Людмила ШАРГА. Одесский дневник. Сентябрь
О лунных затмениях, запретных зонах, синих парусах и зеркалах памяти.
Из дневника.
Молочно-мятный нефрит, оникс цвета молодильного зелёного яблока, свежая сочная упругость майской травы, смолистая клейкость молодой тополиной листвы, девять капель хризолита, семь – хризопраза, пять капель сибирского изумруда, три – уральского малахита, каплю радужного опала и каплю парчовой яшмы уронить на самое дно, перемешать и только тогда добавить каплю сердолика и благородного опала…
Оставить минут на десять. Не дышать.
Иначе ни за что не получится восхитительный оттенок утренней морской воды.
Важно: растворять всё это надо в нежнейшем шёлке. У нас принято осенний сезон у моря называть «бархатным», но это не так. Бархат груб и холоден.
Нужен именно шёлк, тончайший натуральный шёлк, нежно скользящий, обволакивающий, холодящий в полуденный зной, и согревающий в вечернюю прохладу.
Велик соблазн окунуться во всё это великолепие нагишом.
Казалось бы, что там того купальника: две полоски ткани, невесомой и пёстрой.
Но их отсутствие полностью изменяет ощущение водного пространства, и себя – как неотделимую часть его.
Ничто не должно становиться преградой между тобой и морем.
Я слушала, очарованная и немного смущённая таким откровением.
Сентябрьское солнце тихо плавило остатки утреннего холода.
Путешествие в одесскую осень, так неожиданно случившееся, в корне изменившее меня и мою судьбу, стало летним. Не было ни одного прохладного, ни одного пасмурного серого дня, и только ночная свежесть изредка напоминала о том, что осень уже совсем близко.
Была середина сентября.
“Лето не кончается в августе. Разве ты не знала?”
Я не знала.
Я тогда ещё верила календарям и часам.
Голос её, чуть хрипловатый, низкий, и сейчас летит где-то около.
Особенно в сентябре, когда так отчаянно врут календари.
Полупустые пляжи, нежнейший шёлк морской воды, тот самый, о котором она говорила, редкие “коробейники”, кричащие на разные голоса: горячая сахарная кукуруза, свежая черноморская креветка, рапаны, мидии…
Стоит прикрыть глаза, и время сворачивается в пушистый пёстрый клубок, и “горячая сахарная кукуруза” становится вкуснейшей “пшёнкой”, обжигающей, посыпанной крупной солю, искрящейся на солнце. О рапанах тогда на здешних пляжах ещё не слышали, а вот “свежайшая черноморская креветка” была в изобилии, пахла солёной морской водичкой и звалась коротко и вкусно: рачки.
Мидии моя новая знакомая, дочка дядиного друга Олька, ела сырыми. Открывала створки перочинным ножом, споласкивала от песка в морской воде, на всякий случай, и…
Никогда не мечтала повторить.
А вот нырять и плавать как она, не страшась высокой волны и тёмной глубины, очень хотела. И научилась, благодаря ей.
“Забудь, что под тобой глубина. Морская вода сама тебя держит, ты только позволь Вдохни глубоко. Представь, что растворяешься в море, выдох – глубокий вдох и… плыви. И ничего не бойся. Главное, дыши. Помни, если что, я рядом. Вытяну…”.
Помню. Плыву. Дышу.
Олька утонула в такой же солнечный и тихий сентябрьский день, как сегодняшний.
Не ищу ответа, почему и как это случается. Почему человек, рождённый у моря, и чувствующий себя в морской воде едва ли не лучше, чем на земле, тонет.
Разве что…
Так гордые и сильные птицы иногда складывают крылья и падают вниз, и разбиваются оземь.
Если под тобой тёмная морская глубина, то падение будет иным.
Не менее страшным и долгим, но иным.
Желание “сложить крылья” чем-то сродни желанию “опустить руки”.
Не задаю вопросов.
Просто помню, дышу, плыву, и знаю, что она рядом. Сегодня и всегда.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Запретных зон было несколько. Самая запретная из всех находилась за волнорезом – на Ланжероне.
Ничего общего с зоной для купания, обозначенной буйками, запретная зона не имела.
Мои заплывы за буйки мама переносила стоически и почти не реагировала на них.
Но стоило мне приблизиться к волнорезу, как с мамой случалась истерика. Она вскакивала и начинала нервно ходить туда-сюда по песчаной кромке, заходя в воду по колено, и размахивая руками.
Добиться каких-либо вразумительных и логичных ответов на вопрос: почему вот здесь – глубоко – и можно, а чуть дальше – такое же глубоко – но нельзя, было невозможно.
– Глубоко, – коротко отвечала мама, и чуть помедлив, добавляла, – очень глубоко.
На этом все объяснения, как правило, заканчивались.
Надо ли говорить, что моей заветной мечтой было водное пространство за волнорезом, открытое море. Доплыть, выбраться на скользкий, поросший водорослями, волнорез, постоять на колышущейся, зелёной каменистой поверхности его, помахивая рукой оставшимся на берегу, развернуться, прыгнуть в чистейшую воду «за» гранью, и проплыть ещё два-три метра. Затем вернуться, и снова постоять на волнорезе, смывая зелень и кровь с ободранных коленок и локтей, прыгнуть в воду и плыть, теперь уже к берегу.
Впоследствии я ни словом не обмолвилась маме о том, что давно осуществила голубую мечту детства, и на её вопросы в письмах и в телефонных коротких разговорах, сводящихся в основном к: «Ну, как ты там…?», старалась отвечать коротко и правильно: «У меня всё хорошо!»
Теперь я понимаю, что она всё знала и, видимо, просто смирилась с моими постоянными заплывами «за грань», которые случались не только на воде. Мы обе старательно обходили эту «скользкую» тему, и только при расставании она крестила меня и произносила неизменное: «Будь осторожна. Береги себя. Не заплывай далеко…»
Плавая в запретных зонах взрослой, самостоятельной жизни, всё чаще вспоминаю её волнения и тревоги, которые стали близки и понятны мне с рождением и взрослением сына.
Вот и сегодня, заплыв далеко за волнорез, туда, где ещё не ходят яхты, но уже не так часто встречаются люди, разглядывая обманчиво близкое дно сквозь спокойную и чистую водную прохладу, вспомнила.
Стоя на скользком каменистом массиве, режущем волны, заставляющем закипать их, дробиться и пениться, и идти к берегу другими, более кроткими и не такими высокими, услышала тоненький девичий голосок:
– Не понимаю, чего она истерит? Тут же дно видно, мелкотень…
Девочка-подросток с содранными в кровь зелёными коленками и локтями, смеялась и махала рукой, застывшей на берегу женщине.
У вас бывало когда-то такое, что смотрите на случайно встреченного, незнакомого человека, а видите себя, маленького, смешного, наивного…?
Глядя на эту девочку, я ощутила себя, стоящей перед волшебным зеркалом, отражающим меня… лет сорок тому назад.
– Это иллюзия. Здесь глубоко. Очень. Как минимум – три твоих роста.
– А Вы пробовали достать дно?
– Пробовала. И…чуть не поплатилась за это жизнью. Ты хорошо плаваешь?
– Неплохо. Но мама всё равно волнуется и не доверяет мне.
– У тебя хорошая мама. Не добавляй ей тревог.
Какое-то время мы стояли молча, наблюдая за стайкой серебристых мальков, спящих в спасительной тени водорослей. Тихо, темно, прохладно…Но шалый луч солнца пронзил водную колыбельку насквозь, и тотчас вздрогнули детки, вспыхнули и рассыпались золотистым пунктиром вдоль волнореза. Метнулись вправо, влево и замерли, и снова начали тихонько дремать, таинственно серебриться и досматривать сны, в которых все они – рыбы, огромные, крылатые прекрасные рыбы, летящие на восток, к восходу солнца.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Астропрогнозы наперебой, на разные голоса, нашёптывали об ослепительном сиянии Меркурия, о том, что он хорош даже в своей ретроградной фазе, об удивительной, очень близкой мне планете Нептун, чья синева усиливается ближе к осени. О загадочном южном лунном узле – наваграхе Кету и квадрате с Сатурном.
Прекрасная и своенравная Венера, как всегда всё делала по-своему. На этот раз она противостояла Урану, и можно было забыть о стабильности и прочности в отношениях, и не считать, сколько раз в день вспоминалась строчка классика: не обещайте деве юной…
Не обещаю.
Ни девам юным, ни девам пожилым, давно уже – никому и ничего, и прежде всего, самой себе, ибо настало не самое лучшее время для клятв и обещаний. С прежними разобраться бы, сдержать и исполнить.
Плыву по течению длинным коридором сентябрьского лунного затмения, в который, ни о чём не подозревая, вошла в середине августа, за две недели до сентябрьского солнечного затмения, чувствуя, что причина всему происходящему и непроисходящему одна: Луна.
Крестик из лунного камня – адуляра – на серебряной цепочке, украшенной несколькими вставками-глазками из того же камня, стал тяжёлым.
Когда-то это была серебряная цепочка с лунными глазками. Крестик выточил муж, откопав в своих залежах кусочек настоящего лунного камня. Выточил именно крест, зная мою нелюбовь ко всяческим сердечкам, цветочкам и прочим слёзкам. И подарил ко дню рождения.
В одной очень старой и редкой книге я вычитала, что адуляр приносит мудрость Львам, что если человек склонен к грусти, депрессии и суициду, то адуляр просто необходимо всегда носить с собой; узнала о всех пристрастиях и капризах камня, и старалась соблюдать правила и не надевать его на убывающих лунах, и особенно, блуждая коридорами грядущих лунных затмений.
Я купала его в лунном свете, укладывала в полнолуние на подоконник, надевала на молодую и растущую луну, омывала проточной водой, и говорила с ним обо всём, что болело и что радовало, и от чего хотелось летать.
Адуляр в ответ светился тихо и нежно, цвет становился глубоким, мерцающим.
Августовское утро не сулило ничего тревожного. Я подошла к зеркалу, чтобы надеть украшение и отшатнулась.
В отражении шею обрамлял багровый след. Как от петли. Или от неподъёмной тяжести.
Как от креста.
Видение длилось долю секунды.
Расхожее выражение: нести свой крест, стало восприниматься совсем по-другому.
Из зеркала смотрела прежняя я, немного уставшая от сумасшедшего, жаркого во всех смыслах августа, измученная, но безо всяких следов «креста» на шее.
К физической усталости примешивалась усталость внутренняя, опустошённость. Пустыня. И пугающая, растущая невозможность избавления, выхода из неё. Даже по истечении сорока лет.
Прошёл август.
Без каких-либо особых приключений и событий миновало солнечное затмение. До предсказанного лунного оставалось пять дней.
Я не надевала цепочку с крестиком, но всюду носила её с собой, а если случалось выбраться к морю, окунала в воду, зарывала в тёплый, чуть влажный песок, укладывала на пёстрые гладкие камешки, и снова окунала в воду.
Я рассказывала ему о грядущем осеннем равноденствии, показывала яхту под синим парусом, которая появлялась на горизонте только в утренние часы, и повторяла, словно заклинание : Однажды, осенним ранним утром, мелькнёт вдали синий парус…
Утренние сентябрьские пляжи пустынны и просторны, если не считать чаек, голубей и воробьёв.
Люди редкими ручейками стекаются ближе к полудню, когда солнце уже стоит высоко, и вода прогревается до вполне комфортных плюс двадцати.
О наших таинственных купаниях знало только море, и ещё песок и чайки.
Воробьям и голубям не было до нас никакого дела.
В самый канун лунного затмения я подошла к зеркалу. След вокруг шеи ещё отражался, но был едва-едва различим. Значит, я всё делаю правильно.
Крестик из лунного камня на серебряной цепочке с глазками-вставками дремлет в кармашке моей сумки в ожидании новолуния.
И ему и мне не терпится искупаться в свете молодой растущей луны.
Август-сентябрь 2016. Одесса.
ПРАВИЛА ПЕРЕЛЁТА
Август перелистает
тёплые дни-страницы,
и соберутся в стаи
камни, стихи и птицы,
белые дирижабли
с девственным первым снегом,
полный надежд кораблик,
мнящий себя ковчегом.
Следуя за листвою,
под журавлиный клёкот,
может… и я усвою
правила перелёта?
Или к зиме привыкну,
к дому со сквозняками,
к вздохам дверным и скрипам,
к зеркалу с огоньками,
к девочке-отражению –
в платьице белом бальном
в броуновском движении
площади привокзальной,
где ни угла – ни места,
чтобы остановиться…
Разве что
палимпсестом,
на незнакомых лицах.
Не утолишь печали,
только в скорбях утонешь,
но на пустом причале
в руку скользнёт найдёныш.
Прошлая жизнь в этом
солнечном спящем камне:
тёплое море, лето,
парус под облаками,
списки с гравюр старинных,
схимник седой в хитоне…
Маленький бог куриный
спит на моей ладони.
* * *
С летом расставалась навсегда –
с васильково-синим летом детства,
и дрожала сонная звезда
в зеркале осенних равноденствий.
Рядом кучевые облака
плыли невесомым караваном
в край обетованный и желанный –
мёда и парного молока.
Плыл за облаками старый дом
в белоснежном вишенном круженье,
в лужицах – под тонким первым льдом –
становилось тёмным отражение.
В облачном саду – отец и мать, –
бесконечно дорогие лица…
Тихо память в зеркало глядится,
чтобы можно было вспоминать,
чтобы можно было дальше плыть
странникам,
бродягам,
пилигримам,
и встречать предсказанную зиму
у седой растрёпанной ветлы,
где обрыв, река и полынья,
где соткался свет луны двурогой
в чей-то след у отчего порога,
так на мой похожий…
Снова я,
в след ступая, в старый дом иду,
как тогда – в последнем лете детства,
прямиком на синюю звезду,
в зеркало осенних равноденствий.
Над и …мимо
Дни в июле текут быстрее.
Одиночество чуть острее,
чуть прозрачнее окоём.
То, что было легко вдвоём,
не осилить поодиночке.
Бесконечные наши точки
многоточием обернулись.
На какой из пройденных улиц
суждено мне тенью незримой
проскользнуть неузнанной – мимо,
сделав круг,
а потом зигзаг,
и вернуться домой в слезах.
Дни в разлуке бегут быстрее.
И фантомная боль острее,
и прозрачнее горизонт,
и забытый тобою зонт
безнадёжно в углу пылится –
недописанная страница,
недосказанное «прости»…
Только…
август уже в пути.
Время яблок, холодных рос,
и счастливых летучих звёзд,
и оскомины от берсеня…
Позабытых дорог осенних,
ветра южного в парусах,
в письмах, взглядах и голосах,
с листопадами и стихами,
и полётами там – верхами –
где кончается окоём,
на крылатом коне – вдвоём.
На сентябрьском паломино –
над и мимо…
* * *
В полночь возвращаются ветра
в те края, что по весне бросали,
город превращается в корабль
и плывёт, плывёт под парусами
в белое безмолвие зимы,
в белое исчадие метелей,
где, врасплох застигнутые, мы,
к холодам привыкнуть не успели,
и к тому, что беспощадный лёд,
обратит морскую воду в смальту…
Мадоннари – дождь ночной – идёт
и вскипает море на асфальте,
и летит в беспамятстве листва
возрождаясь из золы и пыли…
И приходят заполночь слова,
о которых здесь давно забыли.
Их исконный, первозданный смысл
разрывает пелену забвенья,
и надежда – самый верный мыс –
сращивает порванные звенья.
И тоска стихает, уходя,
до зимы, до заморозков первых,
мастихин осеннего дождя
затушует сумерками нервы
и сердца, промокшие насквозь,
и стихи, промокшие до нитки,
и дворы – цыганские кибитки,
вроде вместе – а на деле врозь.
Осень.
И давно отплыть пора бы.
Дом мой превращается в корабль.
И дрожит, дрожит земная ось…
* * *
Утренний свет осторожно коснулся щеки…
Слышно, как в Лету стекаются черновики.
Где-то страницы несбывшихся книг шелестят…
Осень.
Канун равноденствия.
Тает сентябрь.
Только вчера разомлевшие наши тела
к берегу дива-волна, пеленая, несла
и отпускала, и вновь за собой волокла,
патока зноя по венам неспешно текла,
и проступала сквозь прозелень медная прядь,
и отступала дилемма: писать… не писать,
и отпускалась легко, без надрыва – шутя,
и оставалась медовая горечь…
Сентябрь.
Лето торопится в Лету, а люди – к теплу,
летние грёзы стекают как дождь – по стеклу,
летние хлопоты, летней поры суета…
В семь зажигаются свечи.
А там – темнота,
дышит за окнами, студит лавандовый чай.
Осень. Канун равноденствия.
Лето, прощай…
О лунных затмениях, запретных зонах, синих парусах и зеркалах памяти.
Из дневника.
Молочно-мятный нефрит, оникс цвета молодильного зелёного яблока, свежая сочная упругость майской травы, смолистая клейкость молодой тополиной листвы, девять капель хризолита, семь – хризопраза, пять капель сибирского изумруда, три – уральского малахита, каплю радужного опала и каплю парчовой яшмы уронить на самое дно, перемешать и только тогда добавить каплю сердолика и благородного опала…
Оставить минут на десять. Не дышать.
Иначе ни за что не получится восхитительный оттенок утренней морской воды.
Важно: растворять всё это надо в нежнейшем шёлке. У нас принято осенний сезон у моря называть «бархатным», но это не так. Бархат груб и холоден.
Нужен именно шёлк, тончайший натуральный шёлк, нежно скользящий, обволакивающий, холодящий в полуденный зной, и согревающий в вечернюю прохладу.
Велик соблазн окунуться во всё это великолепие нагишом.
Казалось бы, что там того купальника: две полоски ткани, невесомой и пёстрой.
Но их отсутствие полностью изменяет ощущение водного пространства, и себя – как неотделимую часть его.
Ничто не должно становиться преградой между тобой и морем.
Я слушала, очарованная и немного смущённая таким откровением.
Сентябрьское солнце тихо плавило остатки утреннего холода.
Путешествие в одесскую осень, так неожиданно случившееся, в корне изменившее меня и мою судьбу, стало летним. Не было ни одного прохладного, ни одного пасмурного серого дня, и только ночная свежесть изредка напоминала о том, что осень уже совсем близко.
Была середина сентября.
“Лето не кончается в августе. Разве ты не знала?”
Я не знала.
Я тогда ещё верила календарям и часам.
Голос её, чуть хрипловатый, низкий, и сейчас летит где-то около.
Особенно в сентябре, когда так отчаянно врут календари.
Полупустые пляжи, нежнейший шёлк морской воды, тот самый, о котором она говорила, редкие “коробейники”, кричащие на разные голоса: горячая сахарная кукуруза, свежая черноморская креветка, рапаны, мидии…
Стоит прикрыть глаза, и время сворачивается в пушистый пёстрый клубок, и “горячая сахарная кукуруза” становится вкуснейшей “пшёнкой”, обжигающей, посыпанной крупной солю, искрящейся на солнце. О рапанах тогда на здешних пляжах ещё не слышали, а вот “свежайшая черноморская креветка” была в изобилии, пахла солёной морской водичкой и звалась коротко и вкусно: рачки.
Мидии моя новая знакомая, дочка дядиного друга Олька, ела сырыми. Открывала створки перочинным ножом, споласкивала от песка в морской воде, на всякий случай, и…
Никогда не мечтала повторить.
А вот нырять и плавать как она, не страшась высокой волны и тёмной глубины, очень хотела. И научилась, благодаря ей.
“Забудь, что под тобой глубина. Морская вода сама тебя держит, ты только позволь Вдохни глубоко. Представь, что растворяешься в море, выдох – глубокий вдох и… плыви. И ничего не бойся. Главное, дыши. Помни, если что, я рядом. Вытяну…”.
Помню. Плыву. Дышу.
Олька утонула в такой же солнечный и тихий сентябрьский день, как сегодняшний.
Не ищу ответа, почему и как это случается. Почему человек, рождённый у моря, и чувствующий себя в морской воде едва ли не лучше, чем на земле, тонет.
Разве что…
Так гордые и сильные птицы иногда складывают крылья и падают вниз, и разбиваются оземь.
Если под тобой тёмная морская глубина, то падение будет иным.
Не менее страшным и долгим, но иным.
Желание “сложить крылья” чем-то сродни желанию “опустить руки”.
Не задаю вопросов.
Просто помню, дышу, плыву, и знаю, что она рядом. Сегодня и всегда.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Запретных зон было несколько. Самая запретная из всех находилась за волнорезом – на Ланжероне.
Ничего общего с зоной для купания, обозначенной буйками, запретная зона не имела.
Мои заплывы за буйки мама переносила стоически и почти не реагировала на них.
Но стоило мне приблизиться к волнорезу, как с мамой случалась истерика. Она вскакивала и начинала нервно ходить туда-сюда по песчаной кромке, заходя в воду по колено, и размахивая руками.
Добиться каких-либо вразумительных и логичных ответов на вопрос: почему вот здесь – глубоко – и можно, а чуть дальше – такое же глубоко – но нельзя, было невозможно.
– Глубоко, – коротко отвечала мама, и чуть помедлив, добавляла, – очень глубоко.
На этом все объяснения, как правило, заканчивались.
Надо ли говорить, что моей заветной мечтой было водное пространство за волнорезом, открытое море. Доплыть, выбраться на скользкий, поросший водорослями, волнорез, постоять на колышущейся, зелёной каменистой поверхности его, помахивая рукой оставшимся на берегу, развернуться, прыгнуть в чистейшую воду «за» гранью, и проплыть ещё два-три метра. Затем вернуться, и снова постоять на волнорезе, смывая зелень и кровь с ободранных коленок и локтей, прыгнуть в воду и плыть, теперь уже к берегу.
Впоследствии я ни словом не обмолвилась маме о том, что давно осуществила голубую мечту детства, и на её вопросы в письмах и в телефонных коротких разговорах, сводящихся в основном к: «Ну, как ты там…?», старалась отвечать коротко и правильно: «У меня всё хорошо!»
Теперь я понимаю, что она всё знала и, видимо, просто смирилась с моими постоянными заплывами «за грань», которые случались не только на воде. Мы обе старательно обходили эту «скользкую» тему, и только при расставании она крестила меня и произносила неизменное: «Будь осторожна. Береги себя. Не заплывай далеко…»
Плавая в запретных зонах взрослой, самостоятельной жизни, всё чаще вспоминаю её волнения и тревоги, которые стали близки и понятны мне с рождением и взрослением сына.
Вот и сегодня, заплыв далеко за волнорез, туда, где ещё не ходят яхты, но уже не так часто встречаются люди, разглядывая обманчиво близкое дно сквозь спокойную и чистую водную прохладу, вспомнила.
Стоя на скользком каменистом массиве, режущем волны, заставляющем закипать их, дробиться и пениться, и идти к берегу другими, более кроткими и не такими высокими, услышала тоненький девичий голосок:
– Не понимаю, чего она истерит? Тут же дно видно, мелкотень…
Девочка-подросток с содранными в кровь зелёными коленками и локтями, смеялась и махала рукой, застывшей на берегу женщине.
У вас бывало когда-то такое, что смотрите на случайно встреченного, незнакомого человека, а видите себя, маленького, смешного, наивного…?
Глядя на эту девочку, я ощутила себя, стоящей перед волшебным зеркалом, отражающим меня… лет сорок тому назад.
– Это иллюзия. Здесь глубоко. Очень. Как минимум – три твоих роста.
– А Вы пробовали достать дно?
– Пробовала. И…чуть не поплатилась за это жизнью. Ты хорошо плаваешь?
– Неплохо. Но мама всё равно волнуется и не доверяет мне.
– У тебя хорошая мама. Не добавляй ей тревог.
Какое-то время мы стояли молча, наблюдая за стайкой серебристых мальков, спящих в спасительной тени водорослей. Тихо, темно, прохладно…Но шалый луч солнца пронзил водную колыбельку насквозь, и тотчас вздрогнули детки, вспыхнули и рассыпались золотистым пунктиром вдоль волнореза. Метнулись вправо, влево и замерли, и снова начали тихонько дремать, таинственно серебриться и досматривать сны, в которых все они – рыбы, огромные, крылатые прекрасные рыбы, летящие на восток, к восходу солнца.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Астропрогнозы наперебой, на разные голоса, нашёптывали об ослепительном сиянии Меркурия, о том, что он хорош даже в своей ретроградной фазе, об удивительной, очень близкой мне планете Нептун, чья синева усиливается ближе к осени. О загадочном южном лунном узле – наваграхе Кету и квадрате с Сатурном.
Прекрасная и своенравная Венера, как всегда всё делала по-своему. На этот раз она противостояла Урану, и можно было забыть о стабильности и прочности в отношениях, и не считать, сколько раз в день вспоминалась строчка классика: не обещайте деве юной…
Не обещаю.
Ни девам юным, ни девам пожилым, давно уже – никому и ничего, и прежде всего, самой себе, ибо настало не самое лучшее время для клятв и обещаний. С прежними разобраться бы, сдержать и исполнить.
Плыву по течению длинным коридором сентябрьского лунного затмения, в который, ни о чём не подозревая, вошла в середине августа, за две недели до сентябрьского солнечного затмения, чувствуя, что причина всему происходящему и непроисходящему одна: Луна.
Крестик из лунного камня – адуляра – на серебряной цепочке, украшенной несколькими вставками-глазками из того же камня, стал тяжёлым.
Когда-то это была серебряная цепочка с лунными глазками. Крестик выточил муж, откопав в своих залежах кусочек настоящего лунного камня. Выточил именно крест, зная мою нелюбовь ко всяческим сердечкам, цветочкам и прочим слёзкам. И подарил ко дню рождения.
В одной очень старой и редкой книге я вычитала, что адуляр приносит мудрость Львам, что если человек склонен к грусти, депрессии и суициду, то адуляр просто необходимо всегда носить с собой; узнала о всех пристрастиях и капризах камня, и старалась соблюдать правила и не надевать его на убывающих лунах, и особенно, блуждая коридорами грядущих лунных затмений.
Я купала его в лунном свете, укладывала в полнолуние на подоконник, надевала на молодую и растущую луну, омывала проточной водой, и говорила с ним обо всём, что болело и что радовало, и от чего хотелось летать.
Адуляр в ответ светился тихо и нежно, цвет становился глубоким, мерцающим.
Августовское утро не сулило ничего тревожного. Я подошла к зеркалу, чтобы надеть украшение и отшатнулась.
В отражении шею обрамлял багровый след. Как от петли. Или от неподъёмной тяжести.
Как от креста.
Видение длилось долю секунды.
Расхожее выражение: нести свой крест, стало восприниматься совсем по-другому.
Из зеркала смотрела прежняя я, немного уставшая от сумасшедшего, жаркого во всех смыслах августа, измученная, но безо всяких следов «креста» на шее.
К физической усталости примешивалась усталость внутренняя, опустошённость. Пустыня. И пугающая, растущая невозможность избавления, выхода из неё. Даже по истечении сорока лет.
Прошёл август.
Без каких-либо особых приключений и событий миновало солнечное затмение. До предсказанного лунного оставалось пять дней.
Я не надевала цепочку с крестиком, но всюду носила её с собой, а если случалось выбраться к морю, окунала в воду, зарывала в тёплый, чуть влажный песок, укладывала на пёстрые гладкие камешки, и снова окунала в воду.
Я рассказывала ему о грядущем осеннем равноденствии, показывала яхту под синим парусом, которая появлялась на горизонте только в утренние часы, и повторяла, словно заклинание : Однажды, осенним ранним утром, мелькнёт вдали синий парус…
Утренние сентябрьские пляжи пустынны и просторны, если не считать чаек, голубей и воробьёв.
Люди редкими ручейками стекаются ближе к полудню, когда солнце уже стоит высоко, и вода прогревается до вполне комфортных плюс двадцати.
О наших таинственных купаниях знало только море, и ещё песок и чайки.
Воробьям и голубям не было до нас никакого дела.
В самый канун лунного затмения я подошла к зеркалу. След вокруг шеи ещё отражался, но был едва-едва различим. Значит, я всё делаю правильно.
Крестик из лунного камня на серебряной цепочке с глазками-вставками дремлет в кармашке моей сумки в ожидании новолуния.
И ему и мне не терпится искупаться в свете молодой растущей луны.
Август-сентябрь 2016. Одесса.
ПРАВИЛА ПЕРЕЛЁТА
Август перелистает
тёплые дни-страницы,
и соберутся в стаи
камни, стихи и птицы,
белые дирижабли
с девственным первым снегом,
полный надежд кораблик,
мнящий себя ковчегом.
Следуя за листвою,
под журавлиный клёкот,
может… и я усвою
правила перелёта?
Или к зиме привыкну,
к дому со сквозняками,
к вздохам дверным и скрипам,
к зеркалу с огоньками,
к девочке-отражению –
в платьице белом бальном
в броуновском движении
площади привокзальной,
где ни угла – ни места,
чтобы остановиться…
Разве что
палимпсестом,
на незнакомых лицах.
Не утолишь печали,
только в скорбях утонешь,
но на пустом причале
в руку скользнёт найдёныш.
Прошлая жизнь в этом
солнечном спящем камне:
тёплое море, лето,
парус под облаками,
списки с гравюр старинных,
схимник седой в хитоне…
Маленький бог куриный
спит на моей ладони.
* * *
С летом расставалась навсегда –
с васильково-синим летом детства,
и дрожала сонная звезда
в зеркале осенних равноденствий.
Рядом кучевые облака
плыли невесомым караваном
в край обетованный и желанный –
мёда и парного молока.
Плыл за облаками старый дом
в белоснежном вишенном круженье,
в лужицах – под тонким первым льдом –
становилось тёмным отражение.
В облачном саду – отец и мать, –
бесконечно дорогие лица…
Тихо память в зеркало глядится,
чтобы можно было вспоминать,
чтобы можно было дальше плыть
странникам,
бродягам,
пилигримам,
и встречать предсказанную зиму
у седой растрёпанной ветлы,
где обрыв, река и полынья,
где соткался свет луны двурогой
в чей-то след у отчего порога,
так на мой похожий…
Снова я,
в след ступая, в старый дом иду,
как тогда – в последнем лете детства,
прямиком на синюю звезду,
в зеркало осенних равноденствий.
Над и …мимо
Дни в июле текут быстрее.
Одиночество чуть острее,
чуть прозрачнее окоём.
То, что было легко вдвоём,
не осилить поодиночке.
Бесконечные наши точки
многоточием обернулись.
На какой из пройденных улиц
суждено мне тенью незримой
проскользнуть неузнанной – мимо,
сделав круг,
а потом зигзаг,
и вернуться домой в слезах.
Дни в разлуке бегут быстрее.
И фантомная боль острее,
и прозрачнее горизонт,
и забытый тобою зонт
безнадёжно в углу пылится –
недописанная страница,
недосказанное «прости»…
Только…
август уже в пути.
Время яблок, холодных рос,
и счастливых летучих звёзд,
и оскомины от берсеня…
Позабытых дорог осенних,
ветра южного в парусах,
в письмах, взглядах и голосах,
с листопадами и стихами,
и полётами там – верхами –
где кончается окоём,
на крылатом коне – вдвоём.
На сентябрьском паломино –
над и мимо…
* * *
В полночь возвращаются ветра
в те края, что по весне бросали,
город превращается в корабль
и плывёт, плывёт под парусами
в белое безмолвие зимы,
в белое исчадие метелей,
где, врасплох застигнутые, мы,
к холодам привыкнуть не успели,
и к тому, что беспощадный лёд,
обратит морскую воду в смальту…
Мадоннари – дождь ночной – идёт
и вскипает море на асфальте,
и летит в беспамятстве листва
возрождаясь из золы и пыли…
И приходят заполночь слова,
о которых здесь давно забыли.
Их исконный, первозданный смысл
разрывает пелену забвенья,
и надежда – самый верный мыс –
сращивает порванные звенья.
И тоска стихает, уходя,
до зимы, до заморозков первых,
мастихин осеннего дождя
затушует сумерками нервы
и сердца, промокшие насквозь,
и стихи, промокшие до нитки,
и дворы – цыганские кибитки,
вроде вместе – а на деле врозь.
Осень.
И давно отплыть пора бы.
Дом мой превращается в корабль.
И дрожит, дрожит земная ось…
* * *
Утренний свет осторожно коснулся щеки…
Слышно, как в Лету стекаются черновики.
Где-то страницы несбывшихся книг шелестят…
Осень.
Канун равноденствия.
Тает сентябрь.
Только вчера разомлевшие наши тела
к берегу дива-волна, пеленая, несла
и отпускала, и вновь за собой волокла,
патока зноя по венам неспешно текла,
и проступала сквозь прозелень медная прядь,
и отступала дилемма: писать… не писать,
и отпускалась легко, без надрыва – шутя,
и оставалась медовая горечь…
Сентябрь.
Лето торопится в Лету, а люди – к теплу,
летние грёзы стекают как дождь – по стеклу,
летние хлопоты, летней поры суета…
В семь зажигаются свечи.
А там – темнота,
дышит за окнами, студит лавандовый чай.
Осень. Канун равноденствия.
Лето, прощай…