнимательно и так незорко пробежали. Из стихов своих варшавских друзей парижские редакторы вырвали те, которые ближе к парижским настроениям: “Дни мои… я в них вселяю страх –  Взгляд мой мертв, мертвы мои слова” (Л. Гомолицкий). И еще: “От тоски ледяными ночами бегу… Только белою смертью сейчас умереть” (Татьяна Штильман, Париж)» (7).

10 мая 1940 года фашистская армия переходит границы Бельгии и Нидерландов и оккупирует часть Франции. 14 июня 1940 года парижане проснулись под грохот немецких танков, входящих в город. В рупоры, на ломанном французском языке, кто-то объявлял о введении в городе комендантского часа. Вступление немецкой армии в Париж тяжело отразилось на судьбах русских эмигрантов. «Надо сказать, что в день, когда фашисты неожиданно, подло и коварно напали на Россию, в этот день русская эмиграция фактически перестала существовать. За рубежом осталась масса русских людей, охваченных печалью за беду, которая обрушилась на их родину», – напишет позже Юрий Софиев, русский поэт, вернувшийся в 1955 году в Россию (8).

3 октября 1940 года правительство Виши приняло закон о евреях, который объявил евреев врагами государства – они лишались всех прав. 22 июня Франция подписывает перемирие с Германией, а уже в ноябре 1942 года немцы оккупируют Францию. В 1942 году выходит первый номер профашистской и антисемитской русской газеты «Парижский вестник». Газета издавалась с 14 июня 1942 г. по 12 августа 1944 гг., в годы немецкой оккупации, и занимала прогерманскую позицию. С 1925 по 1926 год выходила с подзаголовком фр. Messager russe de Paris. Пробольшевистская газета выпускалась при поддержке советского посольства. В газете публиковались В. Маяковский, А. Луначарский, И. Эренбург, А. Нюренберг, А. Кусиков П. Н. Краснов, С. Шмелев и Илья Сургучев, Валентин Горянский, Георгий Евангулов, Николай Туроверов, Георгий Мейер, Александр Бенуа, Сергей Лифарь и ряд других деятелей русской культуры. Должность главного редактора принадлежала последовательно П. Н. Богдановичу, О. В. Пузино, Н. В. Пятницкому. В этой же газете в № 6 за 1942 было напечатано следующее объявление:

 

  clip_image002[4]

 

28 августа 1941 года немецкие захватчики запретили иностранные организации, включая около 800 русских культурных, образовательных и благотворительных центров. Когда-то насыщенная эмигрантская жизнь русского Парижа затихает – люди прячутся в квартирах, мучает нужда, страх за завтрашний день, за родных. Огромный город притаился, будто в ожидании беды. В книге “Встречи» (9) Юрий Терапиано так характеризовал тогдашнюю жизнь: «В голодном Париже, оккупированном немцами,  во время необыкновенно холодной зимы, когда в России бои шли под самой Москвой, русские литературные круги были разобщены и подавлены заботами материальной жизни. Русских газет в Париже тогда не было. О событиях в эмигрантской жизни узнавали случайно от знакомых, изредка – из французских газет, часто с большим опозданием». 

                Но к тому времени, когда немецкие войска вошли в Париж, около 2 миллионов французов уже покинули город, двигаясь на юг Франции, где было безопаснее, особенно еврейскому населению, на которое началась облава после опубликования  указа от 27 сентября 1940 года о проведении переписи всего еврейского населения.

Татьяна вместе с мужем, детьми и родителями покидают Париж и уезжают на юг Франции. Пытались уговорить Юрия покинуть с ними Париж, уезжать без него не хотели, но по каким-то причинам он отказался.

                Закончилась война, и постепенно Париж возвращается к жизни. Впереди – неясность, тревога, ожидание родных, многие из которых так никогда и не вернутся, не постучат неожиданно в дверь поздним весенним вечером, не бросятся навстречу любимым… Останутся только наплывающие, тяжелые воспоминания… До последнего дня ждали родители и Татьяна возвращения Юрия Владимировича – не верили в его гибель. До последнего дыхания ждала мать Татьяны и Юрия возвращения сына – не верила в его гибель, хотя у нее на руках уже было свидетельство о его трагической смерти.

Не вернулись в Париж многие поэты и писатели – как и Юрий Мандельштам, погибли в немецких концлагерях поэты Раиса Блох и ее муж Михаил Горлин, поэты Евгений Гессен и Мать Мария, а также Л. Райсфельд, Н. Фельзен. Поэт Илья Британ был расстрелян немцами как заложник, мужественно встретив смерть, погибла поэтесса Л. Скрябина, помогая спасать еврейских детей, был расстрелян организатор французского сопротивления Борис Дикой, французская писательница русского происхождения Ирина Немировская (автор 15 романов на французском языке) погибла в Освенциме в возрасте 39 лет, и другие. Многие из тех, кто остался в живых покидали Францию навсегда. Гибель Юрия семья переживала мучительно. Памятником ему и погибшим друзьям стало стихотворение Татьяны Владимировны, посвященное брату.

 

Во мне смиренья дух лишь замер –

Как трудно с этим духом жить!

Но газовых ужасных камер

Мне не забыть – и не простить.

 

                Однако после войны небольшая группа оставшихся поэтов еще продолжала собираться вместе – иногда в доме Татьяны Владимировны, иногда на Монпарнасе в кафе ла Дом или других кафе, расположенных на улице де Вавин. Среди них были старые друзья Татьяны и Юрия, поэты – Александр Гингер, Анна Присманова, Виктор Мамченко, Юрий Терапиано, Валерьян Дряхлов, Сергей Шаршун. Еще в 70-х годах продолжали устраиваться литературные вечера. Татьяна Владимировна встречалась со своими собратьями по перу, в частности, по «Перекрестку» с Юрием Терапиано (как и брат, Юрий Мандельштам, дружила с ним еще с 1930 года). По сотрудничеству в «Союзе молодых поэтов и писателей» собирались вместе – В. Дряхлов, Б. Закович, а также И. Одоевцева, С. Прегель, Е. Рубисова, А. Шиманская, А. Величковский. Большей частью приходили по старой памяти на Монпарнас в кафе la Dome. Вспоминали прошлое, ушедших, читали друг другу стихи.

                В 1975 году выходит единственная книга Татьяны Мандельштам-Гатинской «Пламень жизни», которая в печати осталась незамеченной. Татьяна Владимировна дожила до 80 лет, продолжая писать стихи, но печаталась уже редко. Она умерла в 1984 году в окружении семьи. Бережно хранили они все эти долгие годы ее фотографии, стихи. В своей статье «Перечитывая антологию»[1] Юрий Терапиано пишет: «Задачи, которые ставят перед собой «парижские» поэты, сводятся к требованиям ясности и простоты, к отказу от внешних эффектов, от игры образами и словами, – к честности и сосредоточенности, к поискам внутренней правды и человечности». Именно этими словами и можно охарактеризовать творчество забытой нами «парижской» поэтессы Татьяны Владимировны Штильман (Мандельштам-Гатинской).

     Татьяна Владимировна похоронена на кладбище Пер-Лашез в Париже. В настоящее время в России и за ее пределами имя поэтессы малоизвестно. Стихи, и фотографии, напечатанные здесь, – из личного архива дочерей поэтессы (Nina Coissac and Alexandra Berder), а также из архива Мари Стравинской, внучки поэта Юрия Мандельштама.

 

______________________________________________

Примечания:

[1] Рахель – Рахель (Блувштейн/Сэла/Рахель, Рая, Саратов, 1890 – Тель-Авив, 1931), еврейская поэтесса. Умерла от чахотки в возрасте 40 лет. По описанию друзей была женщиной необыкновенной красоты.

2 Роальд Мандельштам (1932 – 1961), ленинградский поэт. (Дед со стороны матери – известный адвокат, Иосиф Владимирович Мандельштам).

3 «Ультрафиолетовые лучи», ненапечатанный роман Т. Штильман. 1-ая часть романа “Встречи с Бодлером» был напечатан в сборнике «Союз молодых поэтов и писателей в Париже, том V, 1931 г).

4 Поэт Леонид Гатинский (псев. Ганский, 1905, г. Лодзи 1970, Париж). Учился в киевской классической гимназии, затем жил и учился в Ленинграде. В 1926 эмигрировал в Париж. В 1932 год женился на Татьяне Мандельштам, сестре поэта Юрия Мандельштама. Был членом Союза молодых поэтов и писателей (с 1930), членом правления Объединения поэтов и писателей (с 1933). Выступал на вечерах этих организаций с чтением своих произведений, участвовал в диспутах. До войны печатался в журналах «Современные записки», «Числа», «Встречи», газете «Возрождение». После войны выпустил в Париже сборники «На весу» (1962) и «Слова» (1965). Похоронен рядом с женой, поэтессой Татьяной Мандельштам-Гатинской, на кладбище Пер-Лашез в Париже.

5 Иваск, Юрий. О послевоенной эмигрантской поэзии // Новый Журнал, 1950, № 23, с. 196.

6 Терапиано, Юрий. Встречи. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

7 Волковыский. Н. Русские зарубежные поэты // Наше время. No 8 (1637), 1936.

8 Софиев, Юрий. Синий дым. – Алма-Ата: Изд-во Алматы, 2013.

9 Терапиано, Юрий. Встречи. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

 

Татьяна ШТИЛЬМАН (1904-1984)

Париж, Франция

 

* * * * * Tania_Mandelstamm_cover

                                Моему брату Ю. Мандельштаму

Я все еще не научилась

Не возмущаться и не лгать.

И верить только в Божью милость

И в Ангельскую благодать.

 

И все еще забыть не в силах

Самум нахлынувших страстей,

Все имена навеки милых

Из жизни вырванных моей.

 

И крематорных труб колодца –

Смертей ненужных никому –

Пока живое сердце бьется

Жестокость эту не пойму.

 

Во мне смиренья дух лишь замер –

Как трудно с этим духом жить!

Но газовых ужасных камер

Мне не забыть – и не простить.

 

ОКНА

 

Есть окна раскрытые в поле

Иль в темно-сиреневый сад.

Есть окна – как двери на волю,

Где синие звезды горят.

 

Есть окна с решеткой чугунной –

Слепые прорезы стены,

Как песни в гитаре бесструнной,

Как предрассветные сны.

 

Есть окна, как черные чётки,

Как голос безумья и тьмы.

Есть окна совсем без решетки

И все-таки – окна тюрьмы.

 

* * * * *

                                                В. Мамченко[2]

Не обмани меня в надежде,

О, ветер вечности моей.

В саду моем совсем как прежде

Поет в сирени соловей.

 

И пахнут новой жизнью гроздья,

И молодостью, и весной,

И радостью, быть может, поздней,

И крепкой патокой лесной.

 

Теперь не сомневаюсь в друге –

Поет как прежде соловей.

Ты возвращаешься на круги,

О, ветер вечности моей.

 

* * * * *

                                                Памяти В. Д.

Безумие – везде одно,

Все тот же сон об избавленьи скором.

Тяжелым камнем – в илистое дно,

В пустое небо – звонким метеором.

 

Спор, крики, шум в портовых кабаках,

Вино на скамьях, выбитые стекла.

Лицо – в подтеках, тело – в синяках,

Фуфайка грязная насквозь промокла.

 

– Товарищи! Что было до сих пор?

Нам этих стен, нам этой жизни мало!

И крики звонки, как церковный хор:

– Товарищи! Для Интернационала! –

 

Любовь… Но разве есть теперь любовь

И дружба без упрека, без предела?

– Все для тебя: моя живая кровь,

Моя душа, избитая как тело.

 

В часы ночные страшной пустоты

Я слепну от щемящего бездумья.

Все – для тебя, но разве знаешь ты

Мрак моего высокого безумья.

 

                                                                Париж. Сентябрь 1930 г.

 

РУССКИЙ ВАЛЬС

 

Эта музыка старого вальса

Будет долго дрожать на смычке,

Ты, смычок, ей в ответ улыбайся,

Говори о любви и тоске.

 

О потерянном счастье не плачут,

Жду последнего дня своего.

Эта музыка многое значит –

И не значит почти ничего.

 

Свет сиреневый падал небрежно

На снежинки кружащихся пар,

И тебе неожиданно нежно

Молодой улыбнулся гусар.

 

Но что губы его прошептали,

Заглушил тебе праздничный гул…

Вдруг повеяло холодом в зале,

Будто северный ветер подул

 

Из страны, где снежинки не тают,

Из страны, что приснилась на миг,

Где мохнатые звезды летают,

Забираются под воротник.

 

«Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И суровые ветры степные

Панихиду поют над тобой».

 

* * * * *

Моя судьба всё безрассудней,

И в сердце с каждым днем темней.

Так сквозь туман и холод будней

Не проникает свет огней.

 

Так умирает всё на свете,

Уходит смысл любимых слов,

Так, просыпаясь, плачут дети

От муки непонятных снов.

 

* * * * *

День за днем, за годом год.

Ничего теперь не ново.

Без оглядки жизнь пройдет

Шаткой поступью слепого.

 

Прежних мыслей не буди,

Прежней совести не слушай!

Оглянись – а позади

Только каменные души.

 

Остановится в груди…

Без оглядки – в воздух синий!

Без оглядки, впереди –

Ледяная гладь пустыни.

                                                                1930

* * * * *

             Иду – а в голове туман,
Туман тяжелой, мелкой пыли,
И фонари – как кровь из ран –
На черной мгле автомобилей.

Одна, по улицам бреду,
В лицо – туман и ветер хлесткий.
Куда иду? Зачем иду?
Дрожат углы и перекрестки.

Устала. В жизни – как в пути.
Быть может – поздно? Или рано?
О, только бы идти, идти
В завесу пыльного тумана!

 

                                                                1930

 

                * * * * *

                Мы долго жили где-то и зачем-то,

                Друг друга не узнав, не угадав,

                Томила жизнь. Так траурная лента

                Сжимает мой разорванный рукав.

 

                Среди зимы, среди дождя и снега,

                И тусклых дней без света, без конца

                Вдруг оборвалось что-то и с разбега

                Ударило в застывшие сердца.

 

                Луна плыла в высокой колыбели

                Над призрачной и звонкой мостовой,

                И мартовские звезды голубели,

                Окутав нас прозрачной синевой.

                                                                                Париж, 1933

 

               

 

 

 

 


[1] Журнал Содружества, март, № 3 (39), 1936, стр. 8-11.

[2] Мамченко, Виктор Андреевич (1901-1982), поэт, один из организаторов Союза молодых поэтов и писателей Парижа (1925).