Эмиль СОКОЛЬСКИЙ. Книжное обозрение. Игорь Волгин, Андрей Василевский, Ольга Андреева
«Я СЫМИТИРОВАЛ СТИХИ…»
Игорь Волгин. Персональные данные.
М., «Время», 2015
Широко известный специалист по Достоевскому, историк – да ещё и поэт? Точно: вышла книга стихотворений, приведены отзывы известнейших людей. «Я заждался стихов, которые были бы так блистательно созданы» (Евгений Евтушенко). «Игорь Волгин – один из лучших поэтов своего поколения. И щемящий звук этих стихов напоминает нам, что поэзия, по слову Жуковского, есть “Бог в святых мечтах земли”» (Евгений Рейн)… Что ж, высказывания мэтров – лучшая рекомендация. Но по прочтении этой книги я позволю себе добавить и своё скромное мнение.
Очевидно, что стихи Волгина безупречны по форме, автор – сторонник классической традиции стихосложения; строгий ритм не допускает сбоев, рифмы точны, темп энергичен. Вечные темы: судьба человека – его прошлое и настоящее, дружба и любовь, радости и печали. Прозрачность смыслов, простота языка, лёгкая взволнованность тона. Отдавая должное техническому мастерству автора, уже на пятой-шестой странице я задаюсь вопросом: а в какое время всё это написано? В пятидесятые годы? В семидесятые? Возникает большое желание как-то расшевелить, расшатать, взлохматить волгинские строки, – уж слишком они гладкие, отутюженные, словно пример идеального чистописания.
Все слова на местах, все – плотно пригнаны друг к другу. Не за что зацепиться, нечего потрогать и понюхать. Поневоле вспоминаются строчки из Бахыта Кенжеева: «Сквозь внезапную трещину в разговоре – / вспышка света». Но – нет внезапных трещин. И нет вспышек света. Опасность такого письма в том, что, следуя ему, появляются и строчки вроде таких: «Я не буду тебя укорять, / Ничего повторять я не буду. / Я не буду тебя вспоминать – / Я тебя навсегда позабуду». На фоне этих строк автор знаменитой «Саги» Андрей Вознесенский кажется гением. Но, может быть, такие строки – намеренное возвращение к «неслыханной простоте»? Может быть. Тогда обращусь к другому стихотворению – задумчиво-лирическому, пейзажному, образному, которое начинается словами «Какое небо над нами…». Пейзаж стремительно разворачивается; в нём «дубы шелестят листами, / как старые словари» и «тяжёлые, как Брокгауз, / качаются облака». Вполне допускаю, что здесь в какой-то мере проявляется юмор – но и он малоинтересен, поскольку скорее напоминает пародию на футуристов. Волгин безусловно «книжный» человек и вполне вписывается в образ средней руки советского поэта. В одном из стихотворений он упоминает критика, который назвал его имитатором. Каким образом Волгин опровергает это обвинение в свой адрес? – «Я сымитивал стихи – / и вы заплакали над ними»; «страданье я изобразил – /мой лоб прорезали морщины»; к концу напряжение нарастает:
И, губы разбивая в кровь,
следы размазывая грима,
я сымитировал любовь –
она была неотличима!
Всё скорее остроумно, чем верно. Чувства автора не выходят из берегов, не бурлят в заданном русле, в них нет напряжения, которое могло бы хоть как-то намекнуть о сильных переживаниях – хоть радости и счастья, хоть печали и горя.
Хорошие стихотворения в книге есть, но они тонут в потоке посредственных. Хотя… при ближайшем рассмотрении и хорошие оказываются не вполне хорошими. «Никто не провожает проводниц. / Но в их движенье скрыто постоянство». Движенье проводниц? Да нет же, речь о поездах! –
Как звёздный свет, летит в ночи вагон – /
И в наши души входит отрешённость.
Как будто бы распалась связь времён,
Предметов изменилась протяжённость.
Да, всё так, – ощущения, знакомые, наверное всем. Но от поэзии ждёшь чего-то большего, – по словам Георгия Адамовича – «какого-то последнего усилия».
НЕМОЛОДОЙ АГНОСТИК
Андрей Василевский. Это хорошо.
М., «Воймега», 2016
Стихи Василевского – это заметки на полях, импульсивные движения мысли, это то, что можно записывать – а можно и не записывать, поскольку «дух уже не захватывает / Ни по какому поводу». Однако автор выбирает – записывать! – хотя бы потому, что пришедшее в голову и зафиксированное письменно – доказательство того, что живёшь, способ обозначить своё присутствие в этом мире, вынырнуть из накрывающих с головой обязанностей главного редактора одного из главных литературных журналов страны. Речь Василевского кратка и странна, не всегда можно уловить смысл написанного – и вообще понять, зачем это всё написано. Однако так только на первый взгляд. Собственно, о многом говорит уже первое стихотворение:
Казалось ясным, внятным,
Совсем уже понятным.
Теперь оно ушло,
И время то прошло.
Там, где прошёлся ластик,
Остался детский хлястик.
Осталось и пальто,
Но и пальто не то.
В нём ходит через мостик
Над зимнею водой
Немолодой агностик,
Уже не молодой.
Усталые, намеренно примитивные рифмы, предельная простота высказывания, бесстрастно-«регистрирующий» тон говорят, пожалуй, о том, что автор принципиально склоняется к упрощению, «замораживанию» языка, тяготеет к «антиэстетике косноязычия». Неожиданность, внезапность, а главное – случайность, – вот что свойственно миниатюрным стихотворениям Василевского, и не только в смысловом, но и в формальном отношении. Нарушения ритмики и рифмовки, стилистические неувязки, резкое снижение звука или, наоборот, вскрик в конце стихотворения – таков почерк Василевского (будь то в рамках традиционного стихотворения или верлибра). Порой автор сшивает, словно из разноцветных лоскутков, фразы, в которых мы узнаём то строчку из советского поэта, из спародированную старинную песню (и детскую песенку), то название популярного сериала конца 70-х, – что сближает его с концептуалистами, использующими язык схем и стереотипов, доводя стихотворение до абсурда («раскинулось небо широко / товарищ // мы едем / как можно дальше // возьми кота / и собаку // и саженцы яблонь»). Вот прекрасный пример явной пародии не на отдельные строки, а на лирический пафос всей традиционной поэзии, – чем так любил заниматься Дмитрий Александрович Пригов:
Россия это ледяная пустыня
по которой ходит лихой человек
ходит ходит да и обернётся
боится падла
потому что Россия это
И ещё важное, что хочется сказать о книге: в ней есть лирика, – конечно, специфическая, как и всё у Василевского, – где своё «я» припрятано за иронией, за условностью игры в «литературную форму». Но можно ли что спрятать в литературе? Открываю страницу на стихотворении «Март»:
в сумерках выйду одёрну пиджак
рыжий по снегу крадётся кошак
кто там в потёмках меня стережёт
мёртвая кошка меня бережёт
в мире подземном там а не тут
как мою мёртвую кошку зовут
но не вмещает сознанье моё
новое страшное имя её
Что ж, Андрею Василевскому тесно в рамках концептуализма, в которые я его поставил. И в других рамках тоже. Тем и интересен!
НА ЗЕЛЁНЫЙ СВЕТ
Ольга Андреева. На глобусе Ростова.
Таганрог, «Нюанс», 2016
Название сбивает с толку: это что – стихотворный путеводитель? Нет, «глобус Ростова» – поэтический образ пространства, ограниченного понятием «Ростов-на-Дону», и в нём – целый мир с его улицами, площадями, рынком, природными уголками, с его запахами, с его небом, наконец (иначе говоря, с его погодными условиями). Есть и река, но она у автора занимает совсем немного места; почему? Андреева острее всего чувствует именно город как густозаселённую территорию, его напряжённый пульс, и почти не покидает пределы асфальта. Она – человек, всегда куда-то идущий и куда-то едущий – и всё время фиксирующий свои наблюдения и свои ощущения (не всегда связанные с наблюдаемым); пожалуй, оттого и стихотворения её, неустанно движущиеся, останавливаются будто бы там, где остановка не запланирована. Да и в своём движении стихи Андреевой ведут себя достаточно своевольно:
Сказать неловко – лучше, чем смолчать?
Стихи наглее дрожжевого теста.
Предать бумаге – всё равно – предать,
Пусть даже в рифму, вовремя и к месту.
«Своевольных» строчек в книге немало; вот, например, о ливневом потоке, стремящемся «по кочкам, впадинам, прорехам»: «безукоризненная точность / иных путей не оставляет: / по хаотичному рельефу – / куда диктует притяженье»; так ли нужны эти четыре строчки? Или вот Андреева с любовью пишет о своём дворе с «чередой жердёловых стихий, / впадающих в варенья и стихи». Жердёловые стихии, впадающие в варенья и стихи – образ, по-моему, довольно рискованный…
Книга начинается сразу с поездки в городском транспорте: «Автобус. Ливень. Кислорода нет – / в подводной лодке окна не откроешь», и через все страницы пред нами проходят то «узкоглазые злые трамваи» (один из которых «плывёт по Горького»), то «троллейбусы ((«Никуда не денусь – сверну от реки наверх, / и спиной к рассвету – в набитый битком троллейбус»; «В этот вечер всё, чего ты ждёшь – / твой троллейбус в мокром серебре»), то «восьмая маршрутка» (то есть маршрутка № 8)… Несмотря на попытки романтизирования этих средств передвижения (уподобление автобуса подводной лодке, мокрое серебро на троллейбусе) – автор всё же однажды склоняется к решительному определению: «В клоаке лета, в транспортном аду». Впрочем, Ольга Андреева часто будто бы сознательно уходит от романтики – а может быть, приглушает её строгим интеллектуальным усилием (в таких случаях о человеке говорят: слова в простоте не скажет!), иначе зачем в стихотворениях столько внепоэтических оборотов, столько «официальных» слов, которые мне хочется отнести к «языковым технологиям», не имеющим ничего общего со святостью языка (выражение Андрея Таврова), а поэт – это и есть тот человек, который имеет дело со святостью языка. «Пять вечера. Локальная свобода»; «Где берёзы на склоне растут под углом к горизонту, / игнорируя солнечный свет и закон притяженья»; «Всё суета. Весны паллиатив / отодвигает холод преисподней»; Ночью всё равно, куда идти, /ночью чрезвычайно важно – с кем»; «А куда ты денешься – нальёшь в стакан молока – / погасить отраву простым, имманентно чистым», «не пугайся своих девиаций»… И так далее и тому подобное. Недаром Юрий Кузнецов предостерегал поэтов от употребления иностранных слов: эти слова лишены поэтической многозначности.
А вместе с тем неожиданно то тут, то там вспыхивают отсылки к именитым предшественникам: «Мы снова под собой страны не чуем»; «я принимаю, узнаю, и звон / мобильника приветствует – прорвёмся», «Север области. Снег, потому что февраль»… Настораживает смелость иных метафор, которые лучше бы принимать как шутку: «так рано сползаются на небо звёзды, / ведомые стадным здоровым инстинктом», «Я иду на зелёный мерцающий свет. / Палки флагов, посудный набор куполов / в тёмном небе старейшего из городов» (в последней строке – историческая неточность: Ростов никак нельзя назвать одним из старейших), и радуют образы свежие, энергичные, зримые: «Это дождь-архитектор штрихует неброский набросок – / представляя холодный апрель в самом выгодном свете»; «Транспорт мечется в пробках, как шахматный конь»; и ещё, пожалуй, приведу строфу целиком:
Город к небу подвешен на нитях дождя.
Город так невесом под вуалью тумана,
Будто выстроен без топора и гвоздя,
Будто тихо плывёт по волнам океана.
Город во Вселенной, Город как уголок во Вселенной, город-тайна. Вот чего я так терпеливо ждал, читая книгу Ольги Андреевой.
«Я СЫМИТИРОВАЛ СТИХИ…»
Игорь Волгин. Персональные данные.
М., «Время», 2015
Широко известный специалист по Достоевскому, историк – да ещё и поэт? Точно: вышла книга стихотворений, приведены отзывы известнейших людей. «Я заждался стихов, которые были бы так блистательно созданы» (Евгений Евтушенко). «Игорь Волгин – один из лучших поэтов своего поколения. И щемящий звук этих стихов напоминает нам, что поэзия, по слову Жуковского, есть “Бог в святых мечтах земли”» (Евгений Рейн)… Что ж, высказывания мэтров – лучшая рекомендация. Но по прочтении этой книги я позволю себе добавить и своё скромное мнение.
Очевидно, что стихи Волгина безупречны по форме, автор – сторонник классической традиции стихосложения; строгий ритм не допускает сбоев, рифмы точны, темп энергичен. Вечные темы: судьба человека – его прошлое и настоящее, дружба и любовь, радости и печали. Прозрачность смыслов, простота языка, лёгкая взволнованность тона. Отдавая должное техническому мастерству автора, уже на пятой-шестой странице я задаюсь вопросом: а в какое время всё это написано? В пятидесятые годы? В семидесятые? Возникает большое желание как-то расшевелить, расшатать, взлохматить волгинские строки, – уж слишком они гладкие, отутюженные, словно пример идеального чистописания.
Все слова на местах, все – плотно пригнаны друг к другу. Не за что зацепиться, нечего потрогать и понюхать. Поневоле вспоминаются строчки из Бахыта Кенжеева: «Сквозь внезапную трещину в разговоре – / вспышка света». Но – нет внезапных трещин. И нет вспышек света. Опасность такого письма в том, что, следуя ему, появляются и строчки вроде таких: «Я не буду тебя укорять, / Ничего повторять я не буду. / Я не буду тебя вспоминать – / Я тебя навсегда позабуду». На фоне этих строк автор знаменитой «Саги» Андрей Вознесенский кажется гением. Но, может быть, такие строки – намеренное возвращение к «неслыханной простоте»? Может быть. Тогда обращусь к другому стихотворению – задумчиво-лирическому, пейзажному, образному, которое начинается словами «Какое небо над нами…». Пейзаж стремительно разворачивается; в нём «дубы шелестят листами, / как старые словари» и «тяжёлые, как Брокгауз, / качаются облака». Вполне допускаю, что здесь в какой-то мере проявляется юмор – но и он малоинтересен, поскольку скорее напоминает пародию на футуристов. Волгин безусловно «книжный» человек и вполне вписывается в образ средней руки советского поэта. В одном из стихотворений он упоминает критика, который назвал его имитатором. Каким образом Волгин опровергает это обвинение в свой адрес? – «Я сымитивал стихи – / и вы заплакали над ними»; «страданье я изобразил – /мой лоб прорезали морщины»; к концу напряжение нарастает:
И, губы разбивая в кровь,
следы размазывая грима,
я сымитировал любовь –
она была неотличима!
Всё скорее остроумно, чем верно. Чувства автора не выходят из берегов, не бурлят в заданном русле, в них нет напряжения, которое могло бы хоть как-то намекнуть о сильных переживаниях – хоть радости и счастья, хоть печали и горя.
Хорошие стихотворения в книге есть, но они тонут в потоке посредственных. Хотя… при ближайшем рассмотрении и хорошие оказываются не вполне хорошими. «Никто не провожает проводниц. / Но в их движенье скрыто постоянство». Движенье проводниц? Да нет же, речь о поездах! –
Как звёздный свет, летит в ночи вагон – /
И в наши души входит отрешённость.
Как будто бы распалась связь времён,
Предметов изменилась протяжённость.
Да, всё так, – ощущения, знакомые, наверное всем. Но от поэзии ждёшь чего-то большего, – по словам Георгия Адамовича – «какого-то последнего усилия».
НЕМОЛОДОЙ АГНОСТИК
Андрей Василевский. Это хорошо.
М., «Воймега», 2016
Стихи Василевского – это заметки на полях, импульсивные движения мысли, это то, что можно записывать – а можно и не записывать, поскольку «дух уже не захватывает / Ни по какому поводу». Однако автор выбирает – записывать! – хотя бы потому, что пришедшее в голову и зафиксированное письменно – доказательство того, что живёшь, способ обозначить своё присутствие в этом мире, вынырнуть из накрывающих с головой обязанностей главного редактора одного из главных литературных журналов страны. Речь Василевского кратка и странна, не всегда можно уловить смысл написанного – и вообще понять, зачем это всё написано. Однако так только на первый взгляд. Собственно, о многом говорит уже первое стихотворение:
Казалось ясным, внятным,
Совсем уже понятным.
Теперь оно ушло,
И время то прошло.
Там, где прошёлся ластик,
Остался детский хлястик.
Осталось и пальто,
Но и пальто не то.
В нём ходит через мостик
Над зимнею водой
Немолодой агностик,
Уже не молодой.
Усталые, намеренно примитивные рифмы, предельная простота высказывания, бесстрастно-«регистрирующий» тон говорят, пожалуй, о том, что автор принципиально склоняется к упрощению, «замораживанию» языка, тяготеет к «антиэстетике косноязычия». Неожиданность, внезапность, а главное – случайность, – вот что свойственно миниатюрным стихотворениям Василевского, и не только в смысловом, но и в формальном отношении. Нарушения ритмики и рифмовки, стилистические неувязки, резкое снижение звука или, наоборот, вскрик в конце стихотворения – таков почерк Василевского (будь то в рамках традиционного стихотворения или верлибра). Порой автор сшивает, словно из разноцветных лоскутков, фразы, в которых мы узнаём то строчку из советского поэта, из спародированную старинную песню (и детскую песенку), то название популярного сериала конца 70-х, – что сближает его с концептуалистами, использующими язык схем и стереотипов, доводя стихотворение до абсурда («раскинулось небо широко / товарищ // мы едем / как можно дальше // возьми кота / и собаку // и саженцы яблонь»). Вот прекрасный пример явной пародии не на отдельные строки, а на лирический пафос всей традиционной поэзии, – чем так любил заниматься Дмитрий Александрович Пригов:
Россия это ледяная пустыня
по которой ходит лихой человек
ходит ходит да и обернётся
боится падла
потому что Россия это
И ещё важное, что хочется сказать о книге: в ней есть лирика, – конечно, специфическая, как и всё у Василевского, – где своё «я» припрятано за иронией, за условностью игры в «литературную форму». Но можно ли что спрятать в литературе? Открываю страницу на стихотворении «Март»:
в сумерках выйду одёрну пиджак
рыжий по снегу крадётся кошак
кто там в потёмках меня стережёт
мёртвая кошка меня бережёт
в мире подземном там а не тут
как мою мёртвую кошку зовут
но не вмещает сознанье моё
новое страшное имя её
Что ж, Андрею Василевскому тесно в рамках концептуализма, в которые я его поставил. И в других рамках тоже. Тем и интересен!
НА ЗЕЛЁНЫЙ СВЕТ
Ольга Андреева. На глобусе Ростова.
Таганрог, «Нюанс», 2016
Название сбивает с толку: это что – стихотворный путеводитель? Нет, «глобус Ростова» – поэтический образ пространства, ограниченного понятием «Ростов-на-Дону», и в нём – целый мир с его улицами, площадями, рынком, природными уголками, с его запахами, с его небом, наконец (иначе говоря, с его погодными условиями). Есть и река, но она у автора занимает совсем немного места; почему? Андреева острее всего чувствует именно город как густозаселённую территорию, его напряжённый пульс, и почти не покидает пределы асфальта. Она – человек, всегда куда-то идущий и куда-то едущий – и всё время фиксирующий свои наблюдения и свои ощущения (не всегда связанные с наблюдаемым); пожалуй, оттого и стихотворения её, неустанно движущиеся, останавливаются будто бы там, где остановка не запланирована. Да и в своём движении стихи Андреевой ведут себя достаточно своевольно:
Сказать неловко – лучше, чем смолчать?
Стихи наглее дрожжевого теста.
Предать бумаге – всё равно – предать,
Пусть даже в рифму, вовремя и к месту.
«Своевольных» строчек в книге немало; вот, например, о ливневом потоке, стремящемся «по кочкам, впадинам, прорехам»: «безукоризненная точность / иных путей не оставляет: / по хаотичному рельефу – / куда диктует притяженье»; так ли нужны эти четыре строчки? Или вот Андреева с любовью пишет о своём дворе с «чередой жердёловых стихий, / впадающих в варенья и стихи». Жердёловые стихии, впадающие в варенья и стихи – образ, по-моему, довольно рискованный…
Книга начинается сразу с поездки в городском транспорте: «Автобус. Ливень. Кислорода нет – / в подводной лодке окна не откроешь», и через все страницы пред нами проходят то «узкоглазые злые трамваи» (один из которых «плывёт по Горького»), то «троллейбусы ((«Никуда не денусь – сверну от реки наверх, / и спиной к рассвету – в набитый битком троллейбус»; «В этот вечер всё, чего ты ждёшь – / твой троллейбус в мокром серебре»), то «восьмая маршрутка» (то есть маршрутка № 8)… Несмотря на попытки романтизирования этих средств передвижения (уподобление автобуса подводной лодке, мокрое серебро на троллейбусе) – автор всё же однажды склоняется к решительному определению: «В клоаке лета, в транспортном аду». Впрочем, Ольга Андреева часто будто бы сознательно уходит от романтики – а может быть, приглушает её строгим интеллектуальным усилием (в таких случаях о человеке говорят: слова в простоте не скажет!), иначе зачем в стихотворениях столько внепоэтических оборотов, столько «официальных» слов, которые мне хочется отнести к «языковым технологиям», не имеющим ничего общего со святостью языка (выражение Андрея Таврова), а поэт – это и есть тот человек, который имеет дело со святостью языка. «Пять вечера. Локальная свобода»; «Где берёзы на склоне растут под углом к горизонту, / игнорируя солнечный свет и закон притяженья»; «Всё суета. Весны паллиатив / отодвигает холод преисподней»; Ночью всё равно, куда идти, /ночью чрезвычайно важно – с кем»; «А куда ты денешься – нальёшь в стакан молока – / погасить отраву простым, имманентно чистым», «не пугайся своих девиаций»… И так далее и тому подобное. Недаром Юрий Кузнецов предостерегал поэтов от употребления иностранных слов: эти слова лишены поэтической многозначности.
А вместе с тем неожиданно то тут, то там вспыхивают отсылки к именитым предшественникам: «Мы снова под собой страны не чуем»; «я принимаю, узнаю, и звон / мобильника приветствует – прорвёмся», «Север области. Снег, потому что февраль»… Настораживает смелость иных метафор, которые лучше бы принимать как шутку: «так рано сползаются на небо звёзды, / ведомые стадным здоровым инстинктом», «Я иду на зелёный мерцающий свет. / Палки флагов, посудный набор куполов / в тёмном небе старейшего из городов» (в последней строке – историческая неточность: Ростов никак нельзя назвать одним из старейших), и радуют образы свежие, энергичные, зримые: «Это дождь-архитектор штрихует неброский набросок – / представляя холодный апрель в самом выгодном свете»; «Транспорт мечется в пробках, как шахматный конь»; и ещё, пожалуй, приведу строфу целиком:
Город к небу подвешен на нитях дождя.
Город так невесом под вуалью тумана,
Будто выстроен без топора и гвоздя,
Будто тихо плывёт по волнам океана.
Город во Вселенной, Город как уголок во Вселенной, город-тайна. Вот чего я так терпеливо ждал, читая книгу Ольги Андреевой.