Людмила ШАРГА. История первого стихотворения. Отрывок из миниатюры «Лоскутное одеяло. Февраль.»

Не знаю как вы, а вот я, пока не научилась читать, была убеждена – это всё оттого, что книги, которые я пыталась прочесть, и которые читают с умным видом взрослые, написаны не мной.
А кем же тогда?
Да ими, конечно же, взрослыми, потому им в книгах этих всё понятно.
Осознанное решение написать «свою» книгу, чтобы потом читать её с таким же «умным», многозначительным видом, пришло ко мне года в четыре. Испортив мамину тетрадь, предназначенную для написания календарных планов ( она преподавала русский язык и литературу в школе), всевозможными «каляками», более похожими на пиктографы, чем на буквы,  я с важным видом уселась в папино любимое кресло и принялась громко выкрикивать:

«Что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!»

Мама потом говорила, что ей стоило немалых усилий сдержать смех.
А тогда она заглянула в комнату и улыбнулась:

– Сама стихи написала, дочка?
– Сама,– в этот момент щёки мои раздувались от этой самой «самости».
– Слово «сама» начинается на удивительную букву С. Вот тебе  СОК –  это слово начинается на эту «самостоятельную» букву, как и слово СТАКАН, в котором, кстати, сок и находится. А вот тебе СУШКА.
Мама ловко разломала сушку на две половинки, и в руках у меня оказалась буковки «С», вкусные и хрустящие.
Несколько позже я узнала об удивительном учителе, молдавском или румынском, кажется, писателе Ионе Крянге и о его сахарных буковках, которые он сам пёк и каждое утро приносил в школу.
Вот и с мамой каждая буковка становилась волшебной,  даже таинственный «мягкий знак», который долго для меня оставался загадкой, как впрочем, и знак «твёрдый»… ( что за буковки такие – буква есть, а звука – нет).

Годам к пяти я выучилась читать самостоятельно, и первой моей книжкой стал маленький тёмно-зелёный томик Агнии Львовны Барто. Я, всё-таки, прочла то, что было написано не мной, и не просто прочла, а заучила наизусть и запомнила на всю жизнь.
Мама часто вспоминала этот случай, который она окрестила “неосознанным, но вполне сознательным плагиатом”.

Я не случайно начала свою историю о первом стихотворении именно с этого отрывка, он многое объясняет и проявляет. Хотелось читать, да, конечно, но больше  хотелось что-то писать самой, складывая буквы в слоги и в слова, а слова в предложения.

Первые стихотворные строчки появились достаточно поздно. Во всяком случае, более-менее напоминающие стихи. А это то, что я записала  в семилетнем возрасте, после нескольких школьных дней, изменивших мою жизнь в корне. Привычный мир мой, «королевство высокой травы», где мне было уютно и хорошо, рухнул. Меня окружали новые люди, и с этим, насколько  помню, я смирилась и свыклась далеко не сразу. Записи в тетрадке, которая стала, как я теперь понимаю, началом будущих дневников, претерпели несколько правок. Правила, конечно, мама.

Первоначальный вариант не помню, к сожалению.

Под стишком маминой рукой написано: «1971-й год. Июль.»  И две ошибки, исправлены ею: в слове «таится»  и «боится» красными чернилами зачёркнуты мягкие знаки, которые меня тогда очень привлекали, и я вставляла их всюду.

 

Розовый куст в нашем милом саду

Смотрит на утреннюю звезду,

Ждёт когда солнечный луч

Выйдет к нему из-за туч.

Но не торопится солнечный луч,

Знает, что розовый куст колюч,

Вот и за тучей таится

И уколоться боится.

 

Больше в этой тоненькой тетради стихотворных записей нет. Встречаются отдельные двустрочия, вроде:

 

«Ангельские птичьи голоса

Наполняют небеса…»

 

Или:

 

«Просит меня земляника: под листочек загляни-ка…»

 

Лет в  тринадцать появилось  стихотворение  «Рыжая девочка». У кого из пишущих  не было такой «рыжей девочки по имени Осень»… Первоначальный вариант представлял собой четыре строфы, начальные и заключительные, середина дописалась  гораздо позже.

 

Рыжая девочка

Летней ночью на цыпочках
в город осень прокралась,
ворох листьев рассыпала
и по ним пробежалась.
Осень – девочка рыжая
приготовила кисти,
завтра утром увижу я
золочёные листья.

Завтра утром услышу я
птичий клёкот тревожный;
С каждым днём всё стремительней
в руки падают звёзды.
Осень – девочка рыжая
сонным городом бродит,
и  шагам её вторит
шелест сонного моря.

Паутинки развесила
на заборах и окнах
и дождинками весело
барабанила в стёкла;
Завтра утром увижу я,
как продрогший и сонный
Город  девочку рыжую
обнимает влюблённо.

 

Лет в 17 появилась  такая весенняя зарисовка:

 

Снег съёжился в жалкий комочек.
Осел. Почернел…
И растаял!
И лопнули коконы почек,
на волю весну выпуская.
И клейкие крылья расправив,
под тёплым дыханием ветра
дрожит изумрудная стая
на смуглых берёзовых ветках.

 

Тогда же, примерно, появляется откровенное подражание Полю Элюару, которым я зачитывалась.  И много других подражаний, и все о любви. К тому времени сердце моё уже было разбито первой безответной любовью, как и положено.

 

Дверь настежь – в сумерки.

Котёнком с удивлёнными глазами

Вдруг тишина вползёт.

Рука не поднялась поставить точку там

Где вроде бы конец

И многоточие в лицо смеётся,

Своей незавершённостью блистая.

И снова поутру я ощущаю

Прерывистое времени дыхание

И холод тонких одиноких пальцев

Согреет взгляда твоего тепло

 

Вот  и всё, пожалуй, что я отношу к «первостишью», из сохранившегося.

Толстую тетрадь, которая называлась «общая», и в которой первых стихов было много, я сожгла.

На то имелись весьма веские причины.

Собственно, это был дневник, который я вела лет с 12-ти, и который однажды был прочитан нашим родственником.

Он учился в институте, и на выходные приезжал к нам.

Мама его очень любила и баловала вкусной домашней стряпнёй.

«Тетрадь общая, чего шипишь?»,  – пошутил он.

Прав на жизнь с этой минуты не было ни у бедной тетради, ни у родственника.

Ту тетрадь мне сегодня жаль. Не потому что там были шедевры, нет. Скорее всего, эти стихи никто так бы и не увидел, кроме меня.

И, наверное, хорошо, что я их сожгла.

Но иногда так хочется ту девочку  –  себя –  увидеть и услышать.

Я стала забывать её, забывать, какая я была.

Родственник для меня с того дня, как я увидела тетрадь в его руках, быть перестал.

Он об этом не знает.

Живёт себе где-то в Саратове или в Клину, огородик пестует, огурчики солит, капусту квасит, и не знает, что давным-давно мёртв.

Такие вот страсти по первым стихам и из-за первых стихов.

 

Л. Шарга. Коллаж. Первые стихи. Осень

Не знаю как вы, а вот я, пока не научилась читать, была убеждена – это всё оттого, что книги, которые я пыталась прочесть, и которые читают с умным видом взрослые, написаны не мной.
А кем же тогда?
Да ими, конечно же, взрослыми, потому им в книгах этих всё понятно.
Осознанное решение написать «свою» книгу, чтобы потом читать её с таким же «умным», многозначительным видом, пришло ко мне года в четыре. Испортив мамину тетрадь, предназначенную для написания календарных планов ( она преподавала русский язык и литературу в школе), всевозможными «каляками», более похожими на пиктографы, чем на буквы,  я с важным видом уселась в папино любимое кресло и принялась громко выкрикивать:

«Что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!»

Мама потом говорила, что ей стоило немалых усилий сдержать смех.
А тогда она заглянула в комнату и улыбнулась:

– Сама стихи написала, дочка?
– Сама,– в этот момент щёки мои раздувались от этой самой «самости».
– Слово «сама» начинается на удивительную букву С. Вот тебе  СОК –  это слово начинается на эту «самостоятельную» букву, как и слово СТАКАН, в котором, кстати, сок и находится. А вот тебе СУШКА.
Мама ловко разломала сушку на две половинки, и в руках у меня оказалась буковки «С», вкусные и хрустящие.
Несколько позже я узнала об удивительном учителе, молдавском или румынском, кажется, писателе Ионе Крянге и о его сахарных буковках, которые он сам пёк и каждое утро приносил в школу.
Вот и с мамой каждая буковка становилась волшебной,  даже таинственный «мягкий знак», который долго для меня оставался загадкой, как впрочем, и знак «твёрдый»… ( что за буковки такие – буква есть, а звука – нет).

Годам к пяти я выучилась читать самостоятельно, и первой моей книжкой стал маленький тёмно-зелёный томик Агнии Львовны Барто. Я, всё-таки, прочла то, что было написано не мной, и не просто прочла, а заучила наизусть и запомнила на всю жизнь.
Мама часто вспоминала этот случай, который она окрестила “неосознанным, но вполне сознательным плагиатом”.

Я не случайно начала свою историю о первом стихотворении именно с этого отрывка, он многое объясняет и проявляет. Хотелось читать, да, конечно, но больше  хотелось что-то писать самой, складывая буквы в слоги и в слова, а слова в предложения.

Первые стихотворные строчки появились достаточно поздно. Во всяком случае, более-менее напоминающие стихи. А это то, что я записала  в семилетнем возрасте, после нескольких школьных дней, изменивших мою жизнь в корне. Привычный мир мой, «королевство высокой травы», где мне было уютно и хорошо, рухнул. Меня окружали новые люди, и с этим, насколько  помню, я смирилась и свыклась далеко не сразу. Записи в тетрадке, которая стала, как я теперь понимаю, началом будущих дневников, претерпели несколько правок. Правила, конечно, мама.

Первоначальный вариант не помню, к сожалению.

Под стишком маминой рукой написано: «1971-й год. Июль.»  И две ошибки, исправлены ею: в слове «таится»  и «боится» красными чернилами зачёркнуты мягкие знаки, которые меня тогда очень привлекали, и я вставляла их всюду.

 

Розовый куст в нашем милом саду

Смотрит на утреннюю звезду,

Ждёт когда солнечный луч

Выйдет к нему из-за туч.

Но не торопится солнечный луч,

Знает, что розовый куст колюч,

Вот и за тучей таится

И уколоться боится.

 

Больше в этой тоненькой тетради стихотворных записей нет. Встречаются отдельные двустрочия, вроде:

 

«Ангельские птичьи голоса

Наполняют небеса…»

 

Или:

 

«Просит меня земляника: под листочек загляни-ка…»

 

Лет в  тринадцать появилось  стихотворение  «Рыжая девочка». У кого из пишущих  не было такой «рыжей девочки по имени Осень»… Первоначальный вариант представлял собой четыре строфы, начальные и заключительные, середина дописалась  гораздо позже.

 

Рыжая девочка

Летней ночью на цыпочках
в город осень прокралась,
ворох листьев рассыпала
и по ним пробежалась.
Осень – девочка рыжая
приготовила кисти,
завтра утром увижу я
золочёные листья.

Завтра утром услышу я
птичий клёкот тревожный;
С каждым днём всё стремительней
в руки падают звёзды.
Осень – девочка рыжая
сонным городом бродит,
и  шагам её вторит
шелест сонного моря.

Паутинки развесила
на заборах и окнах
и дождинками весело
барабанила в стёкла;
Завтра утром увижу я,
как продрогший и сонный
Город  девочку рыжую
обнимает влюблённо.

 

Лет в 17 появилась  такая весенняя зарисовка:

 

Снег съёжился в жалкий комочек.
Осел. Почернел…
И растаял!
И лопнули коконы почек,
на волю весну выпуская.
И клейкие крылья расправив,
под тёплым дыханием ветра
дрожит изумрудная стая
на смуглых берёзовых ветках.

 

Тогда же, примерно, появляется откровенное подражание Полю Элюару, которым я зачитывалась.  И много других подражаний, и все о любви. К тому времени сердце моё уже было разбито первой безответной любовью, как и положено.

 

Дверь настежь – в сумерки.

Котёнком с удивлёнными глазами

Вдруг тишина вползёт.

Рука не поднялась поставить точку там

Где вроде бы конец

И многоточие в лицо смеётся,

Своей незавершённостью блистая.

И снова поутру я ощущаю

Прерывистое времени дыхание

И холод тонких одиноких пальцев

Согреет взгляда твоего тепло

 

Вот  и всё, пожалуй, что я отношу к «первостишью», из сохранившегося.

Толстую тетрадь, которая называлась «общая», и в которой первых стихов было много, я сожгла.

На то имелись весьма веские причины.

Собственно, это был дневник, который я вела лет с 12-ти, и который однажды был прочитан нашим родственником.

Он учился в институте, и на выходные приезжал к нам.

Мама его очень любила и баловала вкусной домашней стряпнёй.

«Тетрадь общая, чего шипишь?»,  – пошутил он.

Прав на жизнь с этой минуты не было ни у бедной тетради, ни у родственника.

Ту тетрадь мне сегодня жаль. Не потому что там были шедевры, нет. Скорее всего, эти стихи никто так бы и не увидел, кроме меня.

И, наверное, хорошо, что я их сожгла.

Но иногда так хочется ту девочку  –  себя –  увидеть и услышать.

Я стала забывать её, забывать, какая я была.

Родственник для меня с того дня, как я увидела тетрадь в его руках, быть перестал.

Он об этом не знает.

Живёт себе где-то в Саратове или в Клину, огородик пестует, огурчики солит, капусту квасит, и не знает, что давным-давно мёртв.

Такие вот страсти по первым стихам и из-за первых стихов.

 

Л. Шарга. Коллаж. Первые стихи. Осень