Наталия КРАВЧЕНКО. «Вот, говорю, и высказались бездны…». О стихах Натальи Гранцевой
У Георгия Иванова одним из критериев настоящей поэзии был такой — если, читая, он испытывал укол восхищённой зависти и досады: «ну почему это не я написал! Это ведь про меня, это мои мысли и чувства…» Когда хотелось произнести чужие стихи от своего имени, настолько они казались тебе близкими и родными.
Я тоже обычно подходила к стихам с этой меркой. Но вот для стихов Натальи Гранцевой она абсолютно не годилась. Читая, я мысленно вздыхала: нет, мне так нипочём не сказать, это что-то недостижимо высокое, до чего не дотянуться. И чем дальше читала — тем больше росло и крепло внутри знобящее, праздничное ощущение чуда, причастности к чему-то большому, подлинному, грандиозному. Поразительно глубокие и точные мысли, тонкость ощущений, яркость озарений, волшебное звучание самых обыкновенных слов, ставших вдруг новыми и незнакомыми доселе… Да, это Поэт, Поэт в каждой строчке, что ощущается сразу, почти на клеточном уровне, до дрожи.
В саду письма животворящего не вечно царствует зима.
Я знаю прелесть уходящего, а также горе от ума.
Я знаю страсти откровение, измен пустых анабиоз
И лунных душ прикосновение к лицу, стеклянному от слез.
И материнства счастье вязкое, и ужас смертной маеты,
И тех, кто скрыл за пошлой маскою свои бессмертные черты,
И бремя сна многоголосого, в котором только темнота,
И блеск циничного философа, и тайну розы и креста.
В плену кольца зодиакального, своей ничтожности страшась,
Я знаю множество печального, благословляя каждый час
За то, что жить в морозной темени — как прясть светящуюся нить,
Не зная, как пройти во времени и мир собой не осквернить…
На меня стремительно и неудержимо нахлынул мир поэта, поглотивший целиком, как волна в 10-балльный шторм островок суши.
* * *
Я иду, разрушив время, по граниту тишины
В ледяной мифологеме в землю вкопанной страны…
* * *
Угасают судьбы огни
меж метелей и хризантем.
Время действия — наши дни,
в стиле милитари Эдем.
Место действия — жизнь моя,
жёсткий экшн чужих страстей,
волчья ягода бытия,
скоростная боль новостей…
Забытый сиреневый сад бытия
Но всё же было в её поэзии и то, что – «про меня», что-то домашнее и милое, близкое и понятное сердцу, заставлявшее вспомнить возглас Г. Иванова:
…Нам не страшно! В нашем доме
Меж бетховенских фермат
Будем чаем греть ладони,
Пить лимонный аромат,
По холодному паркету
В шерстяных носках бродить,
Электрического света
Бег таинственный следить…
* * *
Там, где жизни останутся крохи,
будешь плакать в тюрьме тишины
над обрывками мертвой эпохи,
над осколками милой страны…
* * *
Настанет день, и кто-нибудь другой
смеяться будет над двадцатым веком,
над молодостью нашей дорогой,
над верою в добро и в человека…
И может, мы — последние из тех,
кому чужда грядущая потеха,
кто все еще сквозь слезы видит век
и жертв его, которым не до смеха…
* * *
Как хорошо, что ты на свете есть,
Как этот день в июльской позолоте,
Как тайная божественная весть
В земных устах Лучано Паваротти…
Как хорошо, что не перебороть
Насмешкой счастья, отрицаньем — дрожи,
И царствует нефритовая плоть,
И светится всевидящая кожа,
Как будто я — лишь глина иль пыльца,
Ни день, ни ночь, ни океан, ни суша…
Как будто я лежу в руке творца,
И он, творец, в меня вдыхает душу.
Если бы можно было определить суть поэзии Натальи Гранцевой одной фразой, я бы сказала: это ответ гармонии души на дисгармонию мира.
Есть люди, обреченные искать Истину. Они как будто рождаются с даром тончайшего постижения сокровенных тайн бытия.
Мирозданье летит по кривой напролом.
Продолжает игру за небесным столом
Тот, чей ход надо мной поднимает меня.
Одиночества шлем и молчанья броня —
Льда блаженство, огня западня…
«Дело поэта, – писал Г. Иванов, – создать кусочек вечности ценой гибели всего временного». Наталье Гранцевой это удалось сполна.
Весенний, ночной, на копытцах стеклянных,
Как фавн обнаженный, как маленький бес,
Как в детском этюде пассаж фортепьянный,
Промчался по городу дождь – и исчез.
Быть может, он прыгнул в Неву иль Фонтанку,
Быть может, он в небо взбежал, испарясь,
Но прежде он вывернул тьму наизнанку,
Чтоб солнечный луч дотянулся до нас.
Чтоб вновь сквозняки поиграли с геранью,
С твоим завитком молодым у виска,
Чтоб в дом залетел холодок мирозданья,
По тихому сердцу прошли облака.
Чтоб вновь зазвучал в геометрии света,
Как страсть, возвращенный на круги своя,
Подобный душе Афанасия Фета,
Забытый сиреневый сад бытия.
Кажется, само мироздание откликается, отзывается на любой её запрос.
Что из несказанного ясно?
Боюсь, что жить небезопасно,
хоть право, лучшей доли нет,
чем всем подземным мониторам
и осветительным приборам
предпочитать небесный цвет.
Это тот импульс, который Бальтазар Грасиан называет la gran sinderesis – великая сила нравственной проницательности. «Нравственный закон внутри нас», неотделимый от неба над головой.
…Заперт мир в огромной клетке
неземных координат.
Мы не знаем, что играем.
Мы живем, махнув рукой.
Мы, играя, выбираем –
кто же буду я такой?
Одиссей? Сократ? Петрарка?
Гамлет? Фауст? Сирано?
Голубого неба арка,
речи грубое рядно…
В её душе, казалось, совмещались все эти герои — и Одиссей, и Сократ, и Гамлет, и Фауст… Все в одном лице.
Невероятно! — встретить гения
В толпе пустыни безымянной
И вдруг вдохнуть стихотворение,
Как облако с алмазной манной.
Души кристаллики отрадные —
Сверхценной подлинности крохи.
Все высказано, все оправдано
И схвачен аромат эпохи,
И мыслей грешных многоцветие,
И веры радужная призма,
И всемогущество трагедии,
Сраженной смехом стоицизма.
Да ведь это же о ней самой! – невольно думалось мне.
Всемогущество трагедии
Поэзия Натальи Гранцевой — не побоюсь этого слова — трагична.
По теории Кьеркегора, отчаяние есть условие человеческого существования. А Ортега-и-Гассет писал, что жизнь представляется ему в виде кораблекрушения: взмахи рук тонущего человека – это и есть культура, во взгляде этого человека – вся правда жизни. «Я верю только идущим ко дну!» – заявлял он.
Пустая чаша выпита до дна,
грядущее бредёт по бездорожью.
Разбита жизнь. И сердце, и страна
предательством изранены и ложью.
Истинная поэзия всегда трагична. Поэтому словосочетание «трагический поэт» тавтологично и бессмысленно. Поэт и есть сама трагедия, как бы внешне благополучно ни складывалась его жизнь.
Из пространства времен наплывает зима.
В основании мира – бездонная тьма,
Миражи, привиденья, фантомы.
Там в системе зеркал отразилась война,
Там слоятся великих столиц имена
И кометы летят к астрономам…
Стремление к ясности, к благостности, к обязательному позитиву в поэзии – это рецидив прошлого, недавнего социального, утилитарного отношения к поэтическим текстам, когда от стихов ждали и требовали, чтобы они приносили пользу, просвещали, утешали, направляли, воспитывали. Поэтическое содержание грубо подменялось социальной задачей. Теперь от поэзии этого, слава богу, никто не требует. Она никому ничего не должна. У неё один долг: быть правдивой и свободной в своём самовыражении.
Мы все от двадцатого века устали.
Подобно кошмару, он длится и длится,
Растет как подлесок на лесоповале,
Вздымает тиранов вампирские лица.
Как будто погибели новый Аттила,
Он старческой мощью сердца попирает
Он новому времени роет могилу,
И не умирает, и не умирает.
И, словно изранены фосфором жгучим,
Входящие снова в кровавую реку,
В грядущее тихою сапой ползучей
Растут метастазы двадцатого века.
Вползают неслышно в новейшие годы,
Смеются над химией, скальпелем, верой,
И сбит календарь, и сломалась природа,
И все тяжелее дышать атмосферой…
Жизнь вовсе не так благостна, как нам бы хотелось, и надо иметь мужество видеть и другую, тёмную сторону бытия.
Смотри на жизнь во все глаза,
Во все глаза природы темной,
И, отвергая чудеса,
Ищи иные небеса
Своей истории огромной…
В своём порыве к высшей свободе поэт бесстрашно бросает вызов страху, рутине, одиночеству, он не отводит свой взор от Бездны, он приобщает нас к тайнам мироздания. Поэт не может ничему учить, но он даёт нам пример отваги. Это стихи для тех, кто не боится заглянуть в себя, в чёрные дыры души, в свои потайные шкафы в поисках скелетов, не боится правды и боли. Они наполняют нас леденящей, но очищающей тоской.
Гудят в крови эритроциты мрака.
Булыжником прикончи циферблат.
Календарю черкни по горлу бритвой.
Твой персональный безъязыкий ад —
Трансгенный ужас, выстраданный битвой.
А ненависти сладкий виноград —
Колодец вод, отравленных молитвой.
Вот, говорю, и выразился прах.
Вот, говорю, и высказались бездны.
Я тоже в этих сумрачных мирах
Жила-была, не ведая железных
Законов рока, стынущих в горах,
В долинах блага и ущельях тесных.
Распалась жизнь на тысячу частей.
Рассыпалось бесплодное цветенье.
И вот, забыв отверженных детей,
В пустыне века одинокой тенью
Стою в кругу рождений и смертей,
Закрыв глаза, как горькое растенье.
Эти стихи приоткрывают иной, недоступный для многих уровень духовного существования. «Чем хуже – тем лучше, чем хуже – тем лучше!» – как заклинание, повторяла в стихах М. Петровых. «Одной надеждой меньше стало – одною песней больше будет», – писала А. Ахматова. Та высокая нота, которую может взять поэт – всё искупит и всё оправдает.
Золотописьмо
Наталья Гранцева пишет, волшебно преобразуя грубую материю жизни в материю драгоценную. «Крылышкуя золотописьмом», говоря хлебниковским языком. Кстати, «золотой» – ключевое слово во многих её стихах. И сколько же разнообразных смыслов в нём заключено!
Жизнь вращается, как сцена, – золотое решето…
Австрийский май и Штраус золотой…
Зеркала золотые, смятений небесных пути…
Ленивой лени солнечные пули
разбросаны как сети золотые…
Где ж ты, чашка золотая, в чашке — горсточка реки…
Спросит душа золотая: “Боже! Что было со мной?”
От детства — золотого корабля — до старости — таинственного храма…
У Гранцевой своя неповторимая аура, своё поэтическое пространство. Читаешь – и видишь “берег очарованный и очарованную даль”.
По глубинам великих рек,
по руинам великих Трой
Там неведенья бродит смех
с канителью и мишурой.
Балаганной глины свисток,
барабанов бой расписной.
Были счастливы те, кто смог
от любви умереть весной,
Кто не слушал великих слов,
кто заплыл в серебро зеркал,
Кто ни воронов, ни орлов
на утесах снов не искал,
Кто не стал ни агнцем святым,
ни наемником сатаны –
Только облаком золотым,
только музыкой тишины…
Здесь всё пропитано Поэзией: иным измерением и шестым чувством. Вот строчки, которые меня просто обворожили:
* * *
Я тебя не забуду,
создатель апрельских чудес!
Я тебя сохраню,
как судьбы талисман календарный –
Возрождающий жизнь,
воскрешающий молодость лес,
Победительный плен
многозвучной игры благодарной.
Сколько можно обнять
здесь зёленых душевных глубин
И, поняв, полюбить
сквозь туман театральных законов
Артистичные лица берёз, тополей и рябин,
Вдохновенные жесты
дубов триумфальных и клёнов.
Как дышать здесь легко
в серебре атмосферных даров
И дружить с тяготеньем,
и с шёпотом вод осторожным.
Расставанье с душою –
предчувствие новых миров –
В этой жизни весенней
задумано быть невозможным!
Да и где мы отыщем,
когда б захотели найти,
Совершенством подобные
этим твореньям химеры?
Зеркала золотые, смятений небесных пути,
Необъятную радость,
магнитную дрожь атмосферы.
Какая музыка! И ни одной неверной, фальшивой ноты.
То с Тютчевым, то с Блоком говорю,
Играю в запад, балуюсь с востоком,
И если вспоминаю о высоком,
Всевышнего за жизнь благодарю,
За почв апрельских алчный первоцвет,
За холод вод невыплаканных пресных,
За моря полнолунный Интернет
И рыб его, цветных и бессловесных…
Её стихи завораживают, как пение сирен, как зачарованная скрипка, как волшебная флейта:
Вокруг тебя ни холода, ни мрака, поскольку смысл отсутствует во тьме.
Левкой, Набоков, парусник Маака, на башне аист, облако, акмэ…
(Как тут не вспомнить магнетическое: «Россия, Лета, Лорелея…»)
Да, смысл уже не в сфере рассудочного, он постигается интуицией — чем-то таким, что опережает точное знание, что позволяет ощущать истину, даже когда она еще недоступна логике и уму. Когда единственно важным оказывается словесный пируэт, ассоциация, звук, вытягивающий из тебя нечто. О чём это? – о самом сокровенном, эфемерном, почти неназываемом словом, звуком и тенью навеянном на душу…
* * *
Все выцветет — и детский интерес
К непостижимой бездне мирозданья.
Все кончится — и летопись небес.
Все выветрится — вера и дыханье.
Исчезнет все — и жизненный трансфер,
И череда земных переселений…
Но знаю я, что с музыкою сфер
Сольется тайна воодушевлений.
Но знаю я, что дождик и роса
Сольются с ней, отзывчивой и гулкой,
И ты замрешь, расслышав голоса
Над века музыкальною шкатулкой:
Там будет миг с предвечной полнотой,
Меланжа дымка, запахи туманов,
Австрийский май и Штраус золотой,
И юный шелест розовых каштанов,
И голос Бога — вечно молодой.
По принципу эха
Русский поэт, да и вообще поэт, — всегда продукт того, что написано до него, он начинает, отталкиваясь, или, наоборот, по принципу эха: «Боязнь влияния, боязнь зависимости – это боязнь – и болезнь – дикаря, но не культуры, которая вся – преемственность, вся – эхо» (Иосиф Бродский).
В стихах Натальи Гранцевой я различаю эхо Блока, Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Ахмадулиной, Поплавского, Заболоцкого… Многие строки пленяют радостью узнавания.
* * *
Если станет сердцу тяжело,
Мы поедем в Царское село,
Чтобы все забылось и прошло.
Чтобы унеслись в тартарары
Жизни нашей горькие дары,
Тьма, которой душат нас миры…
Только изредка на луну
на чугунном ядре взлетишь,
Глянешь в круглую глубину,
разом будущее простишь.
Без отчаянья и тоски,
сквозь космическую пыльцу
Словно с чьей-то легкой руки
милый мир поднесешь к лицу.
(«Найти листву и поднести к лицу, и ощутить сиротство как блаженство…»)
Кто мы такие и где мы? Чем нас столетья слепят? – (« Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет…»)
Тысячу лет снегопада холодно мне на земле… – («Снег, идущий миллионы лет…»)
«Цитата что цикада — неумолкаемость ей свойственна», – говорил Мандельштам.
* * *
Я тоже в этом времени жила,
Любя его туманы и загадки,
Я тоже знала эти зеркала,
Их свет кривой и хитрые повадки.
Я не держу на будущее зла,
Да и с былым я не играю в прятки.
Лидия Чуковская замечала в своём дневнике: “гений… захватчик. Он собирает, выхватывает отовсюду слова, сравнения, образы и т. п. — самые простые и даже иногда никем не замечаемые, но — лучшие… После “переплавки” получается нечто совершенно новое … “.
Придет зима, и за ночь на фасадах
Увянет лавр бессмертный и акант,
И грубый мир в виссоне снегопада
Возникнет вновь, как древний фолиант.
Огромный, как душа средневековья,
Среди твердынь великих и святынь
Он явит лик, зовущийся любовью,
И чистой речи горнюю латынь,
Он скроет жизни трещины и складки,
Смягчит предметов рваные края,
Он воскресит забытые догадки
О детском совершенстве бытия…
«Разбила и сердца, и зеркала…»
Цветаева писала: “Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!” У стихов Натальи Гранцевой не рваный ритм, но они буквально рвутся — рвутся на волю из глубин сердца. В каждой чеканной строчке – буря, натиск, стремительность, страсть.
Это были не пытки, не сны, не дары —
Это были ступени смертельной игры.
Легкой фишке души не взлететь в облака.
Но ее продвигает по карте рука,
Воля случая и игрока.
Потому-то и зрение в клетке грудной
Расширяется страхом тоски кровяной,
Проникает в сплетение нервов и жил.
Кайрос хроносом братскую смерть окружил,
Механизм бытия сокрушил.
Её поэзия тревожна. В ней – слом эпохи и жёсткость времени.
Крепкой водки горло узко – поздно пить галлюцинат.
Зрелость – острая закуска, перец, уксус, маринад.
Где ж ты, чашка золотая, в чашке – горсточка реки,
Изумрудный лист Китая, земляника, васильки?
Я иду, разрушив время, по граниту тишины
В ледяной мифологеме в землю вкопанной страны…
Какая напряжённость речи, звуковая, ритмическая, эмоциональная энергия! Это стихи чрезвычайной интенсивности. В некотором роде это мужские стихи — сильные, мускулистые, с чётким рисунком, твёрдым ритмом.
* * *
Что мне времен библейских полнота,
Коль никогда душе не повториться?
Прощай, прощай, столетье без креста –
Моей прекрасной юности гробница.
Прощай навек, уйду, не оглянусь
На твой пожар духовного заката,
На плач теней – невольниц или муз –
Перед иконой черного квадрата.
Хочу забыть, как лик ее чадил,
Пока трещала разума лампада,
И войско голых сущностей водил
Андрей Платонов по земному аду.
Хочу не знать, как рылся котлован
Под новый храм иного мирозданья,
С землей во рту оптический обман,
Просивший крови, веры и страданья.
Культурный слой… Разбитое стекло.
Все зарастает сорною травою,
И зимородок, ставший на крыло,
В речную гладь ныряет за плотвою…
* * *
Сто тысяч раз по Невскому прошла,
сто тысяч слов любовных прошептала,
Разбила и сердца и зеркала,
но все равно от жизни не устала,
Но все равно под солнцем и в ночи,
в дождях алмазных, в сумраках чернильных
Бегу, теряя годы и ключи
и удивленья ропот ювенильный.
Но все равно, читая вензеля,
бреду сквозь зданий каменную драму
От детства – золотого корабля,
до старости – таинственного храма…
«Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся» – говорил Даниил Хармс. Такими стихами можно, казалось, прошибить стену.
«Сёстры – тяжесть и нежность…» И чем нежнее — тем тяжелее, тем весомее.
Несмотря на трагизм, от них веет уверенной силой, светом и душевным покоем.
* * *
Да здравствуют новые времена!
Да здравствует утренняя страна,
Идущая на работу.
Да здравствует юности жадной день,
Душа, обнимающая сирень,
Пилоты и самолеты.
Да здравствует ветер — и стар и млад —
Да здравствует жизни старинный клад,
Алмазы и изумруды!
Да здравствует страсти любая масть,
Да здравствует смертной печали власть
И нового слова чудо.
Не бойся затмений, не жди комет —
Есть только один настоящий Свет,
А тьма всегда одинока,
Летает бескрылой пыльцой бытия,
У сферы границы ища и края
И мудрую нежность барокко.
Порой она выходит на такие глубинные пласты, на такие горние высоты, что дух захватывает. Это какая-то древняя музыка, архаическая мощь, которая была ещё при сотворении мира.
Там праздники из облака ванили
Выглядывали с пряником в руке.
Там камни тайно с нами говорили
На кремниевом древнем языке.
Там знали мы, доверясь сновиденьям,
Которые пугают и слепят,
Что жизнь растет ночами, как растенье,
и молод мир, как первый снегопад…
* * *
Прощай, столетья час вечерний!
Пусть выпадает русский снег
На тот курган из звезд и терний,
В котором спит любимый век.
Там, как в египетской гробнице,
Есть все для жизни неземной:
Коллайдер, храм, стальные птицы,
В сосуде баррель нефтяной.
Там скрыты ужас и отрада,
Алмаз и хлеб, народ и знать.
Пусть мертвый спит. Его не надо
Боготворить и проклинать.
Пусть мертвый спит. Пусть нету силы
Забыть, утешиться, простить.
Нам не понять того, что было, —
Лишь бедный лоб перекрестить.
Чтоб снега ангелы слепые
Возникли около окна:
В священной книге энтропии
Все холоднее времена.
И час вечерний вечно длится,
И грустно Моцарта играть.
И хочется опять родиться,
А надо — только умирать.
* * *
Растенья любят время – потому,
Что время их всегда идет по кругу,
Что семя их, упавшее во тьму,
Бесстрашно ждет сияющего плуга.
Душа их беззащитна и пуста,
Как легкий газ без цвета и без вкуса.
Как будто до рождения Христа
Растенья знали притчи Иисуса.
Внимали Солнцу в сладком забытьи,
И око сердца обращали к свету, –
Зеленые апостолы любви,
Немые рыбки из Геннисарета…
Что главное в поэте? Стиль, интонация. Как писала Галина Гампер,
Жизнь не сюжетна, движется не смыслом,
А только интонацией живой…
Поэзии Натальи Гранцевой присущи непосредственность и живость интонаций, придающих стиху неповторимое «лица необщее выраженье»:
Клянусь тебе, я знала, что ты прав!
И что с того? Сознания анклав
Жил в окруженье страхов чужеродных,
Растивших свой нерукотворный нрав.
И страсть царила, истину поправ…
И при этом отсутствие любовной лирики, традиционных женских тем, сердечных откровений. «Одиночества шлем и молчанья броня». И всё же сквозь броню порой как росток сквозь асфальт прорывается нота простой человеческой жалобы, робкой надежды:
* * *
И мы, как герои иллюзий вчерашних,
Такие же дети, такие же дети,
Принявшие чей-то кораблик бумажный
За истину, бывшую прежде в секрете…
* * *
Там справа свет и слева свет
Томит, слепит и душу студит.
А счастья не было и нет…
Но может, все же будет, будет?
И — словно сама себе отвечает:
А может быть, счастьем и было вот это —
И ветра копье, и желание храма,
И черный квадрат драгоценной дискеты,
И матери смех, и ребенок упрямый.
И — самое дорогое для меня в ней — голос неистребимой жизни, неубиваемой надежды:
…Зимнее солнцестоянье — полюс печали Творца.
Тварей земных прозябанье может ли быть без конца?
Глупо, но верит не в это странная память моя:
Сменится музыкой света долгий декабрь бытия.
Станут цветущими тени, плоть возродится сиять,
В заросли детской сирени радость вернется опять.
Как от наркоза оттаяв, после печали земной
Спросит душа золотая: “Боже! Что было со мной?”
* * *
Пускай история идет
Своей исхоженной дорогой,
Но погребальных трапез мед
Еще не собран, слава Богу.
Есть время вырастить детей
И цветники разбить в пустыне,
И рыбу вынуть из сетей,
И форму дать словесной глине,
И путь обыденный верша,
Продлить невидимые рельсы…
Испепеленная душа,
Цвети, как роза Парацельса!
Подытоживая сказанное, повторю, что стихи Натальи Гранцевой не стали для меня «своими», которые я могла бы душевно присвоить, они — сколько бы я их ни читала — продолжают оставаться недосягаемо высокими, вечно манящими, как снежные вершины, как звёзды. И хочется, следуя завету Германа Гессе, «подходить к таким книгам не как боязливые школяры к высокомерным учителям и не как бездельники к бутылке шнапса, а как скалолазы к альпам…»
У Георгия Иванова одним из критериев настоящей поэзии был такой — если, читая, он испытывал укол восхищённой зависти и досады: «ну почему это не я написал! Это ведь про меня, это мои мысли и чувства…» Когда хотелось произнести чужие стихи от своего имени, настолько они казались тебе близкими и родными.
Я тоже обычно подходила к стихам с этой меркой. Но вот для стихов Натальи Гранцевой она абсолютно не годилась. Читая, я мысленно вздыхала: нет, мне так нипочём не сказать, это что-то недостижимо высокое, до чего не дотянуться. И чем дальше читала — тем больше росло и крепло внутри знобящее, праздничное ощущение чуда, причастности к чему-то большому, подлинному, грандиозному. Поразительно глубокие и точные мысли, тонкость ощущений, яркость озарений, волшебное звучание самых обыкновенных слов, ставших вдруг новыми и незнакомыми доселе… Да, это Поэт, Поэт в каждой строчке, что ощущается сразу, почти на клеточном уровне, до дрожи.
В саду письма животворящего не вечно царствует зима.
Я знаю прелесть уходящего, а также горе от ума.
Я знаю страсти откровение, измен пустых анабиоз
И лунных душ прикосновение к лицу, стеклянному от слез.
И материнства счастье вязкое, и ужас смертной маеты,
И тех, кто скрыл за пошлой маскою свои бессмертные черты,
И бремя сна многоголосого, в котором только темнота,
И блеск циничного философа, и тайну розы и креста.
В плену кольца зодиакального, своей ничтожности страшась,
Я знаю множество печального, благословляя каждый час
За то, что жить в морозной темени — как прясть светящуюся нить,
Не зная, как пройти во времени и мир собой не осквернить…
На меня стремительно и неудержимо нахлынул мир поэта, поглотивший целиком, как волна в 10-балльный шторм островок суши.
* * *
Я иду, разрушив время, по граниту тишины
В ледяной мифологеме в землю вкопанной страны…
* * *
Угасают судьбы огни
меж метелей и хризантем.
Время действия — наши дни,
в стиле милитари Эдем.
Место действия — жизнь моя,
жёсткий экшн чужих страстей,
волчья ягода бытия,
скоростная боль новостей…
Забытый сиреневый сад бытия
Но всё же было в её поэзии и то, что – «про меня», что-то домашнее и милое, близкое и понятное сердцу, заставлявшее вспомнить возглас Г. Иванова:
…Нам не страшно! В нашем доме
Меж бетховенских фермат
Будем чаем греть ладони,
Пить лимонный аромат,
По холодному паркету
В шерстяных носках бродить,
Электрического света
Бег таинственный следить…
* * *
Там, где жизни останутся крохи,
будешь плакать в тюрьме тишины
над обрывками мертвой эпохи,
над осколками милой страны…
* * *
Настанет день, и кто-нибудь другой
смеяться будет над двадцатым веком,
над молодостью нашей дорогой,
над верою в добро и в человека…
И может, мы — последние из тех,
кому чужда грядущая потеха,
кто все еще сквозь слезы видит век
и жертв его, которым не до смеха…
* * *
Как хорошо, что ты на свете есть,
Как этот день в июльской позолоте,
Как тайная божественная весть
В земных устах Лучано Паваротти…
Как хорошо, что не перебороть
Насмешкой счастья, отрицаньем — дрожи,
И царствует нефритовая плоть,
И светится всевидящая кожа,
Как будто я — лишь глина иль пыльца,
Ни день, ни ночь, ни океан, ни суша…
Как будто я лежу в руке творца,
И он, творец, в меня вдыхает душу.
Если бы можно было определить суть поэзии Натальи Гранцевой одной фразой, я бы сказала: это ответ гармонии души на дисгармонию мира.
Есть люди, обреченные искать Истину. Они как будто рождаются с даром тончайшего постижения сокровенных тайн бытия.
Мирозданье летит по кривой напролом.
Продолжает игру за небесным столом
Тот, чей ход надо мной поднимает меня.
Одиночества шлем и молчанья броня —
Льда блаженство, огня западня…
«Дело поэта, – писал Г. Иванов, – создать кусочек вечности ценой гибели всего временного». Наталье Гранцевой это удалось сполна.
Весенний, ночной, на копытцах стеклянных,
Как фавн обнаженный, как маленький бес,
Как в детском этюде пассаж фортепьянный,
Промчался по городу дождь – и исчез.
Быть может, он прыгнул в Неву иль Фонтанку,
Быть может, он в небо взбежал, испарясь,
Но прежде он вывернул тьму наизнанку,
Чтоб солнечный луч дотянулся до нас.
Чтоб вновь сквозняки поиграли с геранью,
С твоим завитком молодым у виска,
Чтоб в дом залетел холодок мирозданья,
По тихому сердцу прошли облака.
Чтоб вновь зазвучал в геометрии света,
Как страсть, возвращенный на круги своя,
Подобный душе Афанасия Фета,
Забытый сиреневый сад бытия.
Кажется, само мироздание откликается, отзывается на любой её запрос.
Что из несказанного ясно?
Боюсь, что жить небезопасно,
хоть право, лучшей доли нет,
чем всем подземным мониторам
и осветительным приборам
предпочитать небесный цвет.
Это тот импульс, который Бальтазар Грасиан называет la gran sinderesis – великая сила нравственной проницательности. «Нравственный закон внутри нас», неотделимый от неба над головой.
…Заперт мир в огромной клетке
неземных координат.
Мы не знаем, что играем.
Мы живем, махнув рукой.
Мы, играя, выбираем –
кто же буду я такой?
Одиссей? Сократ? Петрарка?
Гамлет? Фауст? Сирано?
Голубого неба арка,
речи грубое рядно…
В её душе, казалось, совмещались все эти герои — и Одиссей, и Сократ, и Гамлет, и Фауст… Все в одном лице.
Невероятно! — встретить гения
В толпе пустыни безымянной
И вдруг вдохнуть стихотворение,
Как облако с алмазной манной.
Души кристаллики отрадные —
Сверхценной подлинности крохи.
Все высказано, все оправдано
И схвачен аромат эпохи,
И мыслей грешных многоцветие,
И веры радужная призма,
И всемогущество трагедии,
Сраженной смехом стоицизма.
Да ведь это же о ней самой! – невольно думалось мне.
Всемогущество трагедии
Поэзия Натальи Гранцевой — не побоюсь этого слова — трагична.
По теории Кьеркегора, отчаяние есть условие человеческого существования. А Ортега-и-Гассет писал, что жизнь представляется ему в виде кораблекрушения: взмахи рук тонущего человека – это и есть культура, во взгляде этого человека – вся правда жизни. «Я верю только идущим ко дну!» – заявлял он.
Пустая чаша выпита до дна,
грядущее бредёт по бездорожью.
Разбита жизнь. И сердце, и страна
предательством изранены и ложью.
Истинная поэзия всегда трагична. Поэтому словосочетание «трагический поэт» тавтологично и бессмысленно. Поэт и есть сама трагедия, как бы внешне благополучно ни складывалась его жизнь.
Из пространства времен наплывает зима.
В основании мира – бездонная тьма,
Миражи, привиденья, фантомы.
Там в системе зеркал отразилась война,
Там слоятся великих столиц имена
И кометы летят к астрономам…
Стремление к ясности, к благостности, к обязательному позитиву в поэзии – это рецидив прошлого, недавнего социального, утилитарного отношения к поэтическим текстам, когда от стихов ждали и требовали, чтобы они приносили пользу, просвещали, утешали, направляли, воспитывали. Поэтическое содержание грубо подменялось социальной задачей. Теперь от поэзии этого, слава богу, никто не требует. Она никому ничего не должна. У неё один долг: быть правдивой и свободной в своём самовыражении.
Мы все от двадцатого века устали.
Подобно кошмару, он длится и длится,
Растет как подлесок на лесоповале,
Вздымает тиранов вампирские лица.
Как будто погибели новый Аттила,
Он старческой мощью сердца попирает
Он новому времени роет могилу,
И не умирает, и не умирает.
И, словно изранены фосфором жгучим,
Входящие снова в кровавую реку,
В грядущее тихою сапой ползучей
Растут метастазы двадцатого века.
Вползают неслышно в новейшие годы,
Смеются над химией, скальпелем, верой,
И сбит календарь, и сломалась природа,
И все тяжелее дышать атмосферой…
Жизнь вовсе не так благостна, как нам бы хотелось, и надо иметь мужество видеть и другую, тёмную сторону бытия.
Смотри на жизнь во все глаза,
Во все глаза природы темной,
И, отвергая чудеса,
Ищи иные небеса
Своей истории огромной…
В своём порыве к высшей свободе поэт бесстрашно бросает вызов страху, рутине, одиночеству, он не отводит свой взор от Бездны, он приобщает нас к тайнам мироздания. Поэт не может ничему учить, но он даёт нам пример отваги. Это стихи для тех, кто не боится заглянуть в себя, в чёрные дыры души, в свои потайные шкафы в поисках скелетов, не боится правды и боли. Они наполняют нас леденящей, но очищающей тоской.
Гудят в крови эритроциты мрака.
Булыжником прикончи циферблат.
Календарю черкни по горлу бритвой.
Твой персональный безъязыкий ад —
Трансгенный ужас, выстраданный битвой.
А ненависти сладкий виноград —
Колодец вод, отравленных молитвой.
Вот, говорю, и выразился прах.
Вот, говорю, и высказались бездны.
Я тоже в этих сумрачных мирах
Жила-была, не ведая железных
Законов рока, стынущих в горах,
В долинах блага и ущельях тесных.
Распалась жизнь на тысячу частей.
Рассыпалось бесплодное цветенье.
И вот, забыв отверженных детей,
В пустыне века одинокой тенью
Стою в кругу рождений и смертей,
Закрыв глаза, как горькое растенье.
Эти стихи приоткрывают иной, недоступный для многих уровень духовного существования. «Чем хуже – тем лучше, чем хуже – тем лучше!» – как заклинание, повторяла в стихах М. Петровых. «Одной надеждой меньше стало – одною песней больше будет», – писала А. Ахматова. Та высокая нота, которую может взять поэт – всё искупит и всё оправдает.
Золотописьмо
Наталья Гранцева пишет, волшебно преобразуя грубую материю жизни в материю драгоценную. «Крылышкуя золотописьмом», говоря хлебниковским языком. Кстати, «золотой» – ключевое слово во многих её стихах. И сколько же разнообразных смыслов в нём заключено!
Жизнь вращается, как сцена, – золотое решето…
Австрийский май и Штраус золотой…
Зеркала золотые, смятений небесных пути…
Ленивой лени солнечные пули
разбросаны как сети золотые…
Где ж ты, чашка золотая, в чашке — горсточка реки…
Спросит душа золотая: “Боже! Что было со мной?”
От детства — золотого корабля — до старости — таинственного храма…
У Гранцевой своя неповторимая аура, своё поэтическое пространство. Читаешь – и видишь “берег очарованный и очарованную даль”.
По глубинам великих рек,
по руинам великих Трой
Там неведенья бродит смех
с канителью и мишурой.
Балаганной глины свисток,
барабанов бой расписной.
Были счастливы те, кто смог
от любви умереть весной,
Кто не слушал великих слов,
кто заплыл в серебро зеркал,
Кто ни воронов, ни орлов
на утесах снов не искал,
Кто не стал ни агнцем святым,
ни наемником сатаны –
Только облаком золотым,
только музыкой тишины…
Здесь всё пропитано Поэзией: иным измерением и шестым чувством. Вот строчки, которые меня просто обворожили:
* * *
Я тебя не забуду,
создатель апрельских чудес!
Я тебя сохраню,
как судьбы талисман календарный –
Возрождающий жизнь,
воскрешающий молодость лес,
Победительный плен
многозвучной игры благодарной.
Сколько можно обнять
здесь зёленых душевных глубин
И, поняв, полюбить
сквозь туман театральных законов
Артистичные лица берёз, тополей и рябин,
Вдохновенные жесты
дубов триумфальных и клёнов.
Как дышать здесь легко
в серебре атмосферных даров
И дружить с тяготеньем,
и с шёпотом вод осторожным.
Расставанье с душою –
предчувствие новых миров –
В этой жизни весенней
задумано быть невозможным!
Да и где мы отыщем,
когда б захотели найти,
Совершенством подобные
этим твореньям химеры?
Зеркала золотые, смятений небесных пути,
Необъятную радость,
магнитную дрожь атмосферы.
Какая музыка! И ни одной неверной, фальшивой ноты.
То с Тютчевым, то с Блоком говорю,
Играю в запад, балуюсь с востоком,
И если вспоминаю о высоком,
Всевышнего за жизнь благодарю,
За почв апрельских алчный первоцвет,
За холод вод невыплаканных пресных,
За моря полнолунный Интернет
И рыб его, цветных и бессловесных…
Её стихи завораживают, как пение сирен, как зачарованная скрипка, как волшебная флейта:
Вокруг тебя ни холода, ни мрака, поскольку смысл отсутствует во тьме.
Левкой, Набоков, парусник Маака, на башне аист, облако, акмэ…
(Как тут не вспомнить магнетическое: «Россия, Лета, Лорелея…»)
Да, смысл уже не в сфере рассудочного, он постигается интуицией — чем-то таким, что опережает точное знание, что позволяет ощущать истину, даже когда она еще недоступна логике и уму. Когда единственно важным оказывается словесный пируэт, ассоциация, звук, вытягивающий из тебя нечто. О чём это? – о самом сокровенном, эфемерном, почти неназываемом словом, звуком и тенью навеянном на душу…
* * *
Все выцветет — и детский интерес
К непостижимой бездне мирозданья.
Все кончится — и летопись небес.
Все выветрится — вера и дыханье.
Исчезнет все — и жизненный трансфер,
И череда земных переселений…
Но знаю я, что с музыкою сфер
Сольется тайна воодушевлений.
Но знаю я, что дождик и роса
Сольются с ней, отзывчивой и гулкой,
И ты замрешь, расслышав голоса
Над века музыкальною шкатулкой:
Там будет миг с предвечной полнотой,
Меланжа дымка, запахи туманов,
Австрийский май и Штраус золотой,
И юный шелест розовых каштанов,
И голос Бога — вечно молодой.
По принципу эха
Русский поэт, да и вообще поэт, — всегда продукт того, что написано до него, он начинает, отталкиваясь, или, наоборот, по принципу эха: «Боязнь влияния, боязнь зависимости – это боязнь – и болезнь – дикаря, но не культуры, которая вся – преемственность, вся – эхо» (Иосиф Бродский).
В стихах Натальи Гранцевой я различаю эхо Блока, Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Ахмадулиной, Поплавского, Заболоцкого… Многие строки пленяют радостью узнавания.
* * *
Если станет сердцу тяжело,
Мы поедем в Царское село,
Чтобы все забылось и прошло.
Чтобы унеслись в тартарары
Жизни нашей горькие дары,
Тьма, которой душат нас миры…
Только изредка на луну
на чугунном ядре взлетишь,
Глянешь в круглую глубину,
разом будущее простишь.
Без отчаянья и тоски,
сквозь космическую пыльцу
Словно с чьей-то легкой руки
милый мир поднесешь к лицу.
(«Найти листву и поднести к лицу, и ощутить сиротство как блаженство…»)
Кто мы такие и где мы? Чем нас столетья слепят? – (« Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет…»)
Тысячу лет снегопада холодно мне на земле… – («Снег, идущий миллионы лет…»)
«Цитата что цикада — неумолкаемость ей свойственна», – говорил Мандельштам.
* * *
Я тоже в этом времени жила,
Любя его туманы и загадки,
Я тоже знала эти зеркала,
Их свет кривой и хитрые повадки.
Я не держу на будущее зла,
Да и с былым я не играю в прятки.
Лидия Чуковская замечала в своём дневнике: “гений… захватчик. Он собирает, выхватывает отовсюду слова, сравнения, образы и т. п. — самые простые и даже иногда никем не замечаемые, но — лучшие… После “переплавки” получается нечто совершенно новое … “.
Придет зима, и за ночь на фасадах
Увянет лавр бессмертный и акант,
И грубый мир в виссоне снегопада
Возникнет вновь, как древний фолиант.
Огромный, как душа средневековья,
Среди твердынь великих и святынь
Он явит лик, зовущийся любовью,
И чистой речи горнюю латынь,
Он скроет жизни трещины и складки,
Смягчит предметов рваные края,
Он воскресит забытые догадки
О детском совершенстве бытия…
«Разбила и сердца, и зеркала…»
Цветаева писала: “Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!” У стихов Натальи Гранцевой не рваный ритм, но они буквально рвутся — рвутся на волю из глубин сердца. В каждой чеканной строчке – буря, натиск, стремительность, страсть.
Это были не пытки, не сны, не дары —
Это были ступени смертельной игры.
Легкой фишке души не взлететь в облака.
Но ее продвигает по карте рука,
Воля случая и игрока.
Потому-то и зрение в клетке грудной
Расширяется страхом тоски кровяной,
Проникает в сплетение нервов и жил.
Кайрос хроносом братскую смерть окружил,
Механизм бытия сокрушил.
Её поэзия тревожна. В ней – слом эпохи и жёсткость времени.
Крепкой водки горло узко – поздно пить галлюцинат.
Зрелость – острая закуска, перец, уксус, маринад.
Где ж ты, чашка золотая, в чашке – горсточка реки,
Изумрудный лист Китая, земляника, васильки?
Я иду, разрушив время, по граниту тишины
В ледяной мифологеме в землю вкопанной страны…
Какая напряжённость речи, звуковая, ритмическая, эмоциональная энергия! Это стихи чрезвычайной интенсивности. В некотором роде это мужские стихи — сильные, мускулистые, с чётким рисунком, твёрдым ритмом.
* * *
Что мне времен библейских полнота,
Коль никогда душе не повториться?
Прощай, прощай, столетье без креста –
Моей прекрасной юности гробница.
Прощай навек, уйду, не оглянусь
На твой пожар духовного заката,
На плач теней – невольниц или муз –
Перед иконой черного квадрата.
Хочу забыть, как лик ее чадил,
Пока трещала разума лампада,
И войско голых сущностей водил
Андрей Платонов по земному аду.
Хочу не знать, как рылся котлован
Под новый храм иного мирозданья,
С землей во рту оптический обман,
Просивший крови, веры и страданья.
Культурный слой… Разбитое стекло.
Все зарастает сорною травою,
И зимородок, ставший на крыло,
В речную гладь ныряет за плотвою…
* * *
Сто тысяч раз по Невскому прошла,
сто тысяч слов любовных прошептала,
Разбила и сердца и зеркала,
но все равно от жизни не устала,
Но все равно под солнцем и в ночи,
в дождях алмазных, в сумраках чернильных
Бегу, теряя годы и ключи
и удивленья ропот ювенильный.
Но все равно, читая вензеля,
бреду сквозь зданий каменную драму
От детства – золотого корабля,
до старости – таинственного храма…
«Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся» – говорил Даниил Хармс. Такими стихами можно, казалось, прошибить стену.
«Сёстры – тяжесть и нежность…» И чем нежнее — тем тяжелее, тем весомее.
Несмотря на трагизм, от них веет уверенной силой, светом и душевным покоем.
* * *
Да здравствуют новые времена!
Да здравствует утренняя страна,
Идущая на работу.
Да здравствует юности жадной день,
Душа, обнимающая сирень,
Пилоты и самолеты.
Да здравствует ветер — и стар и млад —
Да здравствует жизни старинный клад,
Алмазы и изумруды!
Да здравствует страсти любая масть,
Да здравствует смертной печали власть
И нового слова чудо.
Не бойся затмений, не жди комет —
Есть только один настоящий Свет,
А тьма всегда одинока,
Летает бескрылой пыльцой бытия,
У сферы границы ища и края
И мудрую нежность барокко.
Порой она выходит на такие глубинные пласты, на такие горние высоты, что дух захватывает. Это какая-то древняя музыка, архаическая мощь, которая была ещё при сотворении мира.
Там праздники из облака ванили
Выглядывали с пряником в руке.
Там камни тайно с нами говорили
На кремниевом древнем языке.
Там знали мы, доверясь сновиденьям,
Которые пугают и слепят,
Что жизнь растет ночами, как растенье,
и молод мир, как первый снегопад…
* * *
Прощай, столетья час вечерний!
Пусть выпадает русский снег
На тот курган из звезд и терний,
В котором спит любимый век.
Там, как в египетской гробнице,
Есть все для жизни неземной:
Коллайдер, храм, стальные птицы,
В сосуде баррель нефтяной.
Там скрыты ужас и отрада,
Алмаз и хлеб, народ и знать.
Пусть мертвый спит. Его не надо
Боготворить и проклинать.
Пусть мертвый спит. Пусть нету силы
Забыть, утешиться, простить.
Нам не понять того, что было, —
Лишь бедный лоб перекрестить.
Чтоб снега ангелы слепые
Возникли около окна:
В священной книге энтропии
Все холоднее времена.
И час вечерний вечно длится,
И грустно Моцарта играть.
И хочется опять родиться,
А надо — только умирать.
* * *
Растенья любят время – потому,
Что время их всегда идет по кругу,
Что семя их, упавшее во тьму,
Бесстрашно ждет сияющего плуга.
Душа их беззащитна и пуста,
Как легкий газ без цвета и без вкуса.
Как будто до рождения Христа
Растенья знали притчи Иисуса.
Внимали Солнцу в сладком забытьи,
И око сердца обращали к свету, –
Зеленые апостолы любви,
Немые рыбки из Геннисарета…
Что главное в поэте? Стиль, интонация. Как писала Галина Гампер,
Жизнь не сюжетна, движется не смыслом,
А только интонацией живой…
Поэзии Натальи Гранцевой присущи непосредственность и живость интонаций, придающих стиху неповторимое «лица необщее выраженье»:
Клянусь тебе, я знала, что ты прав!
И что с того? Сознания анклав
Жил в окруженье страхов чужеродных,
Растивших свой нерукотворный нрав.
И страсть царила, истину поправ…
И при этом отсутствие любовной лирики, традиционных женских тем, сердечных откровений. «Одиночества шлем и молчанья броня». И всё же сквозь броню порой как росток сквозь асфальт прорывается нота простой человеческой жалобы, робкой надежды:
* * *
И мы, как герои иллюзий вчерашних,
Такие же дети, такие же дети,
Принявшие чей-то кораблик бумажный
За истину, бывшую прежде в секрете…
* * *
Там справа свет и слева свет
Томит, слепит и душу студит.
А счастья не было и нет…
Но может, все же будет, будет?
И — словно сама себе отвечает:
А может быть, счастьем и было вот это —
И ветра копье, и желание храма,
И черный квадрат драгоценной дискеты,
И матери смех, и ребенок упрямый.
И — самое дорогое для меня в ней — голос неистребимой жизни, неубиваемой надежды:
…Зимнее солнцестоянье — полюс печали Творца.
Тварей земных прозябанье может ли быть без конца?
Глупо, но верит не в это странная память моя:
Сменится музыкой света долгий декабрь бытия.
Станут цветущими тени, плоть возродится сиять,
В заросли детской сирени радость вернется опять.
Как от наркоза оттаяв, после печали земной
Спросит душа золотая: “Боже! Что было со мной?”
* * *
Пускай история идет
Своей исхоженной дорогой,
Но погребальных трапез мед
Еще не собран, слава Богу.
Есть время вырастить детей
И цветники разбить в пустыне,
И рыбу вынуть из сетей,
И форму дать словесной глине,
И путь обыденный верша,
Продлить невидимые рельсы…
Испепеленная душа,
Цвети, как роза Парацельса!
Подытоживая сказанное, повторю, что стихи Натальи Гранцевой не стали для меня «своими», которые я могла бы душевно присвоить, они — сколько бы я их ни читала — продолжают оставаться недосягаемо высокими, вечно манящими, как снежные вершины, как звёзды. И хочется, следуя завету Германа Гессе, «подходить к таким книгам не как боязливые школяры к высокомерным учителям и не как бездельники к бутылке шнапса, а как скалолазы к альпам…»